Эвви и три луны

– В каком смысле «всё», Господин Президент?

– В прямом! В единственном! И не дай тебе бог увидеть здесь какой-то намек или недосказанность, как это обычно у тебя бывает! Понял?

– Что? И даже не пытать? – некоторое разочарование на лице Глотика.

Элла с Эвви отпаивали его чаем в терракотовой гостиной. Коньяком и чаем.

– Ничего, ничего, привыкнет, втянется, – это Коннор в чипах у всех троих, – еще и во вкус войдет.

– А не пойти бы тебе, – нежно огрызнулась на Коннора Элла. Добавила Гарри еще коньяка в чай. После секундного колебания плеснула себе и Эвви. Если честно, трясло их всех. Телефон, зазвонивший на столе, если б мог знать, как напугал их, наверно б зазнался.

– Алло, – выдохнул в трубку Кауфман.

Сколько было у них тренировок на Готере, как все у них получалось при компьютерном моделировании. А вот то, что звонок доведет до инфаркта?!

– Господин Президент, – секретарь сбит с толку этим его «алло», – к вам гофмаршал президентского двора.

– Тавтология, – зачем-то сказал Кауфман, тут же, пытаясь сообразить, – с какой целью?

– Как обычно. Господин Президент, – вышколенный секретарь ничем не проявил своего удивления, – ежедневный доклад перед сном.

– Да, действительно, – промямлил Гарри (они не знали об этом ритуале), – конечно, как я мог забыть, – ободряя себя, – не усну без этого доклада.

Гофмаршал был женщиной, но в соответствии с принципом приоритета должности перед гендером, женщина была в мужском костюме – строгий двубортный пиджак и шпага на перевязи. Пока она идет (они видят ее на дисплее) анфиладой комнат, Элла предположила, что гофмаршал бывшая любовница «Господина Президента» и вполне возможно, что иногда, помимо вечернего доклада, делает и еще кое-что, так, для снятия президентского стресса.

– Ваше Президентское Величество, – начинает докладывать гофмаршал.

В принципе, это бабьи сплетни: кто куда пошел, кто кому чего сказал, кто разбил на кухне чашку (едва ли не так!), но произносилось настолько торжественным тоном. Видимо, так положено по протоколу гофмаршалу. Властным движением руки (у него уже получается?!) Гарри останавливает доклад.

– Завтра. К двенадцати часам, собрать в Большом зале…

Гофмаршал достает блокнот и начинает записывать.

Эвви совсем не к месту вспомнилось вдруг, что точно так официант на Первой Луне принимал у них с Коннором заказ.

– Всю прессу, – продолжает перечислять Кауфман, – свободную прессу.

– Другой не держим, – позволила себе дама-гофмаршал.

– Я имел в виду не только тех, кто аккредитован у нас при кухне.

Дама-гофмаршал недоуменно глянула на своего начальника.

– Я о тех, кого мы ликвидировали по закону об обеспечении безопасности свободы слова.

– Так они же закрыты, не существуют, – от волнения она даже забыла добавить «Господин Президент».

– Так пусть откроются! – рявкнула на нее Элла. – Пускай существуют, живут заново.

– Но со многими уже невозможно, – растерялась дама-гофмаршал, – так сказать, по чисто физическим причинам и естественным обстоятельствам.

– Не вижу здесь ничего естественного, – отрезала Элла.

– Оппозицию, – продолжает Кауфман, – тоже всю.

– Но, – дама-гофмаршал едва не выронила свой блокнот, – невозможно. По тем же причинам… примерно.

– Плевать на причины! Завтра, в двенадцать, ровно. – Элла сверкнула глазами.

И тут Эвви сообразила, что гофмаршал видит перед собой не Эллу, грозную, гневную, а «Супругу Президента», куклу резиновую, и она сейчас что – капризничает, куксится? Только гневливее, чем обычно: не просто маникюр поцарапала – ноготь сломала?

– Пригласить и ту оппозицию, которая против вас, Господин Президент? – озадачена дама-гофмаршал.

Какой-то шум во внутреннем дворе, хлопают автомобильные дверцы, на стеклах гостиной отблески факелов – Глотик выполняет приказание Президента.

Бледное, вытянутое, как в искажающем зеркале лицо дамы-гофмаршала.

