Привидения живут на литорали. Книга вторая

– Сюда, сюда, – свистящим шепотом зову я охотника, указывая на оседающую муть, и отодвигаюсь в сторону, повторять два раза ему не надо. Воодушевлённый будущим успехом своего метода, Слава немедля, пока прыгун не закопался в иле на дне своего убежища, запускает руку по локоть, глубже, глубже… У него уже появился навык: действовать надо медленно, чтобы прыгун не попытался прорваться вверх, а просто отступал бы в глубь своего убежища, где загнанный в тупик и будет схвачен. Вот уже ловец приклонился к самому илу, вытягивая шею набок, елозит в иле бородой, ещё глубже погружает руку… по самое плечо… Ну, конечно, большой прыгун он и норку роет соответствующую.

Затаив дыхание, смотрим на лицо Славы, стараясь по мимике угадать, что он там нащупывает? Вижу, как у Юры непроизвольно шевелятся пальцы, словно это его рука сейчас там в норе. Чувствуется, как трудно ухватить скользкую рыбёшку. Держать её надо крепко, но не задавить. А Славка, упираясь ногами, уже полбока затолкал в ил в азарте, но никак не даётся прыгун! В иле борода… ухо… щека… он набирает полную грудь воздуха, закрывает рот, словно приготовился нырять в ил с головой, изворачивается так, что на поверхности виден только нос и один глаз – другой он зажмурил и погрузил в ил вместе с закрытым ртом. Да, от Славки никакому прыгуну не уйти, отчаянный парень, Одесский университет может гордиться… В открытом глазу мелькает что-то похожее на недоумение, внезапно сменяемое выражением ужаса, и он, огласив дремотные окрестности отчаянным воплем «а-а-а!» стремительно выдёргивает руку: – Крокоди-и-л!

В самом деле, в руку вцепилось что-то чёрное, бесформенное, величиной чуть ли не с футбольный мяч. Оно отрывается от пальцев и, описав дугу, смачно шлёпается где-то в глубине зарослей, всполошив притихших было ворон.

Этот крик и вскинутая рука оставляют незабываемое впечатление, мы с Юрой застываем в недоумении: крокодилов здесь давно нет, но тогда что это?

– Ах ты, тля! Помогите, у-у-а…

Не переставая подвывать, Славка остервенело машет рукой; он, наверное, и приплясывал бы, да топкий ил не позволяет. Подносит палец ко рту в намерении обсосать, но как, вся рука в грязи, а вода выпита. Эх, была не была, хорошо, что ещё внутренние запасы сохранились. Из собственных «кранов» старым пионерским способом, каким когда-то тушили костры, поочерёдно обмываем руку и большой палец. Помогаем и Славке принять посильное участие в процессе омывания, выковыривая из-под плавок его аппарат, сам он сделать это не может….

Открывается рваная рана с намертво вцепившейся в неё большой клешнёй громадного ильного краба, как и прыгуны, живущего в норах.

– Ну и крабище!

– От… зараза… у-у-у, чуть палец не откусил, клешню отцепите.

Юра двумя руками с усилием разжимает клешню, продолжающую автономно отражать нападение врага, мёртвой хваткой удерживаясь на пальце.

– Ого, не пассатижи, а клещи… кузнечные… Держи, амулет сделаешь на память, будешь невестам рассказывать, как тебя крокодил схватил.

Кровь пошла с новой силой…

– Вот теперь можно и обсосать, – убирая иссякший аппарат в плавки, советует Юра.

– Иди ты, шутник… разрешаю… обсасывай.

– А что? Дезинфекция естественная, лучше не придумать, – обсасывать Юре не хочется…

Но не до смеха. Из прорезанного клешнёй пальца обильно выступает кровь. Под аккомпанемент проклятий и подвываний, посылаемых Славкой в адрес «самого большого прыгуна», торопливо выгребаем из мангров.

Нас провожает попискивание куличков, бульканье, хлюпанье, радостный галдёж ворон, хоть и с помощью краба, но выгнавших нас из мангров. Прощально машут крабы-манильщики, дорогу перебегают рыбы…

«БЕЛЫЕ КОНИ» АРАВИЙСКИХ ПЛЯЖЕЙ

Ближайший песчаный мыс сходит почти на нет, подползая к морю, а в литоральной зоне внезапно дыбится остриями чёрных базальтовых скал, изъеденных ветрами и волнами, избуравленных животными-сверлильщиками – губками и моллюсками.

