Привидения живут на литорали. Книга вторая

Люди, особенно горожане, летом, когда солнце встаёт в несусветную рань, редко наблюдают восход. Иное дело закат: вряд ли кого оставит равнодушным миг ухода светила за горизонт. Странно огромное, оно почему-то очень быстро скатывается к далёким полям, зависая на мгновение над зубчатой верхушкой запольного леса… Здесь же солнце садилось между скал Гарзант, высившихся посреди бухты.

И всё же одно дело люди, совсем другое – животные. Ну какое этим лупоглазым созданиям дело до солнца, но смотрят же! Вероятно, и у них есть непонятная потребность провожать солнце; а, может быть, как и мы, они просто любуются им?

Солнце скрывается, а крабы всё ещё продолжают возникать из песка и все сразу, как и выползшие ранее, немедля ни минуты, приступают к строительству конусов. Только те, что выползли у самых моих ног, или даже из-под меня, в недоумении застывают и, не веря моей неподвижности, таращатся на меня, словно прикидывая, откуда я здесь взялся и можно ли им заниматься своим делом в такой близости от этого страшилы?

Работают все – и аксакалы размером с кулак, и едва различимые в сгущающихся сумерках почти прозрачные младенцы величиной с горошину. Вскоре я заметил: если норка находится на склоне пляжа, обращённого к морю, то она как правило копается выше, а конус набрасывается ниже, ведь сподручнее, то бишь сподлапистей, бросать песок вниз, не так ли? В верхней же части, там, где пляж был более-менее ровный, без явно выраженного уклона, конусы по отношению к норам располагались бессистемно.

Едва выбравшись из-под песка, краб резко отщёлкивает порцию стройматериала на расстояние в пять-десять раз превышающее его размеры. Песок разлетается веером, но через десяток-другой бросков начинает формироваться возвышение. Тогда, прервав работу, краб деловитой прорабской скороходью оббегает его, несколько раз пересекает вдоль и поперёк, словно прикидывая, куда добавить, а куда повременить, что-то на ходу подправляет соответственно чертежам, заложенным в него природой, и снова исчезает в забое.

Пока норка неглубокая, броски следуют один за другим чуть ли не с пулемётной быстротой, но вот норка становится глубже – пока спустишься-поднимешься, тем более с ношей, а время-то идёт! – бросать приходится всё выше и выше, да и усталость, видимо, сказывается. Однако крабы работают без перекуров, разве что то один, то другой оторвётся от разработки забоя, изучая ход строительства, осмотрит беглым взглядом сооружение, снова оббежит конус, откорректирует неудачно лёгший комочек – и быстрей в шахту.

Некоторые силачи-умельцы до конца строительства зашвыривают песок на самую верхотуру, другие, приморившись, несут его в лапках и оставляют на склонах. Доза песка удерживается левыми или правыми передними ходильными ногами и клешнёй. Валики, выпушки и щетинки, препятствовавшие погружению ног в песок, теперь способствуют его удержанию. Ещё в норке песок формируется в комочек, но пока краб волочит его на-гора, груз просеивается, однако же и в тело пирамиды летит изрядная порция.

Крабы интересны мне, но и я им не безразличен, некоторые даже строительство оставляют и начинают группироваться вокруг. Примечаю: кое-кто, наглядевшись на меня спереди, принимается рассматривать сбоку, со спины, а те, что разглядывали сзади, перемещаются вперёд. И лишь удовлетворив своё любопытство, возвращаются к прерванной работе. Им, видно, невдомёк, что это такое уселось прямо на стройплощадке и ни нору не копает, ни пирамиду не строит?

И хотя практически конусы, похоже, ни для каких иных целей кроме демонстрации умения их строить не используются, однако поди ж ты; без конуса, построенного своими руками, то бишь переоподами – ходильными ножками, претендент на лапы и сердце лупоглазой невесты вроде бы уже и не краб, и никакими иными достоинствами, даже более важными для продолжения рода, не в состоянии реабилитировать себя.

Но это с нашей, человечьей точки зрения. Крабихе же отлично известно: если её избранник соорудил самый высокий, а значит и красивый конус – правда, что является критерием красоты и совершенства, я так и не уразумел – то и всё остальное у него на высоте и в порядке…

Ночное время хорошо для строительства ещё и тем, что никто из соперников не углядит, какой высоты конус у пыхтящего рядом соседа. Крабы торопятся, чтобы к рассвету предстать перед судом десятиногих красавиц во всём умении воздвигать эти замечательные сооружения – чудо крабьей архитектуры!

