Даниэль Деронда

Одно из серьезных преимуществ приходского священника заключалось в его красоте, даже в пятьдесят семь лет производившей впечатление более сильное, чем в молодости. Лицо его не отличалось пасторским выражением, а в манерах не ощущалось ни чопорности, ни наигранной легкости. В свободном плаще с капюшоном он походил не на служителя церкви, а на красивого джентльмена с крупным с горбинкой носом и некогда черными, а теперь седыми, со стальным оттенком, волосами. Не исключено, что отсутствием клерикальной закваски, проникающей в плоть, кровь, голос и жесты, пастор Гаскойн был обязан тем временам, когда звался капитаном Гаскином: духовный сан и дифтонг в фамилии он получил незадолго до помолвки с мисс Эрмин. Если кто-то смел указать на то, что он имеет недостаточную для пастора подготовку, сторонники мистера Гаскойна спрашивали, найдется ли среди клерикального сообщества тот, кто выглядит на кафедре внушительнее, проповедует убедительнее и пользутся бо́льшим авторитетом среди прихожан? Мистер Гаскойн обладал прирожденным даром руководителя, терпимо относился к любым мнениям и поступкам, поскольку знал, что способен настоять на своем, и не страдал раздражительностью, свойственной тем, кто сознает собственную слабость. Он приятно улыбался, сталкиваясь со странностями вкусов, которых не разделял, – в частности, с популярными среди местного духовенства увлечениями: садоводством и собиранием антикварных вещиц. Сам же предпочитал следить по историческим картам за ходом турецкой кампании или предсказывать действия графа Нессельроде в том случае, если бы английский кабинет избрал другой курс. После долгих молчаливых сомнений и глубоких раздумий мистер Гаскойн приобрел не столько теологический, сколько духовный образ мысли – не современный англиканский, а тот, который он назвал бы чисто английским, свободным от предрассудков. Подобный взгляд характерен для человека, смотрящего на национальную религию благоразумно и применительно к иным аспектами жизни. Ни один из членов церковного магистрата не обладал более значительным весом на заседаниях, чем он, и никто не делал менее его ошибок в мирских делах. Действительно, самым суровым обвинением в его адрес могла бы стать практичность. Невозможно было доказать, что он отворачивался от менее удачливых коллег, но в то же время предпочитал завязывать отношения, выгодные с точки зрения отца шести сыновей и двух дочерей. Критически настроенные наблюдатели – а десять лет назад в графстве Уэссекс обитали люди, чья склонность к критике теперь может показаться неправдоподобной, – утверждали, что его мнение изменялось в соответствии именно с этим принципом действий.

Гвендолин удивилась тому, что совсем забыла, насколько красив дядя, но в шестнадцать лет была слишком неопытным и равнодушным судьей. Сейчас, однако, близкое соседство столь представительного родственника приобрело чрезвычайный интерес: наконец-то семейная жизнь утратит вялый, сугубо женский характер. Позволить дяде руководить собой она не собиралась, однако радовалась тому обстоятельству, что он с гордостью будет представлять ее как свою племянницу. Несомненные признаки гордости проявились с первой минуты встречи. Восхищенно глядя на Гвендолин, мистер Гаскойн заметил:

– Ты намного выше Анны, дорогая.

Нежно обняв дочь, чье смущенное лицо представляло крошечную копию его собственного, он заставил девушку подойти ближе.

– Кузина на год моложе тебя, но, конечно, уже перестала расти. Надеюсь, вы сумеете найти общий язык.

Окинув дочь оценивающим взглядом, он отметил, что, хотя скромность и миниатюрность Анны и уступали броской красоте племянницы, соперницами девушки никогда не станут. Гвендолин поняла это сразу, а потому сердечно обняла кузину и любезно заверила:

– Дружеское общение – именно то, о чем я мечтаю. Я так рада, что мы приехали сюда жить! Рядом с вами, тетушка, мама почувствует себя намного счастливее.