Скалы многофункциональны. Это – жильё, укрытие, место для засады и наблюдения. Это – преграда ветрам и течениям, идущим вдоль берега. Между ними под водой образуются микрозавихрения, водовороты – центры скопления пищевых объектов, стремительные сквозняки и зоны затишья, теневые и солнечные стороны, и всё это меняется местами в зависимости от времени суток, сезона года, а в наибольшей степени – от направления течения и силы прибоя.

Берег тоже интересен, здесь своя не менее любопытная жизнь, и я решаюсь побродить с фотоаппаратом, переключившись на фотоохоту за оциподами – крабами-привидениями, шустрыми и неуловимыми, словно солнечные зайчики.

На ровной без укрытий поверхности пляжа необходимо быть готовым в любой момент спасаться со всей возможной скоростью в любом направлении. Чего проще – удирать в случае угрозы головой, то есть головогрудью вперёд, но нет! Как известно, раки предпочитают в этом случае пятиться назад. Крабы же, в том числе и оциподы, давно усвоили, что лучше всего убегать боком, и в совершенстве овладели этой способностью, как и другой – на бегу мгновенно замирать, прижиматься к песку, тем самым избавляясь от демаскирующей тени, и исчезать из поля зрения даже остроглазых морских птиц. За эту способность их и окрестили крабами-привидениями.

Впрочем, у каждого народа свои сравнения и ассоциации, прибрежные жители Поднебесной за те же самые качества назвали их «белые кони».

С непостижимым проворством, словно биллиардные шары после сильного удара, разбегались они передо мной, и я не мог понять, как ни следил, куда они бросятся – вправо или влево, вперёд или назад. К себе они упорно не подпускали: я делал шаг, и они с невероятной быстротой, семеня выпрямленными ножками и привстав на цыпочки, будто не на песке, а на паркете, не отбегали, а откатывались на безопасное расстояние. На всякое моё движение они реагировали мгновенно; поневоле поверится, что виды покрупней способны даже застать врасплох и поймать мелкую птицу, – ведь их скорость свыше метра в секунду!

Крабы явно не хотели позировать, в каждом шевелении видели потенциальную опасность для себя и удалялись раньше, чем мне удавалось подойти ближе и навести на резкость, так что я всё время оказывался в центре круга диаметром в несколько метров. Держались они стайками штук по пятнадцать-двадцать и были совершенно одинаковы, выбрать одного и преследовать до измора оказывалось затруднительно, да и неизвестно, кто кого скорей уморит. Но попытка не пытка, и после нескольких неудачных покушений на их свободу, мне удалось отсечь от стаи самого нерасторопного краба и прижать к воде. Ему ничего не оставалось, как скрыться в подвернувшейся норке, где, по-видимому, он почувствовал себя в полной безопасности. Однако он крепко ошибся, раскопать её и извлечь отчаянно сопротивлявшегося пленника было не так уж и трудно.

Конечно, естественным врагам оципод – птицам, ночным хищникам – шакалам и лисам – сложновато ловить крабов, так как те загодя узнают об опасности, вероятно, по легчайшим сотрясениям почвы, но люди их перехитрили.

В этих краях промыслом крабов занимаются либо старики, либо дети, да и то ради забавы. Поступают они так: отсекают краба от норы или загоняют в нору, а входное отверстие закрывают обрывком сети, в которой тот и запутывается.

Крабы прекрасно знают расположение всех нор, и даже на совершенно ровной поверхности, где укрытие не видно с высоты нескольких сантиметров – максимального роста оципод – краб, почуявший опасность, бежит по прямой к ближайшему убежищу и оказывается в расставленной сети.

Ну, а я привязал свою добычу – будущую модель – ниткой к щепке, щепку воткнул в песок и отпустил. Краб, однако, не остановился на длине вытянутой нити, а, наматывая нитку на щепку и суматошно описывая концентрические сужающиеся круги, то и дело отрывался от этого занятия и хитровато поглядывал на меня перископическими глазами. Не теряя из вида щепку, я ползал вокруг краба на четвереньках, выбирая лучший ракурс, потому что краб на фоне песка сверху почти не виден. Но что это? Навожу на резкость, диафрагмирую – вот щепка, нитка, круги, след краба… а где же сам объект съёмки?

