Даниэль Деронда

– Я так же хороша, как Рашель, мама? – спросила однажды Гвендолин, после того как выступила перед Анной в греческом платье, исполнив несколько трагических монологов.

– Руки у тебя красивее, чем у Рашель, – ответила миссис Дэвилоу. – Твои руки смотрятся великолепно, Гвен. Но голос не так трагичен, как у нее. Не хватает глубины.

– Если захочу, смогу брать и низкие ноты, – с готовностью ответила Гвендолин и тут же решительно добавила: – Но, по-моему, высокий голос звучит более впечатляюще. В нем больше женственности, а чем женственнее героиня, тем трагичнее кажутся ее отчаянные поступки.

– Возможно, в этом что-то есть, – вяло согласилась миссис Дэвилоу. – Вот только не понимаю, что хорошего в том, чтобы у зрителей стыла кровь. А если так уж необходимо совершить что-нибудь ужасное, то лучше предоставить это мужчинам.

– Ах, мама, до чего же ты прозаично мыслишь! Можно подумать, что все великие, прославленные поэзией преступления не совершены женщинами! На мой взгляд, мужчины – жалкие осторожные существа.

– Пусть так, но ты, дорогая, боишься остаться ночью одна. Так что не думаю, что когда-нибудь отважишься на преступление. Слава богу!

– Я говорю не о реальности, мама, – нетерпеливо возразила дочь.

Но в эту минуту миссис Дэвилоу пришлось отлучиться по неотложным хозяйственным делам, и Гвендолин тут же обратилась к кузине:

– Анна, попроси у дяди позволения поставить у вас дома несколько шарад. Мистер Мидлтон и Уорхэм тоже смогут принять участие. Мама говорит, что нехорошо приглашать мистера Мидлтона сюда для обсуждения и репетиций. Он, конечно, неповоротлив, но ведь всегда можно подобрать подходящую роль. Попроси, а не то придется просить мне.

– О, только не раньше, чем приедет Рекс. Он такой умный, такой милый! Даже может изобразить Наполеона, который стоит на морском берегу и смотрит вдаль. Ну просто вылитый Наполеон! Рекс может сделать все, что угодно.

– Ни капельки не верю в твоего Рекса, Анна, – со смехом возразила Гвендолин. – В итоге он окажется похожим на те убогие сине-желтые акварели, которые ты развесила по стенам в своей комнате и боготворишь.

– Что же, сама увидишь. Я, конечно, плохо понимаю, что значить быть умным, но он уже получил стипендию, а папа сказал, что скоро получит средства на научные исследования. И в шарады играет лучше всех. Он умнее мистера Мидлтона и остальных, а мистера Мидлтона ты называешь умным.

– Мистер Мидлтон умен точно так же, как ярок потайной фонарь. К тому же артистичен как палка. Если вдруг придется воскликнуть: «Будь проклята моя душа, но я ее люблю!» – то он произнесет фразу точно таким же голосом, каким говорит: «На этом второй урок закончен».

– Ах, Гвендолин! – воскликнула Анна, пораженная столь нелестным отзывом. – Очень нехорошо говорить так о человеке, который искренне тобой восхищен. Я однажды услышала, как Уорхэм сказал маме: «Мидлтон явно сохнет по Гвендолин». Мама очень рассердилась, но я знаю, что это значит: так они в колледже говорят о том, кто влюблен.

– А я чем могу помочь? – презрительно отозвалась Гвендолин. – Будь проклята моя душа, если я полюблю его.

– Речь не о любви. Думаю, папа этого и не захотел бы. К тому же Мидлтон скоро уедет. Просто мне очень грустно, когда ты над ним смеешься.

– Что же ты со мной сделаешь, когда я стану смеяться над Рексом? – лукаво уточнила Гвендолин.

– Но, дорогая, ты ведь так не поступишь, правда? – воскликнула Анна со слезами на глазах. – Я не вынесу твоего пренебрежения. В нем действительно нет ничего нелепого. Только ты способна найти в человеке что-нибудь странное. До тебя никому в голову не приходило, что можно высмеивать Мидлтона. Все говорили, что он хорош собой и обладает безупречными манерами. А я всегда его боялась из-за учености, черного облачения и дяди-епископа. Но обещай, что не станешь насмехаться над Рексом, – закончила Анна, с трогательной мольбой взглянув на кузину.