Миссис Гаскойн выразила искреннюю уверенность, что так и будет, а подходящий дом в приходе мужа назвала истинным благословением. Затем, разумеется, внимание переключилось на четырех младших сестер. Гвендолин считала их посредственными и всегда воспринимала как обузу, полагая, что относится к ним намного добрее, чем следовало бы. Дядя и тетя, по ее мнению, тоже были огорчены и разочарованы таким количеством девочек. Да и кто мог испытывать иные чувства, кроме бедной мамы? Она не замечала, что Эллис принимала жеманные позы и безобразно вскидывала брови, Берта и Фанни все время шушукались и хихикали, а Изабель всегда подслушивала и подсматривала и постоянно наступала на ноги старшим сестрам.

– У тебя есть братья, Анна, – заметила Гвендолин, пока девочки получали свою порцию внимания. – Можно позавидовать.

– Да, – просто ответила Анна. – Я очень их люблю, но папа озабочен образованием мальчиков. Раньше он говорил, что в такой компании я тоже вырасту сорванцом. Мы с Рексом постоянно вместе хулиганили. Он приедет домой на Рождество. Надеюсь, он сразу тебе понравится.

– Помню, в детстве ты казалась мне довольно нелюдимой и стеснительной, а вот представить тебя сорванцом трудно, – с улыбкой ответила Гвендолин.

– Конечно, сейчас я стала другой: начала появляться в обществе, и все такое, – но на самом деле так же, как прежде, люблю собирать ягоды вместе с Эдви и Лоттой, а светская жизнь не доставляет мне большого удовольствия. Надеюсь, выезжать вместе с тобой будет намного приятнее. Я не могу похвастаться умом и никогда не знаю, что сказать. Всем известные истины повторять не хочется, а ничего другого придумать не могу: вспоминается только то, что говорит папа.

– Я буду очень рада проводить время вместе с тобой, – заверила Гвендолин, проникшись симпатией к наивной кузине. – Ты любишь ездить верхом?

– Да. Только у нас на всех один-единственный шотландский пони. Папа говорит, что больше купить не может, ведь еще необходимо содержать экипаж и его собственную верховую лошадь. Расходы значительные.

– Я тоже собираюсь приобрести лошадь и много времени проводить в седле, – решительно заявила Гвендолин. – Здесь приятное общество?

– Папа считает, что очень приятное. Правда, главным образом священники. Но есть также Кволлоны, Эрроупойнты, лорд Брэкеншо и сэр Хьюго Мэллинджер, который, впрочем, не живет в своем поместье. А там очень красиво. Замечательное место для пикников. Две-три интересных семьи живут в Вончестере, а еще старая миссис Валкони из Наттингвуда и…

От дальнейшего испытания памяти и красноречия Анну избавило известие о грядущем обеде, а на вопрос Гвендолин вскоре косвенно ответил дядюшка, не жалевший красок для описания бесконечных достоинств найденного им дома. Помимо арендной платы Оффендин требовал не больше расходов, чем обычный дом в Вончестере.

– Всегда имеет смысл принести небольшую жертву ради достойного стиля дома, – заявил мистер Гаскойн легким, жизнерадостным и уверенным тоном, от которого весь окружающий мир казался вполне удобным для обитания местом. – Особенно если глава семьи – леди. К вам начнут ездить все лучшие люди округи, а устраивать дорогие обеды вовсе не обязательно. Правда, мне приходится тратить на приемы значительные суммы, так что это существенная статья расходов. Но ведь дом достается мне даром. Если бы пришлось платить за него три сотни в год, держать стол уже было бы не на что. Огромных средств требует обучение мальчиков. Ваша семья находится в более выгодном положении, чем наша: никаких затрат, кроме дома и экипажа.