Увы, сообразив, что выпутаться невозможно, краб оставил мне на память привязанную ногу и драпанул. Оставшихся ног ему хватало, чтобы ничем не отличаться от полноценных собратьев и нисколько не уступать им в скорости. Краб, похоже, ничуть не жалел о потере, свобода дороже, тем более что при ближайшей линьке вырастет новая нога, не хуже прежней.

Я поднял трофей и рассмотрел это чудо приспособления для передвижения по песку. Никакого кровотечения ни из культи, ни из отторгнутой ноги не было, специальные соединительнотканные листки, действующие, как заслонки, сжали сосуды и остановили кровь.

По всем законам физики на сыпучей поверхности острые коготки должны погружаться в песок, затрудняя бег, но этого не происходит. Внешняя сторона ноги выше конечного сустава-коготка, изборождённого продольными ложбинками, покрыта поперечно выступающими валиками, состоящими из ряда округлых шипиков, наклонённых под некоторым углом к её поверхности. Благодаря этим особенностям строения ног со своего рода протекторами лёгкое тело краба погружается в песок только подогнутыми коготками и нижней частью второго сустава. А поскольку таких ног восемь, то площадь опоры вполне достаточна для передвижения краба по песку любой сыпучести.

…Погоня за крабами на солнцепёке вымотала меня окончательно. Подхожу к одиноко торчащей у самой воды грибовидной скале, переступаю через полузасыпанный песком, битыми ракушками и кораллами, выбеленный солнцем череп черепахи и валюсь в тень, умеряя сердцебиение.

Зрелище свирепо бьющих о камни волн при почти полном безветрии поражает своим величием. На море небольшая рябь, и лишь метрах в тридцати от меня поверхность воды как бы проваливается, чтобы ближе к берегу вспучиться, вырасти, стремительно пасть на скалы и с пушечной силы гулом разбиться о них.

И вот что любопытно. Именно в самых прибойных местах, где, казалось бы, не удержаться никакому живому существу, не выдержать могучего океанского наката, поселяются – и не просто поселяются, а цветут и благоденствуют – мягкие кораллы – альционарии. Они тоже разноцветные: зеленоватые, серые, коричневато-охристые. Эти кораллы интересны тем, что стоит дотронуться до одного полипа, как сжимаются все сразу и втягивают внутрь свои ловчие сети. Цвет всего сообщества мгновенно изменяется на однообразно розоватый, а сами полипы сморщиваются, как пересушенная груша. Сигнал тревоги очень быстро передаётся соседям. Но очень скоро вся колония каким-то образом получает сообщение, что он был ложным, успокаивается и, вернувшись в исходное состояние, снова принимается за добычу пропитания.

Альционарии можно было бы сравнить с каким-нибудь невиданными тропическими растениями, если бы они не были такими непостижимо гибкими и скользкими. Волны постоянно полощут стебли то в направлении берега, то обратно, но они не только не ломаются (попробуйте сломать верёвку!), но и не перестают выполнять свою работу – процеживать воду, извлекая из неё все, что может сгодиться для питания. Поэтому в их зарослях всегда очень чистая вода.

Как-то очень сильный прибой занес меня ненароком в этот подводный буш, и я очень долго кувыркался в противной склизости у самого берега, не имея никакой возможности выбраться из ласково-скользких объятий альционарий. Ухватиться и оттолкнуться было совершенно невозможно. Стебли кораллов проскальзывали между пальцев, камни обросли той же мелкощетинистой мыльностью. Идти я не мог, тут же падал сбиваемый волнами и кувыркался до тех пор, пока, натешившись моей беспомощностью, волны сами не вынесли меня к границе альционариевого сообщества.

…Сижу неподвижно, прислонив голову к выступу скалы, – какая-никакая, а тень. Вспугнутые моим появлением чайки постепенно мостятся на свои места и погружаются в бдительную дремоту. Моя неподвижность успокаивает обитателей пляжа. Боковым зрением замечаю, что из глазницы черепа, немо уставившегося в небо и казавшегося пустым, медленно, как и подобает настоящему привидению, возникает яично-жёлтый краб, удивлённо протирает глаза и зачарованно, но каждое мгновение готовый скрыться в убежище или удрать, рассматривает меня. И это его появление столь же таинственно, как и возникновение настоящего сухопутного привидения из тёмной комнаты, подвала или прямо из стены…

Я удивлён появлением краба не меньше, чем он – моим. Краб, будто сжатая пружина или боксёр перед боем, чуть колеблется на четырёх парах полусогнутых ходильных ног, клешни пятой пары – передней, не используемой при беге, с кажущейся беспечностью, словно провоцируя меня, вроде бы с задумчивостью, перебирают песчинки. Поверхность ослепительно жёлтого карапакса вся в мельчайших выпушках. Красавец, надо бы сфотографировать, но как? Фотоаппарат с телеобъективом под рукой, да ведь убежит, стервец, если шевельнусь!