– До чего же ты мила! – растаяла Гвендолин, прикоснувшись к нежному подбородку Анны. – Даже не хочется делать ничего такого, что может тебя обидеть. Особенно если Рекс все устроит – шарады и прочее.

Когда наконец Рекс Гаскойн приехал на рождественские каникулы, оживление, внесенное им в жизнь Оффендина и пасторского дома, а также заинтересованное участие во всех начинаниях, заставили Гвендолин забыть о любых шутках. Рекс оказался замечательным молодым человеком с открытым сердцем и красивым лицом, очень похожим на отца и Анну. Умный, здоровый, добрый, он настолько умел ценить обычные невинные радости, что порок не обладал для него притягательной силой, а знания о низменной стороне жизни до такой степени выходили за рамки обычных интересов, что даже не вызывали глубокого отвращения. Порочные привычки представали в его глазах тем, «что делают некоторые ребята», «глупыми затеями», от которых лучше держаться подальше. На обожание Анны Рекс отвечал нежностью столь безраздельной, какую только можно ожидать от брата: большей любви он не знал.

Кузены постоянно проводили время вместе – то в одном доме, то в другом. Чаще выбор падал на Оффендин, предоставлявший больше свободы, а говоря точнее, позволявший Гвендолин полностью захватить власть в свои руки. Каждое ее желание становилось для Рекса заветной целью. Шарады не только устраивались в полном соответствии с ее планами, но и обогащались новыми, заранее не предусмотренными небольшими сценами, где Гвендолин пришлось выступать экспромтом. Все театральные опусы репетировались и исполнялись в Оффендине. Теперь, в присутствии несравненного, незаменимого Рекса, миссис Дэвилоу не возражала против участия мистера Мидлтона. Уорхэм сосредоточенно готовился к обязательным для поездки в Индию экзаменам и даже занимался с наставником из Вончестера, так что свободным временем не располагал. Целеустремленный молодой человек глубоко страдал под грузом любых познаний, кроме ответов на вопросы предстоящего экзамена.

Мистера Мидлтона уговорили сыграть несколько серьезных ролей, причем Гвендолин не уставала хвалить достойную зависти неподвижность его лица. Поначалу дружба мисс Харлет с Рексом отозвалась в душе викария болезненной ревностью, однако утешение пришло вместе с мыслью о естественной между кузенами, исключающей глубокую страсть родственной симпатии. Больше того, время от времени мистер Мидлтон воображал, что учтивое отношение к нему молодой леди свидетельствовало о тайной благосклонности, и перед отъездом из Пенникота подумывал сделать ей предложение, хотя прежде собирался держать чувства в тайне до тех пор, пока его положение не укрепится. Мисс Харлет, в свою очередь, в полной мере сознавала поклонение молодого священника с жидкими бакенбардами и жестким прямым воротничком и не имела ничего против. Она обращала к нему спокойный безжалостный взор и порождала сонм умеренно возбуждающих надежд, избегая прямого контакта.

Кое-кто может предположить, что молодой человек англиканских убеждений, наделенный чувством святости в отношении как великого, так и малого, редко смеющийся, кроме как из вежливости, и вообще не склонный называть вещи своими именами ввиду грубости последних, не сочтет достойной невестой девушку дерзкую, насмешливую, не обладающую необходимыми супруге священника добродетелями. Не менее логично предположить, что молодой человек, обладающий глубокими теологическими познаниями, должен бы осознать собственное несоответствие вкусу такой живой, подвижной молодой леди, как мисс Харлет. Но стоит ли всегда объяснять, почему факты не соответствуют умозрительным представлениям некоторых особ? Извиняться должны те, кто склонен к ложному образу мысли.

