«Крутится-вертится шар голубой»

Когда же дед перешел работать на завод, о Субботе не могло быть и речи: это был рабочий день, а на отдых отводилось воскресенье. Но он по-прежнему вечерами в пятницу невнятно бормотал свои молитвы на непонятном для Йоси идише. В быту же дед с бабушкой разговаривали на идише очень редко. Иногда они перебрасывались парой фраз – то ли для того, чтобы детские уши не слышали не предназначавшиеся для них вещи, то ли по старой, почти забытой привычке. Правда, в свое время бабушка научила Йосю нескольким фразам, и мальчик мог поздороваться, попрощаться, поблагодарить на незнакомом для него языке.

На идише Соломон Моисеевич знал одну песню. Природа одарила его хорошим слухом, правда, с голосом имелись проблемы. Но это не мешало деду, когда у него было хорошее настроение или после рюмочки-другой, напевать:

Ву из дос геселе,

Ву из ди штиб?

Ву из дос мейделе,

Вемен х’об либ?

От из дос геселе,

От из ди штиб,

От из дос мейделе,

Вемен х’об либ!

При этом на лице у деда отражалась непередаваемая гамма эмоций, сменяющая одна другую чуть ли не на каждой ноте. Песня звучала очень трогательно и мелодично; мотив врезался Йосе в память и остался там на всю жизнь. В песне было много куплетов; возможно, и не так много, просто дед пел одни и те же куплеты бесконечно. Йося запомнил первые восемь строк и иногда подпевал деду. Про себя, вслух – нет. Он боялся, что спугнет деда, спугнет его настроение, и дед перестанет петь. А мальчику очень нравилась и сама песня, и то, как дед ее исполняет. Правда, слов Йося не понимал, и о чем эта песня, он тоже не знал. Но это не мешало его душе замирать каждый раз при звучании знакомой мелодии.

На заводе дед сошелся с мастером цеха, Игнатом Порфирьевичем, человеком высокообразованным, окончившим семь классов. Игнат отличался серьезностью, придерживался правильных взглядов и обладал подкупавшей Соломона эрудицией. А самое главное – он был партийным. Такой важный статус приятеля очень льстил беспартийному деду, и дружба с членом ВКП (б) приподнимала на более высокий уровень его самого. Вместе они любили обсудить мировые проблемы, ситуацию в стране, производственные показатели своего цеха, перспективы повышения качества труда и многое другое.

А еще они любили вместе распить бутылочку-другую «беленькой». Но поскольку оба были людьми сознательными и дисциплинированными, на их работе это никак не отражалось. Ни тот, ни другой даже помыслить не могли прийти на работу выпившими или с похмелья. В их времена это считалось преступлением, за которое судили и приговаривали к штрафу или исправительным работам. За повторный проступок грозил тюремный срок.

Общение Соломона и Игната начиналось в субботу вечером после работы. Дед по пути домой заходил в магазин и покупал две бутылки «беленькой». Игнат сначала шел домой – повидаться с женой и детьми, затем, через магазин, направлялся со своей бутылкой к Соломону Моисеевичу. К его приходу Любовь Григорьевна уже накрывала на стол. Меню было более или менее постоянным: жареная треска с отварной картошкой, соленые огурчики и капуста и, конечно, хлеб. Дед выставлял две «беленьких» на стол, а третью, принесенную Игнатом, отдавал жене. Люба молча удалялась с бутылкой и больше в комнату не заходила. Мужчины садились за стол, разливали по первой и заводили степенную неторопливую беседу. Так они проводили весь вечер, обстоятельно выпивая и закусывая. Когда обе бутылки пустели, дед кричал жену. Та заходила в комнату, а далее события разворачивались по одному и тому же сценарию.

– Люба, неси! – требовал дед.

– Ой, да за что мне такое горе! Таки сколько можно пить!

– Не морочь мою голову, неси бутылку!

– Твоя голова будет завтра больной!

– Лучше по-хорошему давай! – не унимался дед.

Но бабушка была тверда, как скала, и стояла на своем, неукоснительно выполняя давний уговор – бутылку спрятать и не отдавать ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось, как бы дед ее об этом ни умолял. Перебранка набирала обороты, речь становилась громче, переходя на крик, и в какой-то момент Соломон выскакивал из-за стола и начинал гоняться за женой, выкрикивая угрозы и проклятия. Люба ловко уворачивалась от разгоряченного супруга, давала деду возможность выпустить пар и, в конце концов, спасалась бегством на кухне, куда подвыпивший дед никогда не показывался. Игнат Порфирьевич при этом хранил молчание и сидел с невозмутимым видом – через неделю этот же спектакль повторится и в его доме с той лишь разницей, что на этот раз бегать за женой будет он.