Конусы часто получаются кособокими, оползающими в разные стороны. Основаниями они нередко налегают один на другой, ведь строить-то надо поближе друг к другу, ибо строителей тьма! К тому же и дамам не надо далеко ходить, чтобы сориентироваться и определить, какой лучше.

С особой тщательностью выводится утончающаяся верхушка, видимо в ней-то самая изюминка. Но вот наконец всё готово, приглажены завершающие песчинки, и работа предъявляется привередливым невестам. И теперь никакие уверения о завершении работ «чуть позже» во внимание не принимаются. Конус следует сдать в срок и без недоделок, халтура и приписки не проходят. Наказание элементарное – оставайся холостяком; хотя… тебе может повезти следующей ночью.

В конце концов выбор сделан, кавалеры разобраны, и парочки разбредаются по норам, где и совершается таинство акта продления рода.

Но не у всех оципод процесс выбора избранницы (избранника) проходит гладко. Некоторые виды, не сооружающие конусов и спаривающиеся вне нор, охраняют свою территорию, а их самцы сражаются на ритуальных турнирах.

Почему же конусы сооружаются еженощно? Надо думать, крабам необходимо обновлять убежища-норы постоянно потому, что песок осыхает и засыпает укрытие, вот конус и строится. А с другой стороны, наступление половой зрелости крабих и их готовность к спариванию – процесс довольно длительный. Поэтому мужская половина крабьего племени всегда должна быть на «товсь!» – чтобы невесты не засиделись в девках.

Дальнейшая судьба пирамид, похоже, никого не интересует. С первыми лучами солнца быстро прогревающийся песок начинает осыпаться, пирамида оседает, остальное довершают ветер, собаки, ноги случайных прохожих или черепахи, выбравшие этот участок пляжа для кладки яиц, разравнивают его, словно каток или бульдозер. Да и зодчие, продемонстрировав талант, к плодам своих трудов относятся пренебрежительно, так что к следующему вечеру от конусов почти ничего не остаётся, и надо начинать всё сначала…

Время за полночь. Строительный бум постепенно замирает, крабы, как и днём, то неугомонно носятся во всех направлениях по пляжу, забыв почему-то о пирамидах, то заторможено сидят у норок, разглядывая меня. Я встаю и бреду на яркий свет лампы «Петромакс», оставленной для меня в качестве ориентира. Доедаю давно остывший ужин и, разочаровывая собравшихся в кружок у огня оципод, гашу огонь. В наступившей непроглядной тьме слышится только шорох панцирей, возня одичавших собак да всплеск волны присмиревшего океана.

В ЛАГУНЕ

Дно вдруг приблизилось, надвинулось и понеслось подо мной в сторону моря, набежавшая волна – может быть и девятая, кто их считал? – прорвавшись через бар, бросила меня на берег. Растопырив руки-ноги, пытаюсь затормозиться. Я знаю, до берегового рифа с ежами достаточно далеко, но на всякий случай выставляю перед собой на уровне головы руки в перчатках, ладонями поперёк движения, в одной пинцет, в другой нож.

Полёт мой замедляется, приостанавливается и почти с той же скоростью дно со створками битых раковин, кораллов и силуэтами рыб начинает мелькать в обратную сторону. Моя тень вспугивает затаившегося кузовка. Завибрировав хвостом, он с изяществом ожившего утюга совершает прыжок-полёт и скрывается в зарослях кораллов. Глубина резко понижается – риф! Цепляюсь за подходящий, достаточно массивный, коралл, приникаю к нему, пережидая накатные и откатные волны поменьше, затем отталкиваюсь и проплываю на мелководье, оставив риф с каньонами под собой. Сейчас прилив, и сделать это достаточно легко, в отлив же возможно только над стоковым каньоном.

Здесь в тёплой спокойной прозрачной воде можно плавать целый день без костюма. Постоянно меняющийся пейзаж с непугаными обитателями – рай для фотографа. Средняя глубина лагуны в отлив едва ли метр, но там, где риф прорезают каньоны, глубина возрастает до двух-трёх метров. В понижении лагуны, начале каньона, поселяются коралловые полипы наиболее требовательные к пище, солёности, свету и температуре, ибо к ним в первую очередь поступает свежая вода со всеми компонентами, необходимыми для жизни.