Звонок. На этот раз они не испугались. «Братец!» – орет в трубку некто. Конечно, Кауфман не определит по голосу, кто это из его друзей, министров, друзей-министров или же…

– Братец! Четыре часа ждал, пока с тобой соединят. Ты был сегодня великолепен. Супруга моя, кстати, она рядом и тебе кланяется, говорит, что «божественен и прекрасен». Ты же ее знаешь, она у меня никогда не ошибается. И эта твоя фишка, ну с подниманием тетки с пола. Сильный ход. Ха-ха. И так это у тебя интеллигентно получилось. А что! Пусть и интеллигентишки видят, что ты их человек и превзошел их по культур-мультур, ха-ха! Пускай учатся, дятлы. Ой! Мне тут лакей говорит, что пришли от тебя? Сюрприз такой. Да?

16.

Ночь получилась бессонной, как они, собственно, и предполагали. В самом деле «забаррикадировались» в кабинете, включили аппаратуру слежения и попытались расслабиться (снотворное принимать нельзя). Но тут Эвви вдруг сообразила, что Гарри должен отдать приказ министру обороны (как они могли упустить!) привести войска в боевую готовность, вывести на улицу самые надежные части, чтобы, если что! подавить сопротивление полиции и госаппарата на местах, а телестудии пусть заблокируют сразу. Чтобы ни одна чиновная крыса не смогла прервать завтрашнюю трансляцию. Только сначала надо сменить министра обороны, сообразила Эвви. (Как они раньше не догадались?! Подготовились, называется!) Поставим честного (более-менее честного) генерала и армия, что была унижена в последние годы, воспрянет. Коннор тут же, по своей картотеке принялся искать более-менее честного генерала.

– Кстати, Эвви, откуда в тебе это? – поражается Элла. – Ты же родилась и выросла на сверхгуманной, сочащейся собственным гуманизмом планете Земля, где, наверно, уже лет триста нет, не то что армии, но и даже полиции.

Только все они уже настолько устали, в том числе, и от собственного остроумия, что поначалу так бодрило. И Элла сама поняла, скомкала фразу. Закончила скороговоркой:

– В общем, тебе надо было родиться в веке так где-то двадцатом, максимум, в двадцать первом.

– А кто будет подавлять сопротивление армии, если ее «наиболее надежные части» окажутся не настолько надежными? – внезапная мысль Кауфмана.

– Интере-е-сный вопрос! – Элла, сама того не желая, вернулась к «жизнерадостному тону» и «остротам» сегодняшнего утра.

– Я так понимаю, что этого не было в ваших бессчетных компьютерных вариантах? – спросила Эвви.

Всё, сейчас уже будет двенадцать. В Большом зале все, кто был здесь вчера. За исключением «народа» (не до пустяков) и за вычетом тех, кого Глотик посадил в подземелье. Оппозиционеры маленькой группкой. Их и в самом деле так мало? Или не все пришли? Не всех нашли и привели, точнее. Охрана держит их в полукруге. Охране не ясен нынешний статус «предателей» – гости они или доставленные. Понимает только – статус может легко поменяться. Сами оппозиционеры (Гарри Кауфман и остальные знают в лицо только Тези): кто-то растерян, подавлен, не может заставить себя выйти из прострации – годами готовили себя к такому финалу и вот, оказались не готовы. Кому-то, наоборот, уже не страшно. Тези явно готовится принять с достоинством, что вот только – заключение? смерть? А кому-то интуиция подсказывает, что как-нибудь обойдется – детская такая, инфантильная вера в «свою звезду».

Гарри, Элла и Эвви идут анфиладой комнат в окружении телохранителей. И, как ни странно, эти груды мышц, мечи, щиты, винтовки и копья сейчас успокаивали. Все это было как-то реальнее сейчас, нежели следящий за ними с орбиты Коннор и застывший у своих мониторов на Готере Артем Обнорин. (Земные технологии позволяют им быть богами на этой планете, но Земля позаботилась о том, чтобы боги были мирными, не карающими, не огнедышащими. То есть им не дали почти никакого оружия.)

– Гарри, надеюсь, ты понимаешь, что это твоя вторая попытка будет последней? – шепчет Элла.

– После вчерашних мероприятий, – докладывает дама-гофмаршал (они все теперь в комнате, из которой им выходить в Большой зал), – ваш рейтинг, Господин Президент. Вырос на двадцать два и девяносто три сотых процента.

Под «вчерашними мероприятиями» имелось в виду и «душевное общение с народом» и, в особенности, аресты.

– Но он же и так был сто двадцать! – удивляется Кауфман.