– Уверяю тебя, Фанни, теперь, когда дети подрастают, приходится постоянно экономить и выкручиваться, – подхватила тему миссис Гаскойн. – По натуре я плохая хозяйка, но Генри научил меня многому. Он умеет все сделать наилучшим образом, не позволяет себе никаких лишних расходов и даже помощников-викариев находит даровых. Достаточно неприятно, что, в отличие от других, он еще не стал пребендарием или кем-то в этом роде, особенно если учесть его связи и острую необходимость иметь на местах людей, обладающих умеренными взглядами по всем важным вопросам. Чтобы церковь сохранила свое положение, способности и характер ее служителей должны говорить сами за себя.

– Ах, дорогая Нэнси, ты забыла старую историю: хвала небесам, есть еще триста таких же прекрасных священников, как я. А главное, я уверен, что оснований для жалоб у нас нет и не будет. Трудно отыскать друга более надежного, чем лорд Брэкеншо, – кстати, Фанни, это твой домовладелец. Леди Брэкеншо непременно нанесет вам визит. Я уже беседовал о вступлении Гвендолин в наш клуб стрелков из лука – так называемый «Клуб Брэкеншо», – самое избранное сообщество, которое только можно представить. Разумеется, если она не возражает, – добавил мистер Гаскойн, с иронией глядя на племянницу.

– О большем счастье и мечтать невозможно. Нет на свете ничего лучше, чем целиться и поражать цель, – ответила Гвендолин, грациозно кивнув и очаровательно улыбнувшись.

– Наша Анна, бедняжка, слишком близорука для стрельбы, но себя я считаю первоклассным лучником, так что готов обучать племянницу. К июлю, когда состоится главное состязание года, я обязуюсь превратить Гвендолин в законченного мастера. С точки зрения соседских отношений трудно представить место более удачное. Вот, например, Эрроупойнты – одно из наших лучших семейств. Мисс Эрроупойнт – восхитительная девушка, представлена ко двору. Их поместье – Кветчем-Холл – настоящее произведение искусства, а балы, на которые тебя непременно будут приглашать, – лучшие в округе. Архидиакон – свой человек в доме, да и другие хорошие люди постоянно гостят. Миссис Эрроупойнт, конечно, особа крайне пикантная – можно сказать, карикатурная, – но при этом чрезвычайно благодушная. А вот мисс Эрроупойнт невероятно хороша собой. Так что не всем молодым леди достались такие же красивые и изящные матушки, как тебе и Анне.

В ответ на небольшой комплимент миссис Дэвилоу лишь слабо улыбнулась, а муж с женой переглянулись с такой откровенной нежностью, что Гвендолин подумала: «По крайней мере, дядя и тетя счастливы, а не унылы и мрачны». Жизнь в Оффендине открывала огромные преимущества, особенно по сравнению с теми условиями, с которыми приходилось мириться прежде. Даже, как случайно выяснилось, даровые викарии почти всегда были молодыми людьми из хороших семей, а мистер Мидлтон – нынешний помощник – был настоящий клад. Жаль только, что скоро он должен уехать.

Однако существовал один вопрос, до такой степени волновавший Гвендолин, что она не могла допустить, чтобы вечер прошел без попытки приблизиться к его разрешению. Как известно, управление расходами мама собиралась всецело предоставить зятю. Подобное намерение диктовалось не только благоразумными соображениями. Сознавая, что в глазах родственников она всегда оставалась «дорогой бедняжкой Фанни», второй брак которой оказался печальной ошибкой, миссис Дэвилоу находила сердечную радость и удовлетворение в искреннем единении с семьей сестры, а потому с готовностью поручала свои дела авторитетному, основанному на глубоком интересе управлению. Следовательно, вопрос о подходящей верховой лошади, уже в достаточной степени обсужденный с мамой, следовало задать мистеру Гаскойну. Сыграв на специально доставленном из Вончестера фортепиано, восхитив слушателей пением и убедив дядю выступить с ней в дуэте – разве есть на свете что-нибудь, способное столь же благоприятно повлиять на человека, который пел бы чудесно, если бы не мешали иные, более важные дела? – Гвендолин выбрала удобный момент и напомнила:

– Мама, ты еще не побеседовала с дядей о моих прогулках верхом.