Миллиметровыми движениями передвигаю аппарат, разворачиваюсь, взвожу затвор, навожу на резкость… Похоже, это заинтересовывает краба, но он продолжает переминаться с ног на ноги в нерешительности – бежать или нет? Кадр, ещё, ещё – и вдруг, бросив искушать судьбу, он тенью мелькает по песку и растворяется среди собратьев.

С замиранием сердца откладываю фотоаппарат, молю Бога, чтоб не попала внутрь песчинка, не вырвалась из держателя плёнка, чтоб удачно прошло проявление, да мало ли ещё какие напасти поджидают фотографа! И приходит момент, когда из ванночки с проявителем, сначала зыбко и нерезко, потом все более отчетливей и контрастней, проступают запечатленные теперь уж навсегда какие-то неземные черты краба-привидения, названного мною для себя луноходом. Этот миг воспринимается как награда…

Долго сидеть неподвижно тяжело. Солнце, подвигаясь к зениту, припекает всё жарче, тени под приютившей меня скалой почти не осталось. Отсюда хорошо видно каменисто-коралловое мелководье, спокойные воды обширной лагуны, лежащей восточнее. Одновременно хочется быть и в ней, и на берегу. Дальний край её ограничен и защищён от разрушающего действия волн скалистой грядой – рифом, выделяющимся белопенной дугой, начинающимся у мыска, где я сижу. Там бродят мои товарищи, отбирая образцы кораллов и моллюсков.

Я намерен, не удаляясь от мыса далеко в море, плыть к ним параллельно берегу. Судя по бурунам, гряда продолжается под водой, а в таких местах на стыке стихий, на первый взгляд мало приспособленных для подводных обитателей, жизнь, тем не менее, почти всегда богата и разнообразна. Какая она? Но прежде, коль выпала такая возможность, необходимо разобраться с крабами.

Вездесущие оциподы в самом деле, словно привидения, возникают из песка, перебегают с места на место, постепенно образуя круг, останавливаются, привстают на самые кончики лапок и, вытаращив стебельки глаз, невозмутимо разглядывают меня.

Семейство оципод относится к так называемым амфибийным крабам, то есть способным жить как в воде, так и на суше. В связи с освоением воздушной среды и долговременным пребыванием в ней, в их жаберной полости всегда сохраняется некоторое количество воды, благодаря чему жабры не просыхают. Для пополнения свежего запаса крабы должны время от времени забегать в воду, и резерва этого хватает, видимо, надолго, так как они не изъявляют особого желания прятаться в воде, да и загнать их туда довольно трудно.

На суше специальная дыхательная пластинка, выполняющая роль компрессора – скафогнатит, постоянно прогоняет воздух сквозь воду, находящуюся в жабрах, обогащая её кислородом, используемым для дыхания.

Не выпуская меня из вида, крабы продолжают жить обычной жизнью: бросаются вслед за каждой отступающей волной, что-то изучают, щупают во влажном песке и мгновенно отскакивают, едва следующая волна грозит опрокинуть их и затопить. Но они боятся не затопления, а того, что волной может оторвать от грунта и увлечь в море; они, конечно, не утонут, но выбирайся потом!

Если же крабу случается замешкаться, он старается всеми лапами заякориться в песке, прижаться к нему, уменьшить площадь тела – парусность, пропускает волну над собой, и затем, как ни в чём не бывало, продолжает бег. Ему и отряхиваться не надо, вода скатывается с панциря, словно он смазан жиром…

В краткие мгновения между очередными волнами оциподы успевают найти кой-какую добычу и отправить её в рот, чтобы потом снова ринуться на поиски. Но большую часть времени они проводят на совершенно сухом песке наиболее удалённого от моря участка пляжа, причём выбирают места с относительно ровной поверхностью, без водорослей и разного хлама, выброшенного морем. Впрочем, их, самостоятельно изучающих окрестности, можно встретить и довольно далеко от воды.