Наконец, утомленный застольем и беготней, дед валился на кровать, а Игнат, тщательно контролируя каждый свой шаг, нетвердой поступью направлялся в сторону дома, благо жил он неподалеку. Наутро выспавшийся, пахнущий одеколоном и гладко причесанный Игнат приходил вновь. Он здоровался с дедом, потупив взор, вежливо раскланивался с Любой и одаривал Йосю пряником или баранкой. После этого мужики бочком садились за стол и преданно, с надеждой и ожиданием смотрели на бабушку. Та молча выходила из комнаты, а затем быстро возвращалась, неся под передником припрятанную накануне бутылки. Дед благодарно целовал Любу в подставленную щеку, виновато гладил ее по руке и начинал разливать по стаканам целительную жидкость. Поправив здоровье, Игнат исчезал, и на этом застолье заканчивалась. Всю оставшуюся часть выходного дня дед посвящал семье.

Такие посиделки за редким исключением повторялись каждые выходные.

Но однажды вдруг выяснилось, что Игнат Порфирьевич враг народа: он состоял в подпольной троцкистской организации и планировал взорвать завод «Красная Кузница», на котором трудился вместе с Соломоном Моисеевичем. Дед никак не мог прийти в себя от такого известия. Столько лет они с Игнатом работали бок о бок, а тот вдруг оказался врагом. Как он мог так обманывать и маскироваться? Они же дружили, вместе выпивали…. Неужели Соломон пил с врагом, сидел с ним за одним столом? Значит ли это, что он после этого тоже враг народа? А вдруг за ним тоже придут и арестуют за то, что он так тесно общался с врагом?

Эти мысли непрестанно терзали бедного Соломона. Он ушел в себя, и долгое время от него нельзя было добиться ни слова. Люба молча наблюдала за терзаниями и страданиями мужа и, наконец, не вытерпев, пошла к дочери Тубе, работавшей в органах. Туба переговорила с мужем, также работником НКВД, и тот успокоил деда, объяснив, что нити заговора тянутся в Германию, а поскольку его тесть – еврей, то бояться еще рано. Немцы не связываются с евреями.

Но вся эта история так подействовала на деда, что он бросил пить и больше к «беленькой» не прикасался.

4.

Сегодня она вновь вернулась к педагогической деятельности. Строго посмотрев на ученика, Диана спросила:

– Ты выучил урок? Что я вам на сегодня задавала?

Ученик грустно смотрел на нее.

– Я тебе задала вопрос – что ты приготовил к сегодняшнему дню? – не унималась она. – Где твои тетради? Где домашнее задание? Где остальные ученики? Почему они опаздывают?

Вопросы сыпались один за другим, а Йосиф Герасимович грустно смотрел на сидящую в низком глубоком кресле жену. Она опять пряталась от него в прошлое.

Диана Геннадьевна окончила факультет иностранных языков и всю жизнь проработала директором школы. Это наложила отпечаток на ее и без того сильный характер. Она брала на себя принятие важных решений, не колебалась в сложных ситуациях, считая, что выход есть всегда, просто не все хотят его искать; она же хотела и находила. Коллеги уважали ее за принципиальность, профессионализм и человечность. Молодые учительницы обращались к Диане Геннадьевне за опытом, а некоторые даже за помощью в семейных перипетиях; учителя-мужчины восхищались ее величественной осанкой, грациозностью движений и великолепной фигурой, не утратившей стройности после рождения двоих детей. Руководимая ею школа числилась одной из лучших в городе, коллектив был дружный и сплоченный. Ее практичный и организованный разум был залогом этого успеха, и никто не мог подумать, что он может ей когда-то отказать.