У вершин каньонов близких к поверхности воды и у их истоков в лагуне, очевидно, наиболее благоприятные условия для кораллов и всех сопутствующих животных; в глубине лагуны они значительно ухудшаются. Там выжили те виды, что смогли приспособиться к полуголодному существованию на диете обеднённой кальциевыми солями, вероятно, поэтому они очень хрупкие и нежные, попросту говоря, на свой коралловый манер – рахитичные. Часто эти кораллы родные братья и сёстры тех, что живут вокруг каньонов, но из-за различных условий среды в прибойной части рифа и в лагуне вырастают столь непохожими. Даже специалистов систематиков, изучающих кораллы, они легко вводят в заблуждение, и те до некоторых пор описывали всё новые и новые виды мадрепоровых кораллов рифостроителей, пока не копнули поглубже, не разобрались по существу.

На примере кораллов легко прослеживается генетический закон, суть которого в том, что одинаковые по генотипу животные при попадании в различные условия жизни разительно отличаются друг от друга по фенотипу, то есть по внешнему облику, по строению отдельных органов. В настоящее время число видов кораллов по данным последних исследований составляет менее тысячи. Но с этой цифрой не все согласны, и очевидно нас ещё ждут как новые открытия, так и «закрытия» в среде карликов, возводящих не только самые грандиозные живые сооружения на нашей планете, вполне сравнимые с неживыми – горами, но и самыми на этой планете долгоживущими. Возраст коралловых сообществ исчисляется столетиями. Часто гигантская колония вырастает из одного единственного полипа – прапраоснователя, едва различимого невооружённым глазом.

К сожалению, риф не такая уж надёжная защита для самых теплолюбивых видов кораллов, обитающих в лагуне. В годы с аномально сильным апвеллингом холодные воды проникают в лагуну, вызывая массовое отмирание полипов. Вполне достаточно температуре воды снизиться до плюс двадцати градусов, и уже через несколько часов начинается их гибель. Выживают только те, что расположены у самого берега или поверхности, они-то и дают потомство, вновь заселяющее лагуну и её окрестности.

Ещё хуже тем кораллам, что не прикрыты рифом. Они гибнут практически все. В семидесятых годах мне довелось побывать на одном из южных островов Сейшельского архипелага – Коэтиви. Этот остров по словам Кусто, посетившего его незадолго до нас, настоящее царство груперов, морских окуней. Но уже Кусто отмечал, что на Коэтиви мало кораллов, однако то, что увидели мы, разочаровало совершенно.

Сам остров, это – коралловый песок, намытый на риф. На нём расположена плантация выращиваемых для изготовления копры кокосовых пальм. По берегу он окаймлён зарослями казуарин, и прекрасен, как и все тропические острова. Но его подводная часть в те поры представляла удручающее зрелище – сплошная чернота мёртвого примыкающего рифа и безжизненность водного пространства над ним. Где груперы? Ни одного! С гибелью кораллов отсюда уплыли, расползлись, разбежались и его обитатели; те, кто смог, а кто не смог – погиб вместе с ним.

Обломки живых кораллов, да и отмершие, разрушаются прибоем, что-то выбрасывается на берег, истирается в песок, что-то служит основанием для поселения юных полипов и многочисленных видов прикреплённых животных, какая-то часть вымывается через каньоны на внешнюю сторону рифа и разносится течением вдоль берега или даже забрасывается на риф. Определённая доля кальция при истирании растворяется в морской воде и вновь поступает в оборот, новые поколения моллюсков, иглокожих, тех же полипов и других животных снова извлекают из воды углекислый кальций, являющийся основным строительным материалом их скелета.

В перечисленных выше абиотических процессах, происходящих на рифе, интересней всего проследить за судьбой части обломков живых кораллов.

Собирая коллекцию в музей института, я ещё в первой экспедиции обратил внимание, что некоторые участки мадрепоровых кораллов выглядят чужеродно и растут так, словно их кто-то неудачно и кое-как приклеил. При всеобщем стремлении всех веток расти под разными углами целенаправленно вверх, эти средней своей частью были монолитно прикреплены таким образом, что одна их половина росла вниз, а другая – вверх.