На пляже кое-где возвышаются невысокие, сантиметров до тридцати, конусы, возведённые из рыхлого и ненадёжного строительного материала – песка, и возле каждого из них вход в нору. Норы различной глубины: те, что ближе к воде – мельче, расположенные подальше и повыше – глубже. Все они достигают водоносного горизонта, избавляя тем самым спрятавшихся в них крабов от необходимости бегать в море для смачивания жабр, да и в случае осады можно сидеть да посмеиваться.

В период размножения самцы некоторых видов оципод роют норы особой спиралевидной формы. В зависимости от того, какая клешня первой пары ног развита больше – правая или левая, то есть краб левша или правша, норка закручивается по часовой стрелке или против. Одновременно рядом с норой воздвигается не очень правильный конус, часто с лихо сдвинутой набок остроконечной верхушкой, размеры же самого конуса зависят от влажности песка, размеров, силы, а возможно и умения строителя.

К сооружению новых и ремонту старых конусов крабы приступают с заходом солнца, так что к утру в местах их обитания, и где их никто не тревожит, весь пляж покрыт этими странными ритуальными пирамидами. Ночные работы вызваны, видимо, тем, что песок в это время влажнее, лучше слипается и конус выходит более высоким, что имеет в крабьей жизни первостепенное значение. Днём песок быстро высыхает и развеивается ветром, да и что за работа под испепеляющим солнцем?

Собственно, сооружается, копается – нора. Конус – побочный продукт, но некоторые исследователи считают, что и он имеет немаловажное значение в жизни оципод. В самом деле, как узнать размер норы? А вот так, ведь чем больше песка ушло на возведение конуса, тем глубже нора, тем сильнее её хозяин. Всё логично. Какая же красавица посмотрит на ухажёра, если тот не имеет своего угла или соорудил нечто непотребное! Это, к примеру, то же самое, что явиться на пати не в соответствующем времени и моде прикиде – позор!

АРАВИЙСКИЙ СФИНКС

Эту выветренную за тысячелетия одинокую скалу я мельком увидел за несколько лет до того, как приступил к работе в Южном Йемене. Но тогда не было ни времени, ни особого желания тащиться по жаре в пустыню, чтобы полюбоваться на творение природы, изваявшей местного Сфинкса в столь безлюдном месте. Впрочем, это сейчас оно пустынное и безлюдное. Подножие его скрадывала обычная дымка и, казалось, он парил над местностью, овеянной легендами о царице Савской и тех, добиблейских ещё временах.

В печати время от времени возникают дискуссии о Сфинксе из долины Царей в Египте. Кто его изваял? Зачем? Кто «подстриг» ему бороду, отбил нос, уши, придающее царственное величие одеяние? Что оно вообще такое – Сфинкс? Если это высеченное в камне олицетворение силы и могущества фараона, как об этом пишется в книгах, тогда почему только один фараон позволил оставить после себя такую память? Или Сфинкс вовсе и не творение рук подданных фараона? Ведь по некоторым данным, время его ваяния колеблется до десятков тысяч лет…

Львиное туловище – с женской, или всё-таки мужской головой? И чем он заведовал в древнеегипетской, а, может быть, даже прадревнеегипетской мифологии? Почему гробниц много, а сфинкс один? Да и расположен он как-то так, словно сам пришёл из пустыни и прилёг на тысячелетия, вглядываясь в будущее… А может в прошлое? В самого себя? В пирамидах явно видны отдельные блоки, из которых они сложены, а тело Сфинкса монолитно… Дошлые японцы нашли под его левой лапой пустоты, ведущие в направлении пирамиды Хефрена, хотя их можно было прорубить как до, так и после сооружения монумента. Почему дальнейшие исследования этих пустот запрещены египетскими властями?..

Много ещё неразгаданного таят в себе египетские древности. Здесь я позволю высказать и своё мнение по поводу происхождения Сфинкса.

Путешествуя по делам службы на автомобиле из одной рыбацкой деревушки в другую, я никак не мог найти повод, чтобы подобраться поближе к интересовавшему меня месту. Надо было делать изрядный крюк, тратить лимитное горючее, тащить за собой моих арабских коллег, не страдавших излишней любознательностью или хотя бы элементарным любопытством.

Помог как всегда случай, хотя и времечко он выбрал не самое лучшее. Вовсю работал местный ветер, вздувая тучи пыли и затянув мглой небо и землю, что и помешало мне сделать снимок Сфинкса, тот едва проглядывал из песчаного марева.