Дома Диана продолжала занимать позицию лидера, хотя с мнением мужа всегда считалась, ценя его ум и большой жизненный опыт. Она руководила своей семьей, наперед зная, как будет лучше для ее мужа и как надо жить ее детям. При своей неимоверной занятости Диана легко успевала справляться с хозяйством; она рано приучила к домашним обязанностям детей; Иосиф же и так с детства умел все, что необходимо в жизни. Он хорошо готовил, драил полы, даже штопал носки. Как он штопал! Ни одна женщина не могла сравниться с ним в этом мастерстве, которому его обучила бабушка. Сначала штопка ложилась вдоль дырки, нитка к нитке, ровными рядами. Затем шел второй слой – поперек, когда иголка аккуратно огибала каждую продольную нитку попеременно то сверху, то снизу. Вместо дыры образовывалась такая идеальная и ровная заплатка, что носок выглядел красивее целого.

Жена уходила от Иосифа постепенно. Он не заметил, когда началась ее болезнь и она перестала быть прежней, – с возрастом характер человека меняется, причем не в лучшую сторону. Иосиф по привычке прислушивался к словам жены, хотя его рациональный математический разум порой противился, говорил, что жена неправа, что она ошибается. Но он не перечил, и жизнь продолжалась своим чередом.

Со временем Иосиф начал брать на себя все больше и больше забот по хозяйству. Ему было проще самому приготовить обед, чем рассказывать жене, где у них лежит картошка, напоминать, как надо включать газовую плиту, убирать неопрятную после ее готовки кухню. Они вместе ходили за покупками, но в магазине Диана терялась и тенью ходила за мужем из отдела в отдел, с недоумением разглядывая полки с продуктами. Потом она вовсе перестала заходить внутрь и оставалась ждать мужа на улице. Выбирал товары и оплачивал покупки Иосиф. Все финансы были у него – Диана не могла привыкнуть к пластиковым картам, деньги же постоянно теряла. Если она начинала уборку квартиры, заканчивать приходилось Иосифу – жена забывала стереть пыль или, подметая пол, оставляла мусор посреди коридора.

Иосиф не роптал, списывая все на физическую немощь жены, все сильнее проявлявшуюся с годами.

Затем Диана начала забывать слова. Она еще отдавала себе в этом отчет, жаловалась мужу и детям, злилась за это на себя и на окружающих. Больше всех виноватым всегда оказывался Иосиф. Временами ее отношение к нему становилось совершенно нетерпимым – она могла вспылить по любому поводу, рассердиться на мужа за какой-то пустяк, обидеться и несколько дней с ним не разговаривать.

Три года назад она стала забывать близких. Диана путала имена, не могла объяснить мужу, с кем только что разговаривала по телефону, обращалась на «вы» к собственной дочери, называя ее именем бывшей жены сына. Она растерянно расспрашивала внучку, кто эти люди вокруг и что они тут делают. Внучка нарисовала схему – родовое дерево, где были изображены члены семьи, стрелочками показано, кто кем кому приходится, подписаны имена детей, внуков, правнуков. Правда, некоторая путаница возникала из-за детей сына Дианы от предыдущих браков. Эти дети никак не укладывались в компактную схему, а усложнять ее внучка не хотела.

Диана очень обрадовалась появившемуся подспорью, под контролем внучки проговорила эту схему несколько раз и пообещала к завтрашнему дню все выучить. Через минуту она уже ничего не помнила.

– Я в последнее время была очень занята, видимо много работала и вами не занималась, – оправдывалась она перед взрослыми детьми. – Но сейчас я стала свободнее и опять буду больше времени проводить с вами.

И она действительно все время проводила с семьей. Но только это была уже не их Диана. От прежней жены и мамы осталось лишь уставшее от жизни старческое тело.

5.

Погода в этот погожий майский день гнала всех ребят на улицу. На деревьях робко проклевывалась первая бледная зелень, кое-где упорно лезла выжившая в зиму трава. Йося сидел под крыльцом и ждал друга Генку. Тот накануне проштрафился – стянул у мамы из буфета две конфетины. Конфеты мама припасла ко дню рождения Генкиной младшей сестры; они были строго сосчитаны, по две штуки – Генке, двум старшим братьям, имениннице и по одной бабушке и племянникам. Бабушка была уже очень старенькой, и мама справедливо считала, что старушку надо побаловать, поскольку в трудные годы она видела так мало конфет. Они же с отцом еще успеют поесть сладкого, жизнь ведь налаживается, и скоро наступит изобилие. Так, по крайней мере, им обещают на собраниях трудового коллектива на фабрике.

