Китай под семью печатями

В банковских кругах Палею доверяют. Банки охотно принимают векселя фирмы. Векселя не просрочиваются, оплата всегда производится в срок.

В отношении покупателей фирма работает недобросовестно. Плохой товар старается выдать за товар лучшего качества. Особенно сильно фирма обманывает покупателей в Синьцзине.

Торгует с большим запросом. Нередки случаи, когда, запросив 400–500 гоби, продаёт товар за 250–300 гоби. Занимается она и скупкой краденых вещей. Так, на станции Пограничная у жены Морозова, владельца винного склада, пропало дорогое пальто. Оно было найдено в фирме “Палей”. Об этом рассказала одна из местных газет – “Копейка”».

Конец длинной цитаты.

Следуют дата и зашифрованные подписи: «29.06.1938. КД/ГМВ. АФИ-10. ФНК-2».

Не будем уподобляться неким КД/ГМВ и сильно обвинять господина Палея. Сам он пальто не воровал, а бизнес есть бизнес. Шахер-махер, как говорится. В переводе с восточно-еврейского – «сделка и делец». Не шильник, не мошенник. Коммерсант.

В 1941 году, когда Б. И. Палей заполнял анкету БРЭМ, то был уже вдов. Жена умерла в ноябре 1929 года. Две взрослые замужние дочери – Алла 23-х лет от роду и Розалия, которой 21 год. В городе Дисна у братьев оставался их отец – Палей Ицка (славянская форма имени Ицхак или Исаак). «Сведений об отце не имею больше 6 лет», – пишет Берх Ицкович в анкете.

Берх Палей как работодатель постарается помочь моему деду Павлу Усачёву, когда тот сильно заболеет.

Семейная история

Разорванное небо

Весенний Харбин.

Самый конец апреля двадцать шестого года. Совсем тепло.

Прасковья спешит по Бульварному проспекту от своего дома под номером 66 в сторону района Модягоу. Совсем не ближний свет. Прасковья с чуть заметным животиком – это у неё уже в четвёртый раз после замужества. Бережёт себя, но всё равно торопится, чуть не бежит.

Мост через речку Модяговку, слева и справа сады и питомники. Через недельку-другую зацветёт черёмуха и сирень, вот-вот распустит лепестки вишня.

Небо над предвечерними весенними садами расчерчивают ласточки – их сотни, таких неутомимых и стремительных, заботящихся о гнёздах и будущих птенцах. Этой весной ласточки из миграции прилетели поздно – уже после Благовещенья. Плохой знак. С мужем Прасковья эту грустную примету не обсудила.

Ласточки над головой Прасковьи устроили настоящий гвалт, будто торопятся ей о чём-то рассказать.

Прасковья вообще-то любит эту пору цветения и благоухания природы. Её муж Павел тоже любит, но побаивается пыльцы и пуха, ему в начале мая всегда трудно дышать.

Но пока апрель, до мая ещё надо дожить. В прямом смысле слова.

За мостиком Новоторговая улица перетекает в Гоголевскую. Модный район Модягоу, где состоятельные харбинцы живут в своих домах с участками. Декоративные и фруктовые деревья, выстриженные газоны, всякие качели с горками. Лёгкий ветерок раздувает в паруса простынки и полотенца, вывешенные во дворах для просушки. Детский смех. И гусиный гогот тоже.

Здесь, на Гоголевской, живут и принимают пациентов многие практикующие врачи. Тут же и городская Общедоступная больница. Куда и идёт сейчас Прасковья с корзинкой, где в кухонные полотенца завёрнуты ещё горячие, полчаса как со сковородки, вкусно пахнущие пирожки с рыбой, которые очень любит Павел. Утром специально выбралась на берег Сунгари и у рыбаков-китайцев купила большого жереха прямо с кукана. Он бился сначала в руках, а потом в матерчатой сумке.