Мы заехали в городишко к западу от бухты Шарма, перекусили, переговорили с местными рыбаками насчёт завтрашнего измерения их улова. Дело шло к вечеру, и старший группы Фуат, хитро взглянув на меня, спросил, где бы я предпочёл переночевать: на пляже или под крышкой? Я не очень понял, что значит «под крышкой», но в любом случае ночёвка на берегу моря была для меня интересней, чем под неведомой крышкой.

И мы направились на пляж. По тому, как взбодрились мои коллеги, я понял, что ночёвка на пляже была привлекательней и для них тоже. Езда по щебёнчатой пустыне, лавирование между булыжин по еле заметной колее даже и на Тойоте Ландкрузер то ещё удовольствие. Но всё отошло в сторону, когда на фоне заходящего солнца полускрытые пыльной мглой прорисовались низкие горы, и перед ними нечто похожее очертаниями на Сфинкса. Вероятно, можно было подъехать поближе, но из-за преграждавших дорогу разнокалиберных валунов и приближающихся коротких сумерек не удалось. И всё же я убедился – аравийские ветра почему-то очень любят ваять именно это мифическое существо.

Конечно, если приложить зубило и кувалду мастера, что-то убрать, подправить, а то и дополнить, ещё один Сфинкс может поселиться и в этих краях. Но надобность в создании их давно миновала, ныне иные Боги правят миром и сознанием людей.

Подобные Сфинксы, да и пирамиды разного калибра встречаются и в других местах побережья. Слева от дороги, ведущей из Мукаллы на Аден, между городом и консульским посёлком тоже высятся такие природные сооружения, только они значительно меньше египетских. А сколько их на всей территории Аравии, да и западном берегу Красного моря?

Кстати, не всем известно, что за всё время существования Сфинкса его несколько раз засыпало песком, и только благодаря тому, что он обжился в довольно людном месте, его раскапывали. Способствует тому таинственная известность, да и нужда в деньгах. На Сфинксе хорошо зарабатывают аборигены.

И ещё. Не с оципод ли брали пример фараоновские зодчие, возводя усыпальницы своим владыкам? Ведь у них (оципод) то же самое, только меньшего размера – и подземелья, и пирамиды? Что мы знаем о какой-нибудь занесённой песками или стёртой здешним пескоструем – временем, невзрачной пирамидке метров в пять высотой и её усопшем хозяине? Сколько их ещё таят под собой безмолвные пески? Между тем скажете – Хеопс, и в памяти тотчас возникнет и Сфинкс, и само стометровое сооружение, и всё, что за тысячелетия наворочено вокруг него, вот и стремились сильные мира того увековечить своё царствование и себя, а тут подвернулась подходящая горушка одна единственная на всю округу, из неё и высекли Сфинкса. Одна ли?

Так и не доехав до него, распрощавшись со Сфинксом, мы спустились в бухту Шарма, где теперь расположены домики отдыха разной степени высокопоставленности йеменских чиновников.

НОЧЬ СРЕДИ ПРИВИДЕНИЙ

Здесь-то, на пляже бухты Шарма, мне и посчастливилось провести ночь среди привидений и подсмотреть, как же сооружаются конусы.

Днём это был пляж как пляж, только кое-где в укрытых от ветра местах за камнями виднелись остатки вчерашне-позавчерашних пирамид, да полузасыпанные норы.

Но вот солнце приблизилось к горизонту, убился и до того не очень сильный ветерок, притих океан, блаженно вздымая длинные пологие волны, окрашенные киноварью заката, и песок вокруг меня сразу в нескольких местах зашевелился. Из-под него или даже сквозь него – воистину привидения – на всём охватываемом глазом пространстве вылезали сотни, тысячи крабов. Некоторое время они и приготовившиеся сумерничать их сородичи, мелкие раки-отшельники, зачарованно смотрели на низкое солнце, а чтобы лучше было видно, постоянно протирали перископические глаза и усики от приставших песчинок.

Выше по откосу берега, а кой-где и под ним на скалах сидели группы чаек. Казалось, что и крабы, и раки, и птицы – из одной секты солнцепоклонников, собравшихся на молчаливую вечернюю молитву своему кумиру. Крабы не убегали как днём, а почтительно расступались передо мной. Так пропускают в театре опоздавших те, кто успел занять свои места; убирают колени, но взгляд от сцены не отрывают, хотя там пока лишь исполняется увертюра невидимым в оркестровой яме оркестром. Оциподы образуют для меня проход в тишине, если не считать мягкого цоканья раковин друг о друга и о редкую гальку.