– Больше всего на свете девочка мечтает получить собственную лошадь – красивую легкую дамскую лошадь, – послушно проговорила миссис Дэвилоу, доверчиво глядя на мистера Гаскойна. – Как по-твоему, мы можем себе это позволить?

Выпятив нижнюю губу и саркастически вскинув брови, мистер Гаскойн посмотрел на племянницу. Гвендолин тем временем изящно устроилась на подлокотнике маминого кресла.

– Мы можем иногда давать ей пони, – поспешила с ответом миссис Гаскойн, наблюдая за выражением лица мужа и с готовностью разделяя его неодобрение.

– Это доставит неудобство другим, тетушка, но не принесет мне ни малейшего удовольствия. Я терпеть не могу пони, – возразила Гвендолин. – Ради лошади я готова отказаться от какой-нибудь другой привилегии.

(Живет ли на свете молодая леди или молодой джентльмен, не готовые отказаться от некой неясной привилегии ради достижения вполне конкретной, желанной цели?)

– Девочка отлично держится в седле. Брала уроки верховой езды, и учитель сказал, что она обладает такой хорошей посадкой и настолько крепкой рукой, что справится с любым, даже самым норовистым конем, – добавила миссис Дэвилоу. Даже не желая, чтобы любимая дочка получила лошадь, она считала себя обязанной сделать все возможное, чтобы Гвендолин все-таки добилась цели.

– Подумайте, сколько стоит лошадь – самое меньшее шестьдесят фунтов. Да еще надо учесть расходы на содержание, – заметил мистер Гаскойн тоном хотя и полным сомнений, но в то же время выдававшим согласие удовлетворить требование. – Мы ведь держим экипаж с упряжкой – уже серьезное бремя. К тому же, леди, не забывайте, сколько сейчас стоят ваши наряды.

– Лично я не ношу ровным счетом ничего, кроме двух черных платьев, – торопливо возразила миссис Дэвилоу. – Да и младшие девочки пока не нуждаются в туалетах. А Гвендолин сэкономит мне значительную сумму, если будет давать сестрам уроки. – Нежные щеки «бедняжки Фанни» стремительно покрылись румянцем. – Если бы не ее помощь, пришлось бы нанимать более дорогую гувернантку, да еще и учителей.

Мамины слова рассердили Гвендолин, но она постаралась скрыть гнев.

– Вот это хорошо. Действительно хорошо, – с воодушевлением заключил мистер Гаскойн, глядя на жену.

А Гвендолин, которая, следует признать, обладала глубокой проницательностью, внезапно удалилась в противоположный конец длинной гостиной и принялась разбирать ноты.

– Милая девочка совершенно лишена развлечений и радостей, – тихо, умоляющим тоном проговорила миссис Дэвилоу. – На мой взгляд, в первый же год на новом месте подобная трата опрометчива. Но Гвендолин действительно нуждается в движении. Нуждается в веселье. А если бы вы увидели ее в седле, то согласились бы, что это зрелище поистине великолепно.

– Анне мы не можем позволить такую роскошь, – призналась миссис Гаскойн. – Но бедняжка безропотно согласилась бы ездить и на ослике и осталась бы довольна.

В это время Анна увлеченно играла с Изабель, которая где-то обнаружила старые нарды и упросила маму посидеть еще часок.

– Конечно, красивая женщина нигде и никогда не выглядит лучше, чем в седле, – заметил мистер Гаскойн. – А Гвендолин к тому же обладает прекрасной фигурой амазонки.

– Во всяком случае, можно попробовать взять лошадь на время, – предложила миссис Гаскойн. – А при необходимости отказаться.

– Пожалуй, проконсультируюсь со старшим конюхом лорда Брэкеншо. В лошадиных делах он – мой верный Ахат[3].

– Спасибо, – не скрывая облегчения, поблагодарила миссис Дэвилоу. – Вы так добры.