На пересечении Гоголевской и Бельгийской озабоченная Прасковья на минутку заглядывает в Рижскую портняжную мастерскую. Здесь сейчас служит сестра Татьяна Толстикова, и у неё вот-вот закончится рабочий день. Та видит на пороге Прасковью, оставляет на столе ножницы, бежит встревоженная, усаживает сестру на стул у примерочной, спрашивает:

– Что, Паня, как там Паша? Ему легче?

– Может, чуть легче, – пожимает плечами. – Или всё так же, как было. Или плоше. Не дай Бог!

У сестёр у обеих были недобрые предчувствия. Павел вообще-то всякую осень и весну встречал кашлем, который за неделю-другую проходил. На этот раз сухой кашель не прекращался с начала марта. Всегдашний мёд с горячим молоком теперь не помогали. Павел не просто похудел, а истощал, не мог спать, на работе едва не падал со стула, ещё вот-вот, и начал бы срывать заказы.

Берх Палей, который больше занимался своими меховыми магазинами и не часто заглядывал к скорнякам, – он чисто случайно увидел измождённого Павла с запавшими глазами, с чёрными пятнами на скулах, с упавшими вниз уголками губ и кончиками усов. И Берх Ицкович тут же отправил его к своему знакомому врачу Самуилу Тарновскому, у которого на Модягоу своя лечебница. Доктор не стал пугать больного и его жену, сказал что-то про лёгочное воспаление, про отёк, про потерянное время. Про очень-очень-очень потерянное.

Оставил Павла в палате, проводил Прасковью, созвал коллег. Короткий консилиум. Понятно, не чума, которая в 1911-м за три месяца с февраля по апрель опустошила Харбин, отправив в могилу шесть тысяч человек. Но хрен редьки не слаще. И такое запущенное крупозное воспаление лёгких в те времена, когда ещё не изобрели пенициллин, было равноценно смертному приговору, оставалось рассчитывать на чудо.

И Павла вот уже неделю выхаживали как могли. Надеялись на это самое чудо.

– Несу ему пирожки, – сказала сестре Прасковья, утерев слёзы. – На кухне в кастрюле ещё остались. Таня, ты сейчас отпросись с работы, да иди сразу к нам, Шуру от соседки забери, а Клава с Мишухой вот-вот со школы прибегут. Покорми их, поиграй. А я допоздна посижу в палате у Павла, мне доктор разрешил, Самуил Исаакович. Ладно? Я побежала.

Обе побежали. Паня в больницу. А Таня – на Бульварный проспект, к племянникам.

Но вот минул вечер, далеко за полночь. Прасковья всё не возвращается. Дети, все трое, спят. Татьяна места себе не находит. Мишуха проснулся, ворочается, хнычет, спрашивает про маму и папу. Вот-вот разбудит Шурку с Клавой. Успокоила его. И под утро постучалась в квартиру к соседке, попросила её присмотреть за ребятами, а сама со всех ног побежала к больнице. Ёжилась под багряным предрассветным небом.

Прасковья лежала спящая или без сознания на кушетке в приёмном покое. Запах формалина. На стуле рядышком дежурила совсем молоденькая, лет восемнадцати, медсестра. Она повернулась к Татьяне, готовой упасть в обморок:

– Не волнуйтесь, госпожа Усачёва сейчас придёт в себя, доктор дал ей успокоительного. Скажите, она беременная?

– А что с её мужем? – перебила девушку Татьяна.

– Он умер.

Татьяна, вскрикнув, опустилась на колени у кушетки. Сестричка бросилась к ней:

– Ой, простите, сударыня, я сразу не сказала про смерть господина, думала, что вы уже знаете. Госпожа оставалась с больным до ночи, я ему лекарства принесла ровно в двенадцать, включила лампу, он открыл глаза, стал смотреть на неё, – кивает сторону Прасковьи, – она на краю кровати сидела, минуту или больше смотрел, мне кажется, узнал жену. И закрыл глаза. Я сразу врача позвала. Пытались что-то сделать. Ей плохо стало. Затошнило. Сознание потеряла. Она беременная?