Что касается Рекса, он скорее всего проникся бы сочувствием к бедному Мидлтону, если бы знал о душевном конфликте безупречного викария, но молодой человек сам впервые влюбился и был так погружен в это чувство, что не замечал людей и окружающие предметы. Он вряд ли ясно видел перед собой Гвендолин, но безошибочно чувствовал все, что она говорила и делала, и знал, не поворачивая головы, когда она входила в комнату. К концу второй недели Рекс влюбился так сильно, что уже не представлял жизни без Гвендолин. Бедный юноша не видел препятствий. Собственная любовь казалась ему гарантией ответного чувства, поскольку питалась спокойным, не омраченным сомнениями восторгом перед чистым образом избранницы. Он не представлял, что любимая может причинить боль, точно так же как египтяне не представляют, что может пойти снег. Гвендолин пела и играла для него, когда Рексу того хотелось; всегда радовалась его обществу во время верховых прогулок, хотя взятые взаймы лошади нередко выглядели комично; с готовностью участвовала во всех забавах и справедливо оценивала достоинства Анны. Иными словами, все признаки симпатии были налицо. Рексу не приходило в голову, что столь безупречное существо, как Гвендолин, создано исключительно для блестящего брака. Он не обладал самодовольством и тщеславием – во всяком случае, в большей мере, чем эти качества необходимы для формирования личности, – а всего лишь в благословенном юношеском порыве чувств воспринимал совершенство Гвендолин как часть того добра, каким ему казалась сама жизнь.

Однажды, во время представления шарад, случился казус, убедивший Рекса в необычайной чувствительности мисс Харлет и внезапно осветивший скрытую сторону ее натуры, неожиданную для человека, который, подобно кузену, прежде встречал лишь бесстрашие при верховой езде и прекрасное настроение в светском и дружеском общении.

После усердных репетиций было решено, что необходимо пригласить в Оффендин избранную компанию и сыграть перед публикой сцены, доставлявшие актерам глубокое удовлетворение. Анна приятно всех удивила тонким исполнением порученных ей небольших ролей, выявивших дар проницательного наблюдения, скрывавшегося за внешней простотой. Мистер Мидлтон тоже отлично соответствовал замыслу своим старанием не выглядеть комично. Главным препятствием и источником сомнений оказалось желание Гвендолин появиться в греческом одеянии. Ни во сне, ни наяву в ее изобретательную голову не приходило ни единого слова, годного для шарады и позволяющего принять величественную позу в любимом наряде. Искать тему у Расина[10] не имело смысла, ибо ни Рекс, ни остальные участники действа не владели французским языком и не могли декламировать стихи, а импровизированные реплики обратили бы сцену в карикатуру. К тому же мистер Гаскойн запретил заимствовать сцены из пьес. Обычно он придерживался мнения, что развлечения, приличествующие мирянам, приличествуют и духовному лицу, однако в отношении театра не считал возможным преступить общепринятые в этой части Уэссекса рамки. Что и говорить: невинные шарады не имели ничего общего с домашним театральным спектаклем в полном смысле слова.

Разумеется, все участники представлений искренне старались удовлетворить желание Гвендолин, а Рекс предложил разыграть картину, в которой эффект от совершенства и величия ее фигуры не будет стерт речью других исполнителей. Героине идея чрезвычайно понравилась; оставалось только выбрать картины.

– Умоляю, дети, придумайте что-нибудь приятное, – попросила миссис Дэвилоу. – Не выношу греческой озлобленности.

– Она ничуть не хуже озлобленности христианской, мама, – парировала Гвендолин.

– И не так скандальна, – добавил Рекс. – К тому же все думают о Греции как о далеком прошлом. Что скажешь о сцене пленения Брисеиды? Я предстану в образе Ахилла, а ты устремишь на меня взгляд через плечо – так, как нарисовано в книге.

– Пожалуй, такая поза мне подойдет, – согласилась Гвендолин, однако спустя миг решительно заявила: – Нет, не годится. В этой сцене должны участвовать трое мужчин в подходящих костюмах, иначе получится нелепо.

– Придумал! – воскликнул Рекс после короткого размышления. – Может быть, изобразишь статую Гермионы из «Зимней сказки» Шекспира? Я в роли Леонта и мисс Мерри в роли Паулины встанем по обе стороны от тебя. Неважно, в каких костюмах мы появимся, – продолжил он со смехом. – Леонт может походить на Наполеона, а Паулина – на современную старую деву. Вполне в духе Шекспира и очень романтично.

В итоге выбор пал на Гермиону. Все согласились, что возраст героини не имеет значения, но Гвендолин настояла, чтобы вместо неподвижной картины была разыграна драматическая сцена, где под звуки музыки она спустилась бы с пьедестала и сделала несколько шагов, а Леонт преклонил бы колени и поцеловал край ее платья, после чего занавес закрывался. Холл с широкой двустворчатой дверью мог чудесным образом трансформироваться в сцену.