Сперва я считал это неким уродством, которое часто встречается в животном мире, но потом, во время работы в Йемене, провёл опыт. Отломал ветку у «оленьих рогов» и закрепил её на другом коралле – сделал привой, что совершенно нетрудно, так как благодаря своей шершавости они мёртво скрепляются друг с другом. Через некоторое время обнаружилось, что мой «привой» отлично прижился и тронулся в рост. Хоть и немного, но за год он не только прирос новыми ответвлениями, но и старые начали загибаться, как и положено.

Останки мёртвых кораллов покрыты сплошным ковром буро-зелёных кустиков водорослей. Кое-где в укромных местах, приоткрыв к свету устья, среди коралловых глыб и самым настоящим образом вмуровавшись в них скрываются жемчужницы, устрицы петуший гребень, тридакны и трохусы. Массивные, спирально завитые раковины трохусов после обработки соляной кислотой – в результате чего удаляется невзрачный внешний толстый органический слой и обнажается тонкий внутренний, перламутровый – становятся прекрасными сувенирами южных морей.

Конечно, между обломками породы имеются пустоты в которых таятся и мелкие, и достаточно крупные животные, в особенности ночные, но проникнуть туда совершенно невозможно – всё тесно спаяно, слито отмершими и живыми известковыми водорослями, домиками червей полихет, гидроидами и другими организмами.

Ближе к внутренней части лагуны появляются отдельные кусты грибовидных кораллов, зеленеют макушки мозговиков, последние имеют здесь уплощённый вид и совершенно не встречаются почти правильные шары, обычные для рифов Красного моря, Сейшельских, Амирантских и других островов.

Бирюзовая вода в лагуне прозрачней, чем вне её, но из окружающей пустыни ветер наносит изрядное количество пыли, оседающей на кораллах, отчего все они выглядят словно припудренными, монотонно серо-зелёными. Придонное пространство заполнено какими-то киселеобразными хлопьями, скапливающимися в понижениях. Плыть надо осторожно, так как из-за отсутствия течения поднятая муть долго не оседает и мешает любоваться рыбами и кораллами, молодые растущие верхушки которых светятся разноцветными неоновыми огоньками на всём обозримом пространстве.

ТРОХУС КАК КОММУНАЛЬНАЯ КВАРТИРА

Излишняя заиленность создаёт благоприятные условия для жизни различных моллюсков и крабов. Трудно, почти невозможно разобраться, кто же является здесь первопоселенцем? Для этого надо самому на всю жизнь, как Фабр в окрестности своего сада-огородика, перекочевать в такую лагуну, опуститься по-фабровски на колени и рассматривать-изучать с трубкой-маской и лупой обитателей водоёма.

Я усаживаюсь на подходящий камень и разглядываю только что подобранный моллюск трохус. Тотчас вокруг меня, словно возле оратора в лондонском Гайд-парке, собираются рыбы в ожидании, что я им скажу. Это шутка; ждут они совсем другого – момента, когда я начну потрошить моллюска, но на этот раз их ожидания тщетны.

На одном только экземпляре трохуса, плотно покрытого короткой щетиной конхиолина и буро-зелёными водорослями, обитают, вероятно, представители всех животных, представленных в лагуне. На одной стороне его вырос кустик коралла размером с кулак. С ним сожительствуют, находясь в симбиотических, то есть обоюдовыгодных отношениях уже знакомые нам микроскопические одноклеточные – симбиодиниумы. Между веточек коралла нашли укрытие несколько крабиков, самый маленький из них не больше спичечной головки, это комменсалы коралла, иначе говоря, безразличные для него и трохуса сожители, находящие укрытие между ветвей полипа. Крабёныши вероятно из многовидового семейства хантид, питаются они объедками со стола и выделениями полипов, и в этом отношении исполняют функции ассенизаторов-копрофагов и таким вот способом отрабатывают свой дом и стол.