– Да, на шестом месяце…

– Доктор так и понял…

На рассвете Татьяна повела плачущую сестру домой.

Над мостом через Модяговку небо разрывали сотни ласточек.

Шура и Миша, сироты

Щебет, свист. Похоронные песни. Разорванное небо.

Да, апрельской ночью 1926 года Павел Никитич Усачёв, тридцати лет от роду, приказал долго жить.

Приказал всем нам, своим родным, своим потомкам.

А через три месяца, в июле, родился мальчик, про которого Павел с Прасковьей заранее договаривались, что если в семье появится мальчишка, то звать-величать его станут Вовой.

Сирот стало четверо.

Харбинский блокнот, 7 декабря, полдень

«Вкусный такой колбаса»

После экскурсий по улице Конной мой гид и переводчик Юра поймал проходящее такси и повёз меня, следуя своей программе. Туда, куда он всех возит.

– Юра, что это такое красивое? – показываю я через стекло.

– Это София, – отзывается с переднего сиденья Юра и тут же уточняет: – Софийский собор. Сейчас там музей, и мы с тобой туда завтра сходим.

Потом достаёт звякнувший телефон, открывает электронную почту и поворачивается ко мне:

– Похоже, Дима, что в Мукден ты не поедешь. Ту фотографию с твоим отцом, где он на фоне колонны, я переслал своему другу, ты мне говорил, что тоже хочешь там сфотографироваться. У тебя не получится. Это был ваш русский красивый памятник, но его снесли в культурную революцию. И сейчас там Мао Цзэдун. Огромный, до небес. Хочешь на него полюбоваться?

– Нет.

Морозно, минус двадцать, но солнечно. Выходим из такси. Я пока абсолютно не ориентируюсь в пространстве, хотя видел карты старых районов Харбина в интернете, сохранил их в смартфоне. Или вот в книге Евгения Анташкевича «Харбин» есть сложенная вчетверо карта города с теми проспектами и улицами, которые сто лет назад носили имена русских писателей и учёных.

– Кстати, Дима, вот улица Гоголя, – радостно сообщает Юра.

Я читаю латиницу под иероглифами – Guogeli.

Транскрипцией почти как «гугл».

– Это и вправду улица Гоголя, ты не шутишь?

И Юра рассказывает, что после массового выезда русских в пятьдесят четвёртом и пятьдесят пятом годах всем городским улицам поменяли названия. При Мао Цзэдуне и улицу Гоголя переименовали в Трудящихся, но после культурной революции ей единственной в городе вернули старое имя – Гоголя. При этом, увы, Юра утверждает, что даже среди его университетских однокурсников, образованных людей, почти никто не знает, что Гоголь – это русский писатель, а чего уж говорить об обыкновенных китайцах.

Так вот, на углу как раз Гоголя и ещё какой-то улицы с нерусским названием – одно из самых главных сегодняшних открытий.

Юра сообщает мне:

– А сейчас мы зайдём в универмаг Чурина.

Он говорит «Чулина», но я научился менять его «л» на «р».

Поменял букву и замер. «Чурин»? Стоп! Пару часов назад, ранним утром, ещё в гостинице, я просматривал на планшете анкеты БРЭМа, чтобы назвать своему гиду и переводчику желаемые для поиска харбинские местечки. И в анкете тёти Милы сотый раз увидел, в каком она магазине работала. Мне ещё и мой двоюродный брат Виктор Усачёв (сын Александра) из Омска привозил, а я скопировал – выписку из китайской «трудовой книжки» тёти Милы. Как она работала в магазине Чурина, как росла по служебной лестнице.

И это – именно магазин Чурина, тот самый?