– Генри никогда не откажет в просьбе, – вставила миссис Гаскойн, а вечером, оставшись с мужем наедине, с упреком заявила: – По-моему, в отношении лошади для Гвендолин ты проявил почти чрезмерную мягкость. Ей не следует просить намного больше того, о чем думает твоя дочь. Особенно прежде, чем мы увидим, как Фанни распоряжается своим доходом. Разве тебе не хватает собственных дел, чтобы наваливать на себя еще и эти заботы?

– Дорогая Нэнси, надо рассматривать обстоятельства со всех точек зрения. Эта девушка действительно достойна некоторых затрат: нечасто увидишь ей равную. Она обязана блестяще выйти замуж, а я не выполню свой долг, если не сделаю все возможное, чтобы помочь ей предстать в выгодном свете. Ты ведь и сама понимаешь, что с таким отчимом она всегда оставалась в тени, в невыгодном положении. Я испытываю к девушке глубокие родственные чувства. Больше того: я хочу, чтобы твоя сестра и все ее дети убедились, что твой выбор при замужестве был более удачный, чем ее.

– Намного более удачный! В этом я уверена. И все же я глубоко благодарна за то, что ради моей сестры и ее детей ты взвалил на плечи такую тяжесть. Конечно, я никогда и ни в чем не упрекну бедную Фанни, но не могу не думать об одном обстоятельстве, хотя ты ни словом о нем не упомянул.

– О чем же?

– О мальчиках. Надеюсь, они не воспылают нежными чувствами к Гвендолин.

– Не думай ни о чем подобном, дорогая, и ничего не случится. Рекс никогда не приезжает домой надолго, а Уорхэм вообще собирается в Индию. Самая мудрая позиция для нас – представить как само собой разумеющееся, что любовь между кузенами невозможна. А если ты начнешь принимать меры предосторожности, то чувство вспыхнет помимо их воли. Нельзя брать на себя роль Провидения в тех вопросах, которые так же трудно держать под контролем, как выводок цыплят. У наших сыновей ничего нет, и у Гвендолин ничего нет. Брак между ними невозможен. В худшем случае немного поплачут, но спасти мальчиков и девочек от слез невозможно.

Миссис Гаскойн успокоилась: если что-то и случится, муж твердо знает, что делать, и обладает достаточной энергией, чтобы принять необходимые меры.

Глава IV

Пожалуй, было бы излишне обвинять пастора прихода Пенникот в том, что, рассматривая сложившиеся обстоятельства со всех точек зрения, он увидел в Гвендолин молодую леди, способную заключить блестящий брак. На каком основании следовало бы ожидать, что в этом вопросе он отличался от современников и не желал племяннице лучшего итога очаровательного девичества из всех возможных вариантов? К чести мистера Гаскойна, по этому вопросу в его душе родились исключительно благие чувства. А если рассуждать о соотношении средств и целей, было бы поистине глупо руководствоваться из ряда вон выходящими, идиллическими примерами – в частности, советовать, чтобы Гвендолин ходила в таком же потрепанном платье, как Гризельда[4], и тогда в нее влюбится маркиз, или настаивать, чтобы молодая леди держалась в стороне от общества, поскольку красавицу необходимо отыскать в глуши. Расчеты доброго дядюшки были исключительно рациональными: он даже не задумался о возможности приобретения слишком резвой лошади, чтобы Гвендолин оказалась в опасности, а некий богатый джентльмен ее спас. Он искренне желал племяннице добра и стремился представить ее местному обществу в самом выгодном свете.