Одна веточка коралла непомерно вздулась, представляя собой как бы две сложенные вместе кукольной величины ладошки, в полости между которыми живёт ещё один краб – вечный добровольный затворник кораллового полипа. В раннем детстве личинкой он поселился в нём и, подрастая, вызывает уродливое гигантское, по сравнению с нормальным, разрастание этого полипа. Оно подобно галлам на некоторых деревьях, в частности, чернильным орешкам на листьях дубов, провоцируемых дубовой галлицей. Через некоторое время полип обрастает и крабика, полностью замуровывая его, остаётся лишь продух – отверстие, через которое вместе с неустанно создаваемым узником током воды поступает и кой-какая пища. Живой будешь, но не растолстеешь. Этому комменсалу ещё повезло, так как общий хозяин – трохус, передвигаясь в более кормные, для себя конечно, места, перевозит туда и всех квартирантов.

В глубине коралла жили также две рыбки-неонки колдовского жемчужно-синего цвета величиной с мелкую монету и пара офиур, мёртвой хваткой обнявших свой дом. Эти обитатели могли свободно покинуть его, пока он вместе с трохусом болтался в сумке для образцов, но, увы, такая уж у них привычка: что бы ни случилось, никогда не расставаться с убежищем.

Неонок с шершавой как наждак чешуёй, сколько они ни топорщились, упираясь плавниками и головой, я всё-таки выковырнул пинцетом из коралла, и они сразу же спрятались в другом. А окрашенных под персидский ковёр младенцев офиур-змеехвосток даже не стал трогать. Лучи их будут самокалечиться, разрываться на мельчайшие сегменты, каждый из которых из последних сил, судорожно дёргаясь, индивидуально цепляется за дом и остаётся на нём.

Пробуравив основание коралла и отчасти известковую оболочку трохуса, сразу в обоих угнездился двустворчатый моллюск – морской финик, справляющийся с любым известковым субстратом при помощи вырабатываемой специальным органом кислоты. Причём – вот хитрец! – чтобы не растворить собственную раковину, он защищён своеобразным фартуком, толстым слоем специального органического вещества конхиолина, имеющего тёмно-коричневый цвет. За этот цвет и за продолговатую форму, да и за размер, он и получил своё название.

Памятливый читатель удивится: как же так, ведь трохус тоже покрыт конхиолиновой шубой, да ещё какой! Каким же образом финик одолевает это препятствие? А он и не одолевает, за него это сделал коралл. Финик прожигает ничем не прикрытую известковую ножку коралла, а затем и толстую у основания стенку трохуса.

Совсем рядом с фиником, в нише между ножкой коралла и трохусом, обитала крошечная, с полногтя мизинца, ципрея пунктата, нежностью своей и раскраской похожая на яичко ласточки; её я обнаружил уже на судне при окончательной очистке коралла и трохуса.

Там, где ножка коралла, укрепляясь на моллюске-хозяине, растеклась по его поверхности, осела компания личинок жемчужниц. Они были ещё мягкие, словно бумажный листик, сложенный вдвое, не обретшие формы, но уже начавшие вырабатывать внутренний перламутровый слой, посверкивающий между робко приоткрытых створок. Повзрослев, они оставят свою бродячую колыбель – трохус – и постепенно осядут на другом субстрате.

На остальной поверхности трохуса я обнаружил гнездившиеся в ложбинах его спирально завитой раковины кустики литотамний, кружевной букетик мшанок, веерок рогового коралла горгонарии, плёнку коркового коралла, прихотливо извитые многочисленные белые и оранжевые, ребристые и круглые домики-трубочки червей – полихет и серпулид. Каждый из них при опасности мгновенно захлопывался изнутри изящной крышечкой-розеткой на длинном стебельке. Эти крышечки у одних видов напоминают миниатюрный в два-три миллиметра цветок ромашки, у других – полевую гвоздичку. Виднелись ещё круглые и овальные отверстия, проделанные возможно червеобразными сипункулидами, а возможно и губками сверлильщиками. Их ходами была источена вся толща низа раковины трохуса. После того, как я содрал конхиолин, а поверхность обработал кислотой до перламутрового слоя, раковина, если смотреть на неё против света, казалась кружевной.

Ближе к макушке, не тронутой паразитами, рядом с короной усоногого рака балянуса кто-то исхитрился отложить кладку яиц. На довольно жёстких, не опавших даже на воздухе полуторасантиметровых стебельках-стропах тянулись вверх пять прикреплённых вертикально лилипутских аэростатиков, похожих размерами, цветом и формой на семена дыни или огурца.