Я спрашиваю своего экскурсовода – это какой-то новый универмаг Чурина, а не тот, который был семьдесят лет назад? Он несогласно качает головой и подводит меня к мемориальной доске, где написано, что это памятник архитектуры, что построено это здание компанией русского купца Ивана Чурина в 1908 году. Иероглифы, иероглифы, но цифру-то я и сам вижу. Показывает на торец здания и объясняет, что над входной группой иероглифы с названием торгового центра – «Чурин и K°». Неужели как раз здесь работала тётя Мила?

Входим в магазин. Юра еще не проводит меня вглубь, а я уже издалека вижу написанное латиницей приглашение в большущую секцию – ChurinFood. Убеждаюсь, что да, Чурин, тот самый. Юра воодушевлённо рассказывает, что по утрам здесь выстраиваются большущие очереди за хлебом и колбасой.

– Такого хлеба в Харбине нигде не купить, только у Чурина. Никто больше настоящий русский хлеб не выпекает.

Юра тут же мне и себе купил по булочке – они тёплые, из печи. Потом он ждёт, что после его рекламы я куплю колбасу:

– Мало крахмала и много мяса, – и добавляет, не избежав речевой ошибки: – Вкусный такой колбаса.

Но на этот раз я не поддаюсь на рекламу. Обойдусь без «колбаса».

Иркутский купец Иван Чурин вообще-то умер в 1895 году – то есть 120 с лишним лет назад. Открытые им лично магазины – в Иркутске, Благовещенске, Владивостоке. Дети и сподвижники сохранили его имя, когда при строительстве КВЖД стали открывать магазины «Чурин и K°» в Харбине и Мукдене.

А тот универмаг, в котором мы сегодня оказались, – он для «Чурина и K°» стал уже вторым универмагом в Харбине, первый был двухэтажный, и его давно нет. А этот, четырёхэтажный, по словам Юры, ещё 15 лет назад считался самым большим универсальным магазином в Харбине. Потом уже понастроили громадных торговых центров, а до этого весь двадцатый век огромнее всех среди универмагов был «Чурин».

Универмаг здесь – в прямом смысле. Всё-всё-всё. Четыре этажа: кроме гастрономии – одежда, обувь, бытовая техника и электроника, множество брендов.

Чурина я в этой книге вспомню не раз. «Чурина» как универмаг. В нём работали мои родные Онучины – Николай Григорьевич, София Алексеевна и их дочь Людмила.

Роднёй Онучины станут нам уже после эмиграции – в 1955-м, то есть уже в СССР.

Семейная история

Орден Тучного Колоса

И снова – история семьи, переплетённая с историей России. Напыщенно? Но это так и есть.

Отец тёти Милы – Николай Григорьевич Онучин. Чисто «белый» эмигрант – белый без всяких пятнышек. Родился в Чите в 1892 году. Как пишет о себе: «Образование низшее». Два класса Читинского землемерного училища. «Жил в Чите при родителях, имевших там дома и сдававших их под квартиры». Настоящая профессия и специальность – «никакой». Место службы – торговый дом «Чурин и компания». Семья – жена и дочь. Проживают в Харбине на улице Раздельной, что в Модягоу, дом под номером 36, пятая квартира, вход со двора.

Германская война для него – в 25-м Туркестанском стрелковом полку. Здесь приостановимся. Чтобы без скороговорки. Когда в БРЭМ его переспрашивали: «Значит, воевали вы в составе Туркестанского полка?» – то он настойчиво уточнял: «В составе 25-го Туркестанского полка», – напирая на порядковый номер, на цифру. Это – знаменитый полк. Брусиловский прорыв летом 1916-го – одна из нескольких битв, в которых отличился 25-й Туркестанский.

У бойцов 25-го Туркестанского полка во всю ширину погон красовались обязательные цифры и буква: «25.Т.», очень видные. У Николая Онучина на погонах – один просвет и три звёздочки. Поручик, командир роты. На сайте ria1914.info рассказывается о 25-м Туркестанском. Интересно.