Намерения родственника наилучшим образом совпали с собственными устремлениями Гвендолин, однако не следует полагать, что она также рассматривала блестящий брак как естественный результат покорения мира обворожительной грацией в седле или множеством иных достоинств. Гвендолин признавала, что выйти замуж рано или поздно все равно придется, но была твердо уверена, что брак ее окажется далеким от тех заурядных союзов, которыми довольствуется большинство девушек, и эта уверенность не нуждалась в аргументах и подтверждениях. Однако мысли Гвендолин никогда не касались брака как осуществления честолюбивых планов. Те драмы, где она воображала себя главной героиней, никогда не достигали подобного финала. Успех, ухаживания, предложения руки и сердца, безнадежные вздохи казались неотъемлемыми и приятными свидетельствами женской власти, однако роль жены с бесчисленными домашними хлопотами и тяготами этого положения представлялась досадной необходимостью. Наблюдения за семейной жизнью привели к выводу, что брак – унылое, безотрадное состояние, в котором женщина не может делать то, что хочет, имеет больше детей, чем желает, и в результате влачит жалкое существование, безвозвратно погрузившись в однообразие повседневности. Конечно, брак означал немыслимое для одинокой женщины восхождение по социальной лестнице. Однако порою восхождению сопутствовала настойка из горьких трав: титул пэра не удовлетворит мужчину, стремящегося к власти, а эта двадцатилетняя изящная сильфида жаждала именно власти, ибо подобные страсти бушуют и в женской душе. Впрочем, в душе Гвендолин страсти ограничивались сугубо светской обстановкой и не имели отношения к распространению образования или усовершенствованию конституции. Круг ее знаний не предполагал таких понятий, как точка опоры или длина рычага, необходимая и достаточная, чтобы повернуть мир к прогрессу. Она собиралась заниматься тем, что доставляло удовольствие, и делать это восхитительно; точнее говоря, любые поступки, способные поразить окружающих и отразиться в душе обжигающе ярким восприятием жизни, представали в воображении приятными и желанными.

– Гвендолин не успокоится, пока весь мир не окажется у ее ног, – заявила кроткая гувернантка мисс Мерри.

Эта расхожая метафора давно получила узкий смысл, ибо кто не слышал о юных красавицах, у чьих ног лежал весь мир в образе полудюжины поклонников из респектабельных пригородов? Впрочем, иначе как иносказательно вряд ли можно было описать перспективу туманного величия мисс Харлет, парящей на вершине юношеского самолюбования. Другие позволяли превращать себя в рабов и швырять собственную жизнь из стороны в сторону подобно потерявшим управление кораблям. С ней такого случиться не могло, она больше не собиралась приносить себя в жертву людям более низкого достоинства, а, напротив, готовилась использовать каждый предложенный судьбой шанс и победить обстоятельства своим выдающимся умом. Разумеется, жизнь в Оффендине, где самыми яркими событиями могли считаться записка от леди Брэкеншо, прием в клуб лучников или приглашение на обед у Эрроупойнтов, вряд ли изобиловала разнообразными возможностями, однако решимость Гвендолин основывалась в первую очередь на вере в собственные силы. Она чувствовала, что прекрасно подготовлена к господству над жизнью. Многие обстоятельства своей прошлой жизни она считала достаточно суровыми, но в то же время признавала, что в отношении «образования» находилась в весьма выигрышном положении. В школе ее быстрый ум набрался тех поверхностных знаний, которые спасают невежество от болезненного осознания своего ничтожества; что же касается оставшейся сферы познания, то она считала, что в достаточной степени ознакомилась с ней посредством романов, пьес и стихов. В отношении двух определяющих достоинств молодой леди – французского языка и музыки – ни малейшего повода для беспокойства не существовало. Если же ко всем этим качествам, как положительным, так и отрицательным, добавить непосредственное осознание собственной правоты, с которым приходят в этот мир отдельные счастливые личности, способные во всем, что привлекает внимание, находить яркое свидетельство верности собственных суждений, то кто удивится, что Гвендолин не сомневалась, что готова управлять судьбой?

В мире существовало немало тем и предметов – возможно, их было большинство, – которыми она не интересовалась, считая скучными; дело в том, что нередко молодым людям темы и предметы кажутся скучными точно так же, как старикам скучным кажется тусклый свет. И все же, если возникал подобный разговор, Гвендолин вовсе не страдала от беспомощности. Не стоит забывать, что никто и никогда не ставил под сомнение силу ее ума и общее превосходство. Как на ступенях дома в Оффендине, так и внутри его окружающие всегда первым делом интересовались, что думает Гвендолин. Если лакей тяжело шагал в скрипучих башмаках или работа прачки никуда не годилась, горничная заявляла:

– Мисс Харлет будет недовольна.