Я не упомянул о доброй дюжине разновеликих фиссурелл – одностворчатых брюхоногих моллюсков, постепенно растворяющих поверхность того, на ком они поселяются, внедряющихся в него и настолько обрастающих совместно с хозяином прочими сожителями, что и их я обнаружил только на судне.

Несомненно, вооружившись лупой, не говоря уж о бинокуляре, мне удалось бы найти здесь и других обитателей лагуны или отличить от мшанок хотя бы очень похожих на них гемихордовых – примитивных беспозвоночных, относящихся к классу крыложаберных сидячих животных, для невооружённого взгляда внешне похожих скорей на отрывок текста, написанного буквами неведомого алфавита на страницах-створках моллюсков, чем на живые существа.

Внимательно осмотрев крабов, под брюшком некоторых можно обнаружить странный кожистый мешок грязноватого кирпично-красного цвета, не имеющий даже намёков на какие-либо органы или расчленение тела, однако, как ни трудно в это поверить, это животное, паразитический корнеголовый рак – саккулина. Своими отростками он проникает во все органы краба, доходя до самых кончиков лап, и питается соками хозяина, умирая вместе с ним. Не его ли имел в виду автор, давший название известной болезни – проклятию человечества?

Приведённые выше образцы сожительства многочисленных животных на одном лишь моллюске трохусе показывают насколько тесно переплетены, перепутаны интересы совершенно различных животных и водорослей на таком маленьком участке; что уж говорить обо всей лагуне в целом…

Ещё на пляже, проходя мимо одной из больших луж, оставшихся после прилива, я обнаружил в ней множество обломков красного коралла органчика, отсутствовавшего в нашей коллекции. Но, странное дело, сколько мы ни плавали, органчик нам не встречался. А ведь это типично лагунный вид и вне мелководья лагуны не встречается. Принести прибоем откуда-нибудь со стороны его не могло, следовательно, он живёт здесь, но где?

Мы, наверное, так и ушли бы из лагуны без хитреца-коралла, если бы Сергей, добывая оригинальный образец лагунного мозговика, росшего на невзрачном, покрытом бурыми хлопьями камне, случайно не обломил его кусок, обнажив запламеневшие на изломе малиново-красным тюльпанным цветом соты-трубы органчика.

Большинство кораллов имеют известковый скелет снежно-белого цвета, некоторые окрашены в зеленоватый, желтоватый или пепельный оттенки. Но так как эта окраска зависит от цвета пигмента водоросли, а тот очень неустойчив и под действием солнечного света быстро обесцвечивается, то обычно мы видим различные нюансы белого. Однако есть три вида кораллов, цвет скелета которых не зависит от пигмента водоросли: сине-голубой, солнечный коралл – гелиопора, красный органчик и красный, так называемый благородный коралл, тот самый, который, по известной всем скороговорке Клара украла у Карла… Конечно, со временем и они несколько блекнут, так что хранить цветные кораллы следует подальше от прямых солнечных лучей и, конечно, хорошо укрывать от пыли.

Если на органчик смотреть сверху, то он похож на рамку пчелиных сот, уступами спускающихся к основанию, но на изломе ясно видны трубы (в которых живут отдельные полипы) несравнимые ни с чем иным, как с трубами музыкального инструмента – органа.

МУРЕНЫ

Волна подхватывает меня, стремясь бросить на скалы, но я, распластавшись над дном, уменьшая сопротивление, пропускаю её под собой и, оттолкнувшись, заплываю поглубже. Не устаю удивляться рыбам; на них действует та же сила, что и на меня, стремящаяся выбросить на берег, но я с усилием удерживаюсь против течения, а по ним не видно, чтобы волна хоть как-то влияла на их обычную жизнь.

Из расщелины показывается и тут же стеснительно прячется голова любопытствующего каменного окуня, высунувшегося проверить – кто тут околачивается в его владениях? На его грязно-зелёном пятнистом теле резко выделяется несколько неровных светлых полос, усыпанных бурыми мелкими пятнами. Затаившийся в засаде такой окунь в игре солнечных бликов на камнях, поросших кустиками низкорослых водорослей, почти незаметен. Иногда он подпускает меня вплотную, затем резко разворачивается и скрывается в глубине убежища. За несколько встреч он притерпелся ко мне, понял, что я ему не опасен и изменил тактику: не теряя меня из виду, подрабатывает плавниками, пятится и засовывается в пещерку хвостом вперёд.