А ещё внуки и внучатый племянник Онучина нашли в сети чудесную фотографию за 1916 год. На переднем плане грузно восседает немолодой командир 25-го – полковник Михаил Донченко. А за его спиной – четыре бойца нижних чинов и один офицер, молодой и высокий, он по правую руку от полковника. У офицера удлинённое лицо, характерные линии носа. Сравниваем с портретом Онучина из анкеты за 1935 год. Похожи. Не сказать, что одно лицо, всё-таки между двумя фотографиями промежуток в 19 лет. Если это Онучин, то на фронтовом снимке ему 23 года, а в эмигрантской анкете уже 42. С возрастом лицо меняется. Может быть, это Онучин. Или не он.

Тогда, в 1916-м, Онучина наградили орденом Святого Станислава 3-й степени с мечами и бантом (такой давали за личную храбрость). Вернулся в 1917-м с германской войны в Читу, где с сентября 1918 года по ноябрь 1920-го опять служба – теперь у атамана Семёнова, и опять война – но уже война гражданская.

И эвакуация вместе с другими белыми в Китай.

С июня 1921-го Онучин на станции Маньчжурия – сначала работает в кинотеатре («название забыл», – пишет он в скобках), потом швейцаром в гостинице «Метрополь». С середины 1922 года – в Японском Императорском Консульстве в городе Маньчжурия; не дипломатом служит, а тоже в качестве швейцара. Заодно стал учить японский язык. Женился, супруга София Алексеевна родила ему дочь Людмилу, которую с первого дня стали называть Милой и не иначе, до того она красивая и милая.

Но вот Консульство Японии в городе Маньчжурия закрыли.

Это в октябре 1925-го. Надо кормить семью. Куда бедному офицеру податься? Ответ правильный – в армию, на военную службу. Не в какую-нибудь армию, а в китайскую, куда его не раз звали бывшие сослуживцы-белогвардейцы.

И в январе 1926-го поручик Онучин уже в городе Цинаньфу Шаньдунской провинции. Здесь базируется Русский Отряд Особого Назначения. Встреча с генералом Константином Нечаевым, русским бригадным командиром в китайской армии. От Нечаева получил должность и погоны.

На Николае Онучине хорошо сидит китайская военная форма. У крохотных узких поперечных китайских погон – тот же один просвет и те же три звезды, как у Онучина раньше в Императорской Армии. Но воинское звание у него теперь не Поручик, а Шунг-Вей, что одно и то же. По должности – сотник.

Два года воевал на стороне одних китайцев против других китайцев. Ведь Китай в двадцатые годы был охвачен своей собственной Гражданской войной, тоже жестокой и беспощадной. Что за война такая? Кто против кого и за что?

Если в двух предложениях и очень грубо (извините, господа историки!), то воевали между собой так называемые «милитаристы», занимающие северо-восток Китая, как раз нашу Маньчжурию, и «коммунисты» – они на юге. Про «милитаристов» и «коммунистов» – это всё в кавычках и абсолютно условно, потому что в войне – минимум или вообще никакой идеологии, просто борьба за власть в Китае. На юге лидером был Чан Кайши [в документах БРЭМ – Чжан Кайши], его имя у тех из нас, кто постарше, – оно на слуху. А во главе «милитаристов» – не очень нам известные правитель Маньчжурии Чжан Цзолинь и командующий его армией Чжан Цзунчан (он же – Маршал Чжан); последний до революции бывал в России и мог общаться на русском, поэтому наших наёмников курировал именно он.

Именно Маршал Чжан позвал на должность командира Русской бригады генерала Нечаева.

Видите, всё Нечаев да Нечаев. Это о генерал-лейтенанте Константине Петровиче Нечаеве. Участник Гражданской войны в России на стороне белых, его называли главным кавалеристом Каппеля Владимира Оскаровича, они с Каппелем одногодки, оба 1883 года рождения.