Все обитатели Оффендина и Пенникота вместе с деревенским плотником Джарретом погрузились в подготовку грядущего представления, которое, как подражание настоящему театру, обещало иметь успех, ведь из древней притчи нам известно, что подражание имеет больше шансов на признание, чем оригинал.

Накануне представления Гвендолин не могла сдержать особого волнения, поскольку, узнав, что герр Клезмер опять приехал в Кветчем-Холл, позаботилась о включении его имени в список приглашенных лиц.

По прибытии в Оффендин Клезмер пребывал в спокойном, миролюбивом, молчаливом состоянии духа: сидел в безмятежном раздумье, а на все обращения отвечал благодушными, хотя и невнятными, возгласами, словно кротко нес свой крест в переполненном дилетантами мире или, подобно льву, осторожно ступал мощными лапами, опасаясь раздавить нахальную, но неосторожную мышь.

Представление шло гладко, без серьезных неожиданностей – все импровизации и случайности не нарушали заранее предусмотренных границ, до тех пор, пока не произошло событие, выставившее Гвендолин в неожиданном свете.

Как это случилось, поначалу оставалось тайной.

Картина «Гермиона» произвела особенно сильное впечатление своей непохожестью на предыдущие картины и была встречена восторженными аплодисментами.

Положив руку на колонну, Гермиона стояла на небольшом возвышении, чтобы по сигналу начать спускаться, демонстрируя прелестные ножки.

– Музыка, ударь и разбуди ее! – приказала Паулина (миссис Дэвилоу уступила мольбам и согласилась исполнить эту роль, надев белый бурнус с капюшоном).

Герр Клезмер проявил любезность: присел к фортепиано и извлек громоподобный аккорд, – но в тот же миг, прежде чем Гермиона успела сделать шаг, справа от сцены внезапно распахнулась дверца панели, скрывавшей жуткую картину, и в бледном свете восковых свечей взорам предстало изображение мертвого лица и убегающей фигуры. Все собравшиеся в испуге обернулись к панели, и в это время раздался пронзительный крик Гвендолин, которая продолжала стоять неподвижно, но с изменившимся, полным беспомощного ужаса выражением лица. В эту минуту она казалась статуей, в которую вселилась душа страха: бледные губы приоткрылись, обычно прищуренные под длинными ресницами глаза округлились и застыли. Миссис Дэвилоу, более встревоженная, чем удивленная, бросилась к дочери. Рекс тоже не смог сдержать душевного порыва и поспешил на помощь. Однако прикосновение маминой руки произвело эффект электрического разряда: Гвендолин упала на колени и закрыла лицо ладонями, дрожа всем телом. Впрочем, ей хватило самообладания, чтобы обуздать внешние проявления страха, и вскоре она позволила увести себя со сцены.

– Великолепный образец пластического искусства! – заметил Клезмер, обращаясь к мисс Эрроупойнт, в то время как по рядам прокатилась волна приглушенных вопросов и ответов.

– Это часть сюжета?

– Нет. Разумеется, нет. Мисс Харлет невероятно испугалась. Чувствительное создание!

– Боже мой! Я и не знала, что за этой панелью скрывается картина. А вы?

– Нет. Откуда мне знать? Скорее всего это проявление эксцентричного нрава одного из графов.

– До чего неприятно! Умоляю, закройте эту дверцу.

– Разве она не была заперта? Чрезвычайно странно. Должно быть, здесь замешаны духи.

– Но ведь среди нас нет медиума.

– Откуда вы знаете? Когда случаются подобные события, приходится признать, что есть.

– Очевидно, панель не была заперта и распахнулась от внезапной вибрации фортепиано.

Объяснение предложил мистер Гаскойн, он же обратился к мисс Мерри с просьбой, если возможно, найти и принести ключ, однако миссис Валкони сочла подобную легкость в объяснении тайны недостойной священника и шепотом заметила, что всегда считала мистера Гаскойна слишком светским человеком. Однако ключ принесли, и пастор повернул его в замке с подчеркнутой, почти оскорбительной наглядностью – как будто хотел сказать, что больше панель не распахнется, – а потом для надежности положил ключ в карман.