– Мы запросим Академию точных наук, – невозмутимая дама-гофмаршал на самом деле поражена, представить себе не могла, чтобы он спросил об этом, – будем ждать объяснений.

– Власть на то и Власть, – обрывает ее Верховный Жрец, – чтобы быть выше математики.

Подает руку Президенту почти как равный.

– Как спалось, отец наш?

– Ужасно, – Кауфман сказал правду.

– Да-а, тяжело служение великой Державе, – понимающе вздыхает Верховный Жрец. – И народ и слуги твои, даже лучшие из них не всегда, далеко не всегда в силах они оценить тот великий труд, что совершаешь ты на их благо. Так вол, бывает, ест из корыта и принимает как должное, не знает, кого он должен благодарить и за корм в корыте, и за само корыто. Не может знать.

«Кажется, это надо понимать как одобрение Церковью вчерашних репрессий», – шепнула Элла Эвви. – «А то, что он говорит: они, де не знают, не могут знать, кого благодарить, а не «благодарить не хотят» означает заступничество за арестованных и просьбу о снисхождении – они безмозглые, но не предатели».

– О! Я гляжу, жена твоя уже сдружилась с новой твоей дочерью. Отрадно, отрадно. – Верховный жрец подал Элле руку для поцелуя.

– Очень приятно, – Элла пожала ему пальцы.

Ясно, что этот старик опасен. ( У них даже был вариант «отправить его спать» вместе с Президентом и остальными и заменить андроидом, но у них действительно ограничены ресурсы, и не смогли они собрать такого андроида.) Громадного роста, с жестким, цепким, безжалостным взглядом. Казалось, его монументальная седая, действительно львиная шевелюра и громадная, до земли борода мудреца – всё это такой камуфляж, призванный хоть как-то отвлечь от его хищных и умных глаз.

– Я, мать Отечества, с твоего позволения, – говорит он Элле. Сколько-то иронии в этой его «матери отечества», но он, очевидно, уверен, что резиновая кукла иронии не понимает, – пошепчусь тут немного с твоим благоверным, хорошо? А то он вдруг удивил всех нас новой какой-то церемонией, – демонстративно добрая усмешка, – и, боюсь, ему теперь уже будет не до своего покорного слуги. – Берет под локоть Кауфмана, этак уважительно-фамильярно, отводит в сторону.

– Слушай, братец мой милый, – Кауфман понимает, что таким тоном Жрец, видимо, всегда разговаривает с Президентом, когда они одни, – я всё насчет того городишки,– Жрец делает многозначительную паузу. Гарри понятия не имеет, о чем он и начинает нервничать. Коннор, кажется, тоже не в курсе, недоуменно молчит в чипе.

– Понимаю, что прошу достаточно многого, – прерывает свою паузу Жрец, – но это ж не столица всё-таки, согласись. Так, миллион жителей. Ну там еще полмиллиона в пригородах. Отдал бы его Храму, а? И здесь не в налогах и сборах дело, не в недвижимости, – презрительная усмешка, дескать, мелочи какие, но вот же приходится говорить о материальном, – ты представь, как Церковь теперь начнет трудиться над душами этих горожан! До каких высот поднимет она нравственное воспитание! Город подлинной духовности, благостной святости, и кропотливая работа, этакая тонкая, филигранная резьба по душе человеческой, – тут же, как бы перебивая самого себя, останавливая задушевные свои мечтания, – и тебе зачтется там, – судя по благоговейно поднятым к потолку глазам, имеет в виду небеса. – И не после смерти даже. Нет, после смерти тоже, конечно. Я же обещал! Я слово держу, ты меня знаешь. На следующей неделе мы проводим расширенную коллегию жрецов с участием пифий на правах совещательного голоса. И в повестке дня, третьим пунктом у нас вопрос о признании тебя богоравным. – Снова подхватывает Кауфмана под локоток, возвращает семье и телохранителям, – Всё. Не смею больше отвлекать по мелочам отца нации, – Кауфману, – так я зайду завтра с утречка? Вот и славно.

Непонятно было, где находятся фанфары, но ощущение такое, что они у них метров десяти в длину, как минимум. Кауфман входит в зал, но проходит мимо позолоченной, перегруженной гербами трибуны, останавливается у микрофона на стойке. Элла – по правую руку, Эвви – по левую. Тут же вырастает, добавляет себя в композицию Верховный Жрец. Кауфман ждет, когда кончатся аплодисменты. Не дождавшись, начинает подавать знаки: «садитесь», «сядьте же, наконец».