Генка знал о конфетах – подглядел, как мама убирала в дальний угол буфета бумажный кулек. Мальчик не утерпел и, когда никого не было дома, вскрыл заначку. В кульке лежали конфеты в ярких обертках. Эти обертки сами по себе представляли большую ценность; из них делались фантики, которые можно было обменять во дворе на другие ценные и нужные вещи. О том, что находилось внутри обёрток, и говорить нечего – в последний раз Генка ел конфеты на Новый год. И он не устоял перед искушением, наивно полагая, что мама не заметит, что конфет стало меньше.

Сейчас Геннадий добросовестно отрабатывал все удовольствия сладкой жизни – мыл пол в комнате, размазывая грязную воду тяжелой тряпкой из мешковины. А Йоська терпеливо ждал товарища, мучительно размышляя, решился ли бы он сам на такой поступок, зная о его последствиях.

Под высоким крыльцом их дома находился отличный наблюдательный пункт. Места там было много, и маленький Йося расположился в укрытии со всеми удобствами. Из-под крыльца открывался отличный обзор – был виден весь двор и тропинка, ведущая от главной дороги к дому. Этот наблюдательный пункт пользовался большим спросом у дворовых ребят, но сегодня, к счастью, он был свободен.

В тот момент, когда Йося, наконец, принял решение не повторять Генкиной ошибки, внимание его привлекла странная пара, медленно двигающаяся в сторону их дома. Высокий сутулый мужчина в длинном, не по сезону теплом пальто на ватине, нес в руке многое повидавший фанерный чемодан. Пальто было явно велико и висело на плечах, как на вешалке. Небритые впалые щеки усиливали сходство этого человека со скелетом, неловко переставлявшим костлявые ноги в растоптанных ботинках неопределенного грязноватого цвета. Свободной рукой мужчина заботливо поддерживал под локоть изможденную худую женщину. Несмотря на майскую погоду, голова ее была обмотана шерстяным платком, сползавшем на лоб. Как и спутник, она была одета в теплое пальто, на ногах отопки – обрезанные изношенные валенки. Время от времени женщина неуверенно останавливалась и тяжело, с присвистом дышала. Не дойдя до дома, пара остановилась в нескольких метрах от крыльца, под которым сидел Йоська. Женщина надсадно закашлялась; мужчина поставил на землю чемодан, достал из кармана на удивление чистый носовой платок и начал вытирать проступившие на лице спутницы капли пота.

Йося затаил дыхание – что это за люди и что им надо в их дворе? Мужчина тем временем поправил сползший платок на голове женщины, затем смахнул с ее плеча невидимую пылинку.

И тут мальчик услышал над головой по крыльцу шаги, после чего раздались какие-то странные звуки – то ли ребенок заплакал, то ли кошка хрипло замяукала. Женщина тем временем подняла голову и посмотрела на крыльцо; по ее серому лицу скользнула вымученная улыбка. Тут по ступенькам протопали чьи-то ноги, и Йося увидел бабушку, бросившуюся к незнакомцам со сдавленным криком:

– Доченька, родная, счастье мое!

При виде этой картины у Йоси возникло чувство тревоги и ревности – почему бабушка так истово обнимает эту женщину, почему называет доченькой? По лицу Любы катились слезы, она время от времени всхлипывала и бормотала что-то невнятное, крепко прижимая к себе незнакомку. Мужчина отрешенно стоял рядом, не переставая держать спутницу под локоть. Наконец бабушка повернулась и к нему. Продолжая одной рукой обнимать женщину, другой она притянула к себе ее спутника и замерла так на несколько мгновений. Затем пригнула к себе его голову и поцеловала в небритую щеку. Мужчина мгновенно расслабился, обмяк и неловко обхватил руками обеих женщин. Так они втроем и стояли посреди двора.

Йосе стало неловко за бабушку, которая вот так у всех на виду обнимается с этими странными людьми. Мальчик вылез из своего убежища и ступил на деревянные тротуары. Надломленная доска под ним тихо скрипнула, но в тишине двора этого звука оказалось достаточно. Женщина испуганно вздрогнула, подняла голову и их взгляды встретились. Йося долго потом не мог забыть этот взгляд: в нем было отчаяние и надежда, боль и неуверенность. Бабушка вслед за женщиной тоже повернула голову и дрожащим голосом проговорила:

– Йосенька, солнышко, у нас сегодня есть радость – твои родители приехали!

Но Йося не ощущал никакой радости. Этого не может быть! Неужели это и есть его мама? А где же та красавица с длинными белыми волосами, в воздушном платье, с алым цветком в руках?