Вскоре Гвендолин вернулась к гостям, демонстрируя обычную жизнерадостность. Очевидно, она намеревалась по возможности забыть неприятный инцидент.

Но стоило герру Клезмеру обратиться к ней со словами похвалы и поблагодарить за великолепную кульминацию действа, как лицо мисс Харлет зарделось от удовольствия. Ей нравилось принимать на веру комплименты, на самом деле представлявшие собой всего лишь тонкое притворство. Герр Клезмер почувствовал, что обнаружение страха перед всеми унизило бы самолюбивую особу, а потому дал понять, будто бы принял нервный срыв за хорошую актерскую игру. Гвендолин сделала вывод, что отныне строгий судья поражен ее талантом ничуть не меньше, чем красотой, и тревога относительно его мнения уступила место спокойному самодовольству.

Однако для большинства зрителей оставалось загадкой, что из увиденного было задумано и отрепетировано, а что – нет, и никто, кроме Клезмера, не позаботился об избавлении Гвендолин от воображаемого унижения. Общее мнение сошлось на том, что о происшествии лучше забыть.

И все-таки медиум, повинный в неожиданном открытии дверцы, действительно существовал: торопливо и незаметно покинув комнату, он спрятался в своей постели, мучимый угрызениями совести. Маленькая Изабель, чье ненасытное любопытство, не успокоенное мимолетным взглядом на странную картину в день приезда в Оффендин, заставило проявить завидное терпение и наблюдательность, чтобы выяснить, где Гвендолин хранит ключ, дождалась удобного момента, когда вся семья вышла в сад, встала на стул и отперла дверцу. Пока она удовлетворяла жажду познания, в коридоре послышались приближающиеся шаги. Изабель поспешно закрыла панель и попыталась запереть, однако не смогла. Опасаясь разоблачения, она вытащила ключ в надежде, что панель не откроется (пока, во всяком случае, так и было). Уверенная в благополучном исходе, Изабель вернула ключ на место, а смутную тревогу подавила рассуждением: даже если обнаружится, что дверца отперта, никто не узнает, каким именно способом это произошло. Подобно другим преступникам проказница не учла непреодолимой потребности в признании.

– Я точно знаю, что, прежде чем отдать мне ключ, экономка заперла дверцу, потому что потом сама проверила, – сказала Гвендолин на следующий день за завтраком. – Значит, кто-то залез в мой ящик и украл ключ.

Изабель показалось, что ужасные глаза старшей сестры задержались на ней дольше, чем на других девочках. Не давая себе времени передумать, дрожащими губами она пролепетала:

– Прости меня, пожалуйста, Гвендолин.

Прощение было даровано немедля: Гвендолин стремилась как можно быстрее стереть из собственной памяти и памяти других свидетельство проявленного ею страха. Особое раздражение вызывал тот факт, что беспомощный страх нахлынул на нее не в одиночестве, а на глазах у публики, в ярко освещенном зале. Идеальным поведением Гвендолин считала резкую прямоту в суждениях и безрассудство в преодолении опасностей – как моральных, так и физических, – хотя ее собственная жизнь значительно отставала от этого идеала. Но противоречие это объяснялось ничтожностью обстоятельств и узостью поприща, предложенного жизнью двадцатилетней девушке, не способной воспринимать себя иначе чем леди, и в положении, соответствующем правилам приличия. Гвендолин не сознавала других уз или духовных ограничений, поскольку всегда отрицала все, что преподносилось под именем религии, точно так же как другие не в состоянии воспринимать арифметику или бухгалтерские расчеты. Религия не рождала в душе иных чувств, кроме неприязни: ни тревоги, ни страстного порыва. Таким образом, вопрос о вере возникал в сознании мисс Харлет ничуть не чаще, чем вопрос о колониальных владениях или банковском деле, от которых, как она имела немало возможностей убедиться, непосредственно зависело материальное благополучие семейства. Все эти факты относительно собственной персоны Гвендолин была согласна признать, но в то же время с крайней неохотой сознавала и была бы рада скрыть от других свою предрасположенность к приступам мистического ужаса, хотя источник благоговейного трепета таился вовсе не в религиозном воспитании и не в отношениях с людьми. Со стыдом и страхом, что это может повториться, она вспоминала болезненное ощущение растерянности, когда приходилось идти куда-нибудь без спутников, а освещение внезапно менялось. Одиночество в большом пространстве вселяло смутное чувство непостижимого, чуждого бытия, среди которого она беспомощно искала и не находила себе места. Полученные в школе скромные астрономические познания порою распаляли воображение до суеверной дрожи. Однако, стоило кому-нибудь оказаться рядом, Гвендолин успокаивалась и снова обретала свой обычный мир. В окружении чужих глаз и ушей Гвендолин умела сохранять уверенность и была полна сил завоевать весь мир.