– Сегодня ночью, – начинает Кауфман. Элла держит ладонь у него на спине между лопатками, – я арестовал своих друзей, всех. – Статус «Друзья» с прошлого года в Летрии закреплен законодательно, точно так же, как статус министров, сенаторов, глав высших судебных инстанций, шефов спецслужб, боссов всех существующих мафий, – мафия тоже теперь имеет свой официальный статус, это было сделано как новый шаг в деле развития правовой системы. Деятельность мафиозных кланов теперь сертифицируется и лицензируется по отдельным направлениям, – а также основных телеведущих и главарей телеканалов, – закончил фразу Гарри Кауфман.

Зал взрывается овацией.

– Стойте! – поднимает руку Кауфман. – Это не в том смысле. Совсем не в том, к которому вы привыкли.

Овация грянула с новой, еще большей силой. Владелец мануфактуры в канареечной тоге выскакивает вперед и кричит в телекамеру: «Это праздник! Это счастье! И я согласен жить вечно под руководством нашего Господина Президента!» Новый шквал аплодисментов.

– Хватит! – Кауфман срывает микрофон со стойки, другой рукой поднимает стойку и, что есть силы, ударяет ею об пол. – Хва-а-тит! – ударяет еще раз, стойка падает. – Хватит!

Зал испугано и недоуменно затихает.

– Над всеми ними начнется независимый суд, с подлинной состязательностью сторон, с присяжными и так далее. Понятно? С него-то мы и начнем возрождение судебной системы, что была унижена, превращена в посмешище, развращена мной.

Зал, тысячи людей в зале, миллионы перед телевизором подумали, что ослышались. Какой-нибудь обыватель в пижаме, подавившись куском, дергает жену за полу или рукав халата: «Ты тоже услышала это?»

– По сути, я умертвил ее, – продолжает Кауфман, – а потом еще долго глумился над телом. Понимаю прекрасно, что должен быть первым на этой скамье подсудимых, но…

Как только зал услышал «но», стал приходить в себя. Поменялись правила игры. Страшно? Еще как! Но ничего, разберемся. Подстроимся. Если есть это «но», значит, просто поменялись правила, а не отменена сама игра. Значит, жизнь продолжается. (Все это у них сейчас не в мыслях, они еще не успели помыслить что-либо – это у них инстинкт.)

– И я буду на этой скамье через год. А пока я должен обеспечить переходный процесс, кажется, это так называется… чтобы вы не перегрызли друг друга, продолжает Кауфман, тут же срывается:

– Референдум по новой Конституции, Учредительное собрание, временное правительство из оппозиционеров, самая широкая и бескомпромиссная люстрация, разделение властей, либеральные реформы экономики, отделение власти от бизнеса, деидеологизации всего и вся, новые выборы обеих палат и президента, а может быть, уже будет только премьер, отмена указов об оскорблении Величества, законов о безопасности, всех сто двадцати пяти, потому как, открою вам тайну, врагов у нас нет. Вообще. И реформы, реформы, реформы!

Ощущение было такое, что залу срочно нужен лингвотрансформер, чтобы хоть как-то перевести всё это… с летрийского на летрийский.

– Понимаю прекрасно, – Кауфман обращается сейчас как бы поверх голов зала к тем, кто у экранов, – я осточертел вам. Но потерпите еще немного. Я остаюсь только, чтобы мои сторонники не устроили смуту, – он отбросил сейчас тот заученный текст, что они писали с Коннором, говорил сам, – чтобы мои противники, получив власть (а они заслужили, должны и могут!), не передрались друг с другом, не запутались в реформах. Делаю всё это не для того, чтобы заслужить прощение. Его для меня нет. Уже нет.

Несколько всхлипов в зале. Всхлипывали искренне: из сентиментальности и от страха. Всхлипы тут же были подхвачены теми, кто решил, что это «новые правила игры».