Женщина освободилась из объятий бабушки и нетвердым шагом пошла к Йосе.

– Сыночка, Йосенька мой, иди ко мне! – она протянул руки, намереваясь его обнять. Йося испуганно сделал шаг назад и спрятал руки за спину. Женщина в растерянности оглянулась на бабушку. Та быстро подошла к ним и обняла обоих, подталкивая Йосю к женщине.

– Не волнуйся, все будет хорошо, он просто не помнит тебя! Таки он же был тогда совсем дитем, – скороговоркой успокаивала она дочь.

Мальчик покорно стоял, притиснутый бабушкиной рукой к незнакомому пальто, и вдыхал его невкусный затхлый запах.

Неожиданно на Йосино плечо легла тяжелая рука. Мальчик втянул голову в плечи и обернулся – мужчина стоял рядом и смотрел в упор. Затем он присел перед Йосей на корточки и уверенно обхватил ладонью его руку. Рука была шершавая и твердая.

– Здравствуй, сын! Как ты вырос! Мы с мамой очень скучали по тебе, – сдавленным голосом произнес он.

Испуг и тревога, поначалу охватившие Йосю, уступали место любопытству. Пока родители снимали с себя тяжелую верхнюю одежду, оглядывали комнату, вновь знакомясь с забытой обстановкой, бабушка нашептывала внуку, что мама с папой уехали, когда ему было полтора года, что он их быстро вспомнит, что сейчас все позади, все наладится, и они опять заживут вместе. И Йося подумал, что, наверное, тогда, три года назад, мама и была той белокурой красавицей, которую все это время он представлял себе; просто за эти три года произошли какие-то нехорошие события, из-за которых мама стала другой. И внутренний голос подсказывал Йосе, что мама уже не станет прежней, волшебной, неземной. Впервые у мальчика закралось подозрение, что жизнь несколько иная, чем та, которую он рисовал в своих мечтах. Сказки отступали в прошлое.

Йося внимательно наблюдал, не в силах привыкнуть к мысли, что это его родители. Женщина полулежала на дерматиновом диване, изготовленном дедушкой на заре его семейной жизни, и медленными глотками пила горячий чай. Мужчина сидел рядом и осторожно перехватывал чашку, когда женщина убирала ее ото рта. В комнате витал чужой запах давно нестиранной одежды, дальних дорог и долгих страданий. На бледном изнуренном лице женщины наметились ранние морщины, бескровные губы растрескались и иссохли, спутанные черные волосы разметались по худым плечам с выпирающими ключицами, в глазах – нездоровый блеск. Она не сводила глаз с Йоси, наблюдая за каждым его движением, и робко улыбалась мальчику, когда тот не успевал отвести глаза и они случайно встречались взглядами. Мужчина же не переставал хлопотать вокруг женщины, тревожно прислушиваясь к ее тяжелому дыханию.

Эти два человека разом изменили привычный Йосин мир. Комната, которая всегда казалась ему огромной, вдруг стала тесной, ее целиком заполнили собой эта маленькая женщина и высокий худой мужчина. Дерматиновый диван, на котором обычно лежали Йосины игрушки, оказался занят, а игрушки сиротливо валялись в углу. Бабушкино внимание, которое прежде всецело принадлежало одному Йосе, сейчас переключилось на свалившихся как снег на голову родителей. И пока Йося не мог определить свое место в этом новом мире.

Бабушка ушла хлопотать на кухню. Как назло, они вчера доели остатки ухи и макароны, а сегодня она еще не успела ничего приготовить. Люба сбегала на ледник, распотрошила все запасы и сейчас суетилась у плиты. Голова гудела, мысли прыгали, ноги дрожали, все валилось из рук. Хотя она и ждала этой встречи много дней, все равно оказалась к ней не готова. Все случилось так неожиданно: еще утром Любовь Григорьевна отстояла ежедневную очередь в магазине, вернулась с полными сетками домой, где ее ждал внук. А потом вся жизнь разом развернулась; то, что было важно еще час назад, сейчас не имело никакого значения. Сонечка с Герасимом вернулись! И сразу появилось множество забот. Надо приготовить обед – повкуснее и посытнее, чтобы их накормить. А какие они немытые! Бабушка уже успела договориться с Ангелиной из второй комнаты, чтобы та уступила ей свою очередь на ванную. На семь комнат в квартире была одна ванная, в которой стоял огромный черный титан, топившийся дровами. У каждой семьи был свой день, когда ванная была в ее распоряжении. В этот день хозяйка приносила из сарая дрова и с полудня начинала топить титан. Когда вода нагревалась, вся семья по очереди мылась в ванной, после чего оставшейся горячей водой хозяйка стирала накопившееся за неделю белье. Затем белье развешивали во дворе на натянутых под деревьями веревках.