Матушка и другие близкие объясняли склонность Гвендолин к робости и страху чувствительностью и возбудимостью натуры, однако такое объяснение не согласовывалось с ее обычным полным безразличием и редким самообладанием. Тепло – великая движущая сила в природе, однако для объяснения существования Вселенной требуются знания и о других явлениях. Так же затруднительно одним понятием «чувствительность» объяснить человеческий характер. И все же кто из любящих Гвендолин людей не проявил бы склонности рассматривать каждую особенность ее натуры как признак превосходства? Именно так поступил Рекс. После представления «Гермиона» он окончательно убедился, что Гвендолин преисполнена необыкновенной чувствительности и не только готова ответить на его обожание, но и способна любить глубже, чем другие девушки. Исполненный радужных надежд, Рекс расправил молодые крылья и счастливо воспарил.

Глава VII

Первым признаком нежданной снежной бури было прозрачное белое облачко на чистом небе. Анна не подозревала о чувстве Рекса: впервые в жизни он не поделился с сестрой сокровенными мыслями, полагая, что она уже все знает. Точно так же, впервые в жизни, Анна не смогла поведать брату то, о чем постоянно думала. Возможно, ей было больно: ведь Рекс так рано полюбил другую больше, чем ее, – и чувство это отступило перед сомнениями и тревогой за его участь. Анна восхищалась кузиной, нередко с искренней простотой признавала: «Гвендолин всегда очень добра ко мне», – и считала, что должна неизменно подчиняться и исполнять все ее желания. Но в то же время она созерцала объект восхищения со страхом и недоверием, в замешательстве открывая черты невиданного прекрасного зверя, наделенного таинственной природой и способного, как предполагала Анна, без сожаления сожрать всех мелких существ, которых считала своими любимцами. И вот сейчас любящее сердце Анны переполняла тяжкая убежденность в том, что Гвендолин никогда не ответит Рексу взаимностью, – убежденность тем более гнетущая, что высказать ее она не осмеливалась. Все, что вызывало нежность и благоговение в ее душе, оставляло кузину равнодушной: было легче представить Гвендолин презирающей Рекса, чем разделяющей его чувства. К тому же мисс Харлет явно считала себя созданием необыкновенным. «Бедный Рекс! Как рассердится папа, если узнает, что сын так влюбился! Ведь он еще слишком молод». Анна всегда думала, что пройдут долгие годы, прежде чем случится что-нибудь подобное, и все это время она будет жить вместе с Рексом и вести его хозяйство. Но каким же каменным должно оказаться сердце, не готовое ответить на любовь такого человека! Предвидя страдания брата, Анна ощутила, как душа переполняется неприязнью к чрезмерно очаровательной и непростительно высокомерной кузине.

Как и брату, Анне казалось, что последнее время их жизнь переполняли бурные события, очевидные каждому, кто не ленился обратить внимание. Если бы Рекса спросили, он ответил бы прямо, что не желает скрывать надежду на помолвку, о которой немедленно сообщит отцу. И все же впервые в жизни брат держал в секрете не только чувства, но и – что еще больше удивляло Анну – даже некоторые поступки. Всякий раз, когда отец или мать заводили с ней разговор наедине, она боялась услышать их мнение об отношениях Рекса и Гвендолин, однако родители словно не замечали волнующей драмы, развивавшейся главным образом в виде пантомимы, абсолютно понятной тем, кто участвовал в ней, но незаметной для наблюдателей, заинтересованных просмотром страниц «Гардиан» или «Клерикал газетт», а на банальные проблемы молодежи обращавших не больше внимания, чем на суету муравьев.