После эвакуации из занятого красными Владивостока Нечаев работал в Харбине… легковым извозчиком.

Не удивляйтесь, работы для русских эмигрантов было не густо.

Есть легенда, как именно будущий командир бригады русских наёмников Нечаев получил назначение. Вёз клиента по Бульварному проспекту Харбина, вдруг дорогу ему перебегает знакомый офицер-эмигрант, машет руками. Нечаев натягивает вожжи: «Тпр-ру-ру». А когда повозка останавливается, офицер передаёт Нечаеву телеграмму: «Срочно прибыть в Мукден».

В составе 1-й Мукденской армии, которую возглавлял командующий войсками «милитаристов» Чжан Цзунчан, создавалась 1-я Отдельная Бригада из русских эмигрантов-добровольцев, её численность временами превышала две тысячи штыков. Командиром этого иностранного легиона стал Константин Нечаев.

После первого же победного боя Маршал Чжан собственноручно нацепил на плечи Нечаеву китайские генеральские погоны. Воевали умело. Легко побеждали китайцев. Продвигались на юг. Захватили Пекин. И 10 декабря 1926 года Чжан наградил русских офицеров – назвал их «горсткой русских храбрецов» и вручил каждому храбрецу-офицеру по Ордену Тучного Колоса.

Поручик Николай Онучин – кавалер Ордена Тучного Колоса. Очень высокая награда в тогдашней китайской армии. Николай Григорьевич этим орденом по праву гордился.

О Нечаеве и о его бригаде очень зло написал в 1925 году тогдашний Нарком иностранных дел СССР Георгий Чичерин: «Эти кондотьеры безнаказанно разгуливают по Китаю и, пользуясь своей высокой военной квалификацией, одерживают победы». «Кондотьеры» в переводе с чичеринского и итальянского – это предводители наёмных отрядов.

Наёмники имели понятное желание заработать. Они зачислялись в Отдельную «Нечаевскую» Русскую бригаду на денежное, приварочное и провиантское довольствие. Денежное довольствие очень приличное, для рядовых чуть ли не по 10 долларов в день. А для поручиков – все пятьдесят. Атаковали, стреляли и спасались в окопах не столько за идею. Или вообще не за неё.

Итак, генерал Нечаев воевал на стороне «милитаристов». А у так называемых «коммунистов» главным военным советником Чан Кайши оказался некий Зой Галин – такой псевдоним выбрал себе Василий Блюхер; руководство СССР в этой совсем чужой китайской гражданской войне поддерживало «коммунистов». Помогало советниками, оружием и даже поставило армии Чан Кайши самолёты. Вот так!

Про Нечаева и Блюхера. Верного борца за идеалы коммунизма Маршала Советского Союза Блюхера арестовали на семь лет раньше, чем белогвардейца Нечаева; Блюхер умрёт от пыток в тюрьме НКВД на Лубянке через 18 дней после ареста – осенью 1938 года.

К расстрелу покойного Блюхера приговорят посмертно. За что? Вчитаемся: «участие в антисоветской организации правых и военном заговоре и шпионаж в пользу Японии». Заодно расстреляют двух первых жен Блюхера, его брата и жену брата. Тоже «японские шпион и шпионки».

Белогвардеец Нечаев проживёт дольше: его арестуют в Маньчжурии в сентябре 1945-го, расстреляют в Чите в начале 1946-го, реабилитируют в 1992 году. Но это я забегаю вперёд.

Вот так преследовали Николая Григорьевича Онучина война за войной.

«Сначала против германцев, потом против большевиков», – его фраза из анкеты. И напоследок он воевал с одними китайцами против других китайцев.