Несмотря на то, что до полудня было еще далеко, бабушка притащила охапку дров и растопила титан – негоже Сонечке с Герасимом после дальней дороги до вечера сидеть немытыми. И одежду надо срочно стирать – пропахла насквозь бараком. А еще из сундука надо достать легкое платье и брюки, заботливо сложенные и убранные заплаканной Любой три года назад; май на дворе, а они – в зимнем.

Соседки с любопытством, как бы невзначай, заходили на кухню, гремели посудой и вопросительно пялились в Любин затылок. Новость о возвращении Сони и Герасима моментально разлетелась по всему дому. Но Любовь Григорьевна упорно молчала, не зная, что говорить и как отнесутся соседи к этому известию. Сама она находилась в смятенных чувствах, когда первая радость смешивалась с беспокойством о завтрашнем дне, омраченном неопределенностью дальнейшей судьбы дочери и зятя.

Оставив довариваться на плите суп, бабушка подхватила алюминиевую кастрюльку с разогретым молоком и мелкими шажками, чтобы не расплескать драгоценное содержимое, засеменила в комнату. Молоко она выпросила у соседки, имевшей в пригороде родственницу с коровой, пообещав пускать соседку летом «на лед» в любое время. Поставив кастрюлю на стол, Люба быстро нарезала хлеб непривычно толстыми ломтями и выложила его на белую тарелку, которую выставляла лишь в Субботу; молоко разлила по двум чашкам, немного замешкалась, достала третью чашку – для Йоси, и тоже наполнила ее молоком.

– Сонечка, Герасим, вы посмотрите, шо я для вас имею, – нарочито оживленно говорила она. – Идите за стол, такое молоко вы нигде еще не кушали! А ты шо смотришь, – обратилась она к Йосе. – Сколько раз я могу говорить!

Герасим обхватил жену за плечи и помог ей переместиться к столу. Пододвинув стул, он бережно усадил ее и сел сам. Йося примостился на дальнем конце стола.

– Нет, так не годится, – нахмурился отец. – Мы – одна семья и должны держаться вместе!

Неожиданно сильными для исхудавшего человека руками он легко поднял стул вместе с сыном и переставил его ближе к себе. Затем, что-то прикинув, он вновь поднял Йосю со стулом в воздух и опустил между собой и мамой.

– Так будет правильно, сынок, – сказал отец и придвинул к нему чашку.

Йося взял с тарелки ломоть хлеба и начал жадно откусывать, торопливо запивая молоком. При этом он не забывал наблюдать за родителями. Мама с явным удовольствием сделала первый глоток, наслаждаясь давно забытым вкусом. Ее шея была такой тонкой, а кожа почти прозрачной, и Йосе чудилось, что он видит, как молоко течет внутри по ее горлу. Папа отхлебнул из чашки и отставил ее в сторону. Йося быстро все выпил – молоко в доме водилось не часто, а если и было, бабушка наливала только по полчашки и никогда целую. Мама медленно делала глоток за глотком, останавливаясь, чтобы отдышаться, и изредка прикрывала глаза.

– Ты почему не пьешь? – чуть шевеля губами, обратилась она к Герасиму.

– Не могу, живот не принимает, отвык, – соврал тот. И тут же разлил по чашкам свое молоко, поровну – жене и сыну. – Пейте, вам нужнее, – улыбнулся он. – Парню еще расти, а тебе, Сонь, поправляться надо.

И вдруг Йосе стало стыдно. Он же знал, что мама болеет и даже собирался плыть за ней на своем корабле, чтобы привезти домой и заботиться о ней. И вот она здесь, а он выпил свое молоко и даже не подумал поделиться. И тогда Йося взял из тарелки самый большой кусок хлеба и положил его на стол перед мамой. Лицо Сони озарила благодарная улыбка. Она обняла сына и прижала к себе. Руки у нее были слабые и безжизненные, но Йосе вдруг сделалось уютно и хорошо. Он наконец понял, что сидит рядом с мамой, что это его мама, которая любит его просто потому, что он Йося, он ее сын.