– Понимаю прекрасно, что те, кто раньше боялись и ненавидели меня и те, кто боялись и благоговели – теперь будут смеяться и презирать. Пускай. Многие из вас считают: как бы я ни был ужасен, те, кто придут после – будут хуже меня. Но, чем я дольше буду сидеть вот так, тем больше вероятность, что те, кто после будут хуже и гаже. И вы знаете, что здесь я прав, но вам страшно хоть что-то менять. Равновесие страха хорошо уж тем, что оно равновесие именно. Правда? Но это всё – жизнь внутри сгнившего напрочь, упавшего наземь ствола. Пусть, многим из вас и нравится. Питаемся вкусной трухой нашего дерева, откладываем личинки, чего же еще, правда? Но теперь, – Гарри Кауфман снова обращается к тем, кто сейчас у экранов, – очень многое теперь будет зависеть от вас. А к концу «переходного периода» от вас будет зависеть уже всё. И очень бездарно будет, если после всего вы вновь найдете себе другого меня. И поднимете его над собой, и вознесете хвалу себе самим, своему мышлению, своему укладу, своей желчи, своему вкусу. Своему пониманию добра и зла, своему равнодушию к истине, добру и любви.

Кауфман сбивается. Эвви сжимает пальцы его свободной руки и будет держать его так до самого конца речи.

– Вам надо было подняться над самими собой, – продолжает Кауфман, – а вы упивались жалостью к себе самим – и потому появился я. Вам надо было дослушать до конца правду о самих себе, но вы спрятались за величие, наслаждались им и все равно не смогли в него поверить, чтоб так, до конца – и потому появился я. Я умножил всё худшее, пошлое, подленькое в вас. А вы развратили меня. – Он пытается сделать паузу. – Мы давно уже переврали самые простые понятия нравственности, знаем только, что на самом-то деле в нашем мире нет никакого Добра. Да и мира, конечно же, нет – а мы разоблачили этот фокус, перехитрили всех наших богов и нам хорошо. Ведь так? Хорошо, даже если противно и тошно. Отказались от мыслительного, исторического, цивилизационного усилия – вот что такое наша духовность. Мы – некое чучело самих себя, набитое пустотой. Что, так и будем радоваться, что чучело величественно, вроде как грандиозно и иногда пугает соседей? Мы – труп. Но у трупа прекрасный аппетит, он хочет расти, раздуваться, совокупляться. И трупу нравятся ароматы собственного распада. Да, чуть не забыл. Все наши маленькие войны я отменяю, сегодня же, росчерком пера.

Верховный Жрец, должно быть, впервые в жизни столкнулся с тем, чего он не понимает. И ладно бы не понимал – чувствует, что не сумеет понять. А ведь что-то делать надо! И как-то со всем этим надо быть! Есть, конечно, вполне логичные объяснения – Пожизненный свихнулся, в самом прямом, медицинском смысле слова. Сошел с ума. Но Верховный Жрец был действительно умным и понимал, что это не ответ.

– А-а, Ваше Великопервосвятейшество! – Гарри Кауфман оборачивается к Верховному Жрецу.

Элла подает Кауфману книжечку с надписью «Конституция» на титульном листе.

– Может быть, вы читали, что у нас светское государство? – Кауфман не вручил даже, силой сунул брошюрку Верховному Жрецу. – Здесь написано, что вы не придете ко мне «с утречка». У нас теперь отделение Храма от Власти, торговли и прочего. У нас присоединение Храма к совести, симфония Храма и хоть какого-то стыда.

Снова телезрителям:

– Я… со мной всё ясно. Скучно сейчас обо мне. Но вы – вам надо сейчас попытаться, стать… наверно, последний ваш шанс.

Гарри замолчал.

Тишина. Тяжелая, душная тишина зала. И освобождающая опустошенность троих землян, выплеснувший всего себя Гарри.

И тут голос Тези, молодой такой, звонкий:

– Скажите, а Глотик сохраняет свою должность?

– Замечательно, Гарри, замечательно! Не ожидал, – Коннор сейчас не у них в микрочипах, а на большом экране. – Что ему Гекуба. Что он Гекубе, да? А как сыграл!

Они не приняли такого тона своего командира. Почему? Не сразу поняли сами. Они стали тем, в кого играли?! Не «Господином Президентом» и его домочадцами, разумеется, но теми, кто любит Летрию, пытается ей помочь и желает добра этим людям?

С Гарри и Эллой даже проще, у них за спиной столько лет «невмешательства» – изучали, прогнозировали. Прогнозировали, изучали. И вот наконец-то действие! А Эвви? Эвви, по пылкости и страстности натуры увлеклась.

– Что мне Гекуба? – переспросил Кауфман. – А я вот потомок тех, кто эмигрировал из той страны, где ничего подобного не произошло… так и не произошло, м-да.