Фу, кончились битвы. Теперь скупой пересказ анкетных записей. С ноября 1928-го – служба в Акционерном Обществе «Чурин и K°» в качестве приказчика в отделе экспедиции магазина в Новом Городе. Пишет Николай Григорьевич о своей зарплате в 185 «маньчжурских долларов», это он так называет действующую валюту – гоби. Частная квартира, комната с кухней. Плата за аренду жилья – 14,5 гоби в месяц. Жена его София Алексеевна – кассирша в Рижской пекарне в Модягоу, 40 гоби в месяц. Дочь Людмила учится, круглая отличница. Это всё из самой первой анкеты, заполненной Николаем Онучиным 17 апреля 1935 года.

А потом – анкета от 14 мая 1943 года. Тут у Николая Григорьевича Онучина разные должности в «Чурине» – приказчик, экспедитор в магазине в Новом Городе, продавец скобяного отдела.

Оп-па! Скобяной отдел. От слова «скоба».

Интересно-интересно. Ведь мой дядя Шура Усачёв – будущий муж тёти Милы Онучиной, ведь он тоже служил продавцом и приказчиком в скобяной торговле, которая считалась очень выгодной коммерцией. Правда, работал Шура не в «Чурине», а в магазине Свистунова на Модягоу. Так что напрямую Александр с будущим тестем вряд ли сталкивался, по крайней мере, по одну сторону прилавка. Разве что по разные стороны – как покупатель и продавец. Или как оптовый торговец и продавец в розницу. Как конкуренты на бойком рынке скоб и шарниров. На худой конец – как встречные прохожие на узкой улочке.

Все они какие-то скобяные. Кроме отличницы и красавицы Милы Онучиной. Она в «Чурине» вырастет до очень высокого поста.

Харбинский блокнот, 7 декабря 2017 года, день

Профессор пыльных писем

Письма не в пыли как таковой, они просто из давным-давно минувших дней.

– Она была главный бухгалтер, – переводит мне Юра Хуан Хун слова профессора, когда тот выложил передо мной на стол очередную стопку писем. Скрупулёзно выписанные пером русские печатные буквы на тетрадных страничках в линию. Профессор, он же создатель Музея писем харбинской эмиграции, что-то ещё говорит по-китайски, а я, не дожидаясь перевода и не вчитываясь в текст, торопливо ищу последний лист с подписью. Ага, вот подпись: «г. Харбин, 2 июня 1965 г. Н. А. Давиденко».

Фамилия мне ничего не говорит, неинтересно, отодвигаю бумаги в сторону. И для видимости, будто мне не безразлично, перебиваю профессора:

– А где эта Давиденко служила главным бухгалтером?

Юра переспрашивает профессора Ли Лиана и говорит мне:

– В универмаге «Чурин и компания».

– Что? – я всполошился, профессор это увидел, и на его лице появилась довольная улыбка. – Главным?.. Бухгалтером?.. Да ещё и прямо у Чурина?.. Вот это да! А в какие годы?

Юра выслушивает хозяина Музея, говорит мне:

– С 1949 года по 1955 год.

Я подпрыгиваю на стуле. Ничего себе! Ведь именно в эти годы, с декабря 1948-го по 3 июня 1955-го, в «Чурин и K°» служила тётя Мила – Людмила Онучина, впоследствии Усачёва. Она занимала пост Заместителя Заведующего Экспедицией Универмага в Новом Городе вплоть до выезда из Китая в СССР.

Людмила Онучина с Ниной Давиденко знали друг друга минимум пять лет, ведь работали в управленческом помещении на четвёртом этаже универмага, в одном коридоре, мне Юра показал то крыло в здании, где испокон веков была и сегодня есть контора.

Вот так совпадение! Возвращаю себе под нос исписанные Ниной Давиденко тетрадные листки, уже никого не слушаю, читаю, что-то выписываю в блокнот, снимаю на смартфон текст. В письме – сплошные страсти.

Ещё раз смотрю даты. Нина Афанасьевна Давиденко писала эти жалобы в 1964-м и в 1965-м. Что такое, почему? Ведь почти все российские эмигранты съехали из Китая на советские просторы десятью годами раньше – в середине пятидесятых.