И даже если в камине спальни дымили дрова, миссис Дэвилоу, чьи слабые глаза начинали болеть и слезиться, извинялась перед дочерью за неудобство. А когда во время утомительного путешествия она не выходила к столу до конца завтрака, возникал лишь один вопрос: как сохранить кофе горячим, а тосты хрустящими. Но вот, наконец, Гвендолин появлялась с тщательно расчесанными, блестящими волосами и сияющими из-под длинных густых ресниц, словно омытые волнами ониксы, восхитительными глазами. Сразу оказывалось, что именно она вынуждена проявлять ангельское терпение: просить сидевшую в ожидании Эллис не поднимать так ужасно плечи или требовать, чтобы Изабель прекратила задавать бесконечные вопросы и немедленно отправилась к мисс Мерри.

Гвендолин неизменно представала принцессой в изгнании. В дни голода ей к завтраку полагалась свежеиспеченная булочка из тщательно просеянной муки, а среди общей неустроенности ее персональная серебряная вилка должна была храниться не в багаже, а отдельно, в полной боевой готовности. Чем это объяснить? Причин было несколько: красота Гвендолин, явная необычность ее облика, решимость воли, ощутимая в грациозных движениях и в чистом, не затуманенном сомнениями голосе. Если дождливым днем она входила в комнату, где все страдали от скуки и не представляли, чем можно заняться, сразу возникал убедительный стимул к активной жизни. Завидев ее, даже официанты в отелях принимались энергичнее сметать со столов крошки, расправлять складки на скатертях и убирать тарелки с остатками еды и застрявшими мухами. Сила обаяния в сочетании с тем обстоятельством, что Гвендолин была старшей дочерью, перед которой матушка постоянно испытывала чувство вины за дурное обращение отчима, настолько полно и убедительно объясняло существование ее домашней империи, что искать иную причину было все равно что спрашивать, откуда берется дневной свет, когда сверкает солнце. Однако делать выводы без сравнений опасно. Помню, что я не раз встречала подобное поклонение особам, не наделенным ни красивой или необычной внешностью, ни решительностью. К тому же они вовсе не были старшими дочерьми нежной застенчивой матери, испытывающей угрызения совести за доставленные неудобства. Единственное сходство между всеми подобными личностями заключалось в несокрушимом стремлении получить то, что доставляло удовольствие, в сочетании с бесстрашной готовностью открыто выплеснуть на близких недовольство и даже опасный гнев, если достичь цели не удавалось. Кого с почтительным трепетом ублажают и обхаживают слабые женщины, если не беспринципного мужчину, способного, когда дома негде развернуться, отправиться туда, где не существует пределов и границ? Поэтому я считаю необходимым выразить собственное мнение: даже обладая безусловным обаянием и особым положением в глазах любящей матери, Гвендолин могла бы воздержаться от исполнения роли королевы в изгнании. Правда, для этого потребовалось бы обуздать врожденную энергию эгоистичных желаний и способность вселять в окружающих страх перед своими словами и поступками. И все же очарование побеждало: те, кто боялся, не переставали ее обожать. Возможно, как страх, так и обожание усиливались качеством, которое правильнее всего назвать изменчивостью характера – игрой различных, и, больше того, противоречивых стремлений. Рассуждение Макбета о невозможности одновременно представлять собой множество противоположных сущностей относилось к суровым действиям, а вовсе не к тонким чувствам. Нельзя произнести слова преданности и в то же время подло смолчать, нельзя одновременно убить и не убить, однако даже мига достаточно, чтобы проявить и благородное, и низкое желание, вынашивать коварные мысли и немедленно испытывать чувство раскаяния.