Помощь армии не потребовалась. Госаппарат был слишком растерян, чтоб оказать сопротивление своему главе.

17.

Страна оживала – давным-давно привыкшая к отсутствию собственной воли и воли этой боявшаяся страна. Тысячи и тысячи людей, и в столице, и по городам, провинциям взламывали прошлое, которое вчера еще никаким прошлым и не являлось – было вечным настоящим. Тысячи и тысячи учились управлять, принимать законы, открывать свое дело, работать на себя, да что там! учились дышать, жить, дышать. И появился смысл. Впервые за долгие годы. Все уже и забыли, что в жизни бывает смысл. И появилось время.

Люди шли работать в госаппарат, в суды, чтобы реформировать их. И даже работа в полиции стала поприщем – да, чтобы полиция стала другой. А что уж говорить о муниципалитетах! Мертвечина выдавливалась из тканей государства, исчезал трупный запах, насквозь пропитавший жизнь. А те, кому по привычке ли, по душевному складу была ближе, приятнее и понятнее мертвечина, из конформизма вынуждены были притворяться живыми.

Те же, кто «пострадал», был опорой режима, его кровью, лимфой, мясом… Раньше всё было просто: уходит Президент, его поливаешь грязью, славословя при этом нового, сохраняя, следовательно, чины и кормушки, а теперь, когда оба – и старый, и новый – есть один и тот же Президент, что делать, как жить вообще, кем и чем притворяться?! А он еще к тому же хочет разрушить тот механизм-организм государственности, что худо-бедно сложился, функционирует – кровь и лимфа текут, куда им положено, происходит синтез белка, удаляются фекалии, органы так ли иначе притерлись друг к другу: правая почка не воюет с левым легким, они договариваются, давно научились. Словом, среди чиновников, силовиков, олигархов, рабовладельцев, латифундистов и прочих началась эпидемия психических расстройств и умопомешательств. То, что обычно именуется борьбой элит, началось было: «левая почка» предъявила свои претензии «правой пятке», но слом системы пошел так быстро и радикально, что «элиты», разросшиеся при «Господине Президенте», а затем придавленные, напуганные им, не могли уже быть собою, элитами. Им нечего было противопоставить ни правительству реформаторов, ни активному меньшинству.

Составившие Временное правительство, Эвви поделила их для себя на тех, кто не доверял Кауфману и… нет, от такой классификации сразу же пришлось отказаться – Президенту не доверяли все. Только не доверяли по-разному (вот и классификация!). Это какой-то нам непонятный замысел, считали одни. Мы статисты в игре, чьи цели от нас скрывают. А почему же тогда играем? Потому, что нас устраивают правила?! И мы принимаем и цели, и средства его революции и реформ? Это же наши цели?! Но такой человек не мог измениться. Так не бывает. Но он поделился властью и, кажется, в самом деле, собирается отдать ее всю. И действительно хочет сломать (уже ломает!) созданный им механизм-организм ненавистного нам государства. Получается, будем сотрудничать? Уже и успешно! Но только пока он прозрачен, пока мы его контролируем. А он помогает нам его контролировать(!). Но все-таки что-то есть унизительное в том, что мы играем в его игру. Пусть, она и лучше того, что было бы, если б мы делали сами. (Это надо признать. Или все же не признавать?) Но мы потерпим ради Летрии. Конечно же, ради Летрии! Но у него же есть и какая-то своя цель. Не может не быть! Только какая, если ради нее он согласен на революцию, отказ от своей бесконтрольной власти, на скамью подсудимых, в конце концов?

Другие же думали, что он, на самом-то деле, понимает всё происходящее не как революцию, а как модернизацию. Вот в чем обман! Ему нужны реформы, чтобы придать умирающей Системе динамику, второе дыхание – и только. А все словеса о раскаянии, нравственном преображении и прочее – это так, идеология, дымовая завеса, способ консолидации нации для реализации его программы. А раз реформы не цель, а средство, значит?.. Ну, конечно же! Придет пора контрреформ. И пойдет, покатится по стране ликвидация «излишков» и «чрезмерностей» успешной модернизации. И тут прежний зверь покажет себя. Во всей красе. И участь поверивших ему станет жалкой. А мы сработаем на опережение и ударим. Наше участие в его правительстве позволит эффективно «опередить» и «ударить». А пока – да. Мы сотрудничаем. Наши цели и средства пока совпадают. Но если мы зазеваемся (это уже самые дальновидные среди них), он перебьет, передавит нас.