Китай под семью печатями

Но появился и ещё один, третий по счёту, соискатель роли главного цареубийцы – член Уральской коллегии ЧК Михаил Александрович Медведев. От рождения он вообще-то Кудрин, а фамилию Медведев присвоил себе в 1916-м году после освобождения из бакинской тюрьмы. Жил долго, 72 года, умер в Москве.

Свои мемуары «Сквозь вихри враждебные» написал (или с его слов написали) за два года до смерти, в 1962 году. Рукопись не опубликована, хранится в Российском Центре хранения и изучения документов новейшей истории – РЦХИДНИ. У академика Вениамина Алексеева есть доступ к фондам этого самого РЦХИДНИ, и он цитирует в своей книге «Гибель царской семьи: мифы и реальность» подлинник рукописи Медведева (Кудрина). В этом отрывке тот как раз доказывает своё первенство в историческом выстреле. Итак, утверждение Медведева:

«Юровский хочет ему [врачу Боткину] что-то ответить, но я уже спускаю курок моего „браунинга” и всаживаю первую пулю в царя. Одновременно с моим вторым выстрелом раздаётся залп латышей… Юровский и Ермаков также стреляют в грудь Николая II почти в упор. На моём пятом выстреле Николай II валится снопом на спину».

У пишущего неимоверный восторг от того, что он главный убийца, что он успел выпустить в человека (в любого, не обязательно в царя) пять пуль. Что-то не в порядке с головой, наверное, раз этим хвастается.

У них у всех не в порядке с головой. Сладострастие от садизма. Например, Медведев, помирая, завещал своему сыну Михаилу, чтоб тот отдал Никите Хрущёву свой браунинг, из которого он убил царя.

Вот от кого хорошие русские люди убегали в Париж и Прагу, спасались в Харбине и в Шанхае. От живодёров. От безумных убийц с повёрнутыми мозгами. Или вообще без мозгов.

Семейная история

Тарантас и обжорные лавки

И сколько потом было в семье рассказов и шуток о том, как Усачёвы и Толстикова переплывали на барке по ледяной шуге через ещё не вставший Амур из Благовещенска в Сахалян[5].

Как потом по китайской земле добирались до Харбина. Гужевой транспорт. Узлы, мешки, тюки и чемоданы не позволяли щеголять на какой-нибудь там карете. Поэтому нашли длинный тарантас, вернее, не они нашли, а их «нашёл» на пристани китаец-извозчик, чуть-чуть понимающий по-русски. От желающих довезти до Харбина отбоя не было, выбрали вроде бы самого спокойного и надёжного, хотя кто их разберёт, что у них там внутри за глазами-щёлочками.

Снег ещё не выпал, и ехали на железных колёсах, а не на полозках, которые возчик предусмотрительно захватил с собою, всё-таки ноябрь, вдруг заснежит. Дроги вроде чисто грузовые, но посерёдке, за спиной кучера, устроен такой маленький домик из натянутой на каркас парусины, спасающей от ветра. Мишуха и Клавочка с удовольствием подрёмывали под цокот копыт пары упряжных лошадей. Миша засыпал в обнимку с деревянным ружьецом, подаренным ему папой. Зимнюю одежду папа с мамой предусмотрительно захватили с собой из Троицка, и дети сидели такие укутанные, одни носы снаружи.

От самого Сахаляна, практически от границы, из отдельных конных повозок сбился целый обоз из телег и повозок. Держались друг друга. Китайские и русские купцы в богатых экипажах ехали под охраной солдат-китайцев. Наш китаец-извозчик, покрытый рогожкой, пристраивался к богатым экипажам, старался от них не отставать. К ночи выбирали деревушку, где остановиться. Хорошо, если, паче чаяния, попадался охраняемый постоялый двор…

Боялись хунхузов[6].

Мишуха тогда в первый раз услышал слово «хунхуз». Повторял его про себя, когда они всей семьёй тёмным вечером, уже практически ночью, сидели у костра на окраине какой-то деревушки, и про хунхузов им рассказывал русский ломовой извозчик, который подошёл погреться, остановив рядышком свою грузовую повозку. Наш китаец-извозчик киванием головы подтверждал, что всё так и есть. Хунхузы – это страшные разбойники, внезапно нападающие на путников по ночам, когда их сразу не увидишь.

Рассказывал русский возница им одну историю, потом другую. Над костром булькал котелок с чем-то вкусным и пахучим, дровишки трещали. Мишуха слушал, засыпая у папы на коленях, и перед ним рисовались дремотные картинки из маминой сказки – с узкоглазыми привидениями, которых так много, что они загородили собой луну и звёзды, склонились над их костром, расставили костлявые руки, шипят. Мальчик вздрогнул, проснулся и спросил отца, прижавшись покрепче:

– Папа, ты ведь их победишь?

– Конечно, я с ними справлюсь, и ты мне поможешь. Нас с тобою двое, и они побоятся на нашу семью напасть. Тем более ты теперь с ружьём. Слышишь, что дяденька рассказывает? Этим хунхузам нужны богатые караваны с грузами, им китайская водка нужна или, например, коровы, которых у нас сейчас нет. Давай я тебе шепну на ухо, тс-с-с: они ещё русские золотые рубли отбирают, но мы никому не скажем, что они у нас есть. Не так много, но есть. А сейчас мы с тобой посмотрим, как там, в котелке, наша похлёбка. О, уже готова! Ням-ням, аппетитно. Клавочка, просыпайся…

Днём перекусывать останавливались у китайских обжорных лавок. Это такие лавки с продуктами неизвестной свежести (не отравились, потому что всё подряд не хватали) и сидящими на корточках босыми китайцами в качестве продавцов. Лавки назывались «обжорными» в дословном переводе с китайского, и русские соглашались с таким прозвищем этих грязных навесов с подвешенными к кольям корзинами вместо прилавков.

Болтались на верёвках освобождённые от перьев крохотные тушки воробьёв: протыкай палочкой и жарь на костре. И ещё висело что-то незнакомое – среднее между воробьём и мышью.

О том, что это за чудо, спросили у возчика, но тот перевести на русский не взялся. При этом, отвернувшись от лавочников, гримасой изобразил, что покупать это «яство» не стоит.

У обжорных лавок мама Прасковья и тётя Таня всегда кривились и зажимали пальчиками носы, подумаешь, запах им не нравился. Но от перекуса не отказывались. Особенно от риса, который китайцы варили в котлах тут же, на кострах. Рис очень вкусный, от него пахло только рисом.

Ближе к Харбину больше стало на дороге грузовых рикш – попутных полных и встречных полупустых. Впрягаясь в тележки, китайцы волокли на себе капусту, тыквы, кукурузу, мешки с картошкой или с луком и всякую другую съедобную всячину. На мостиках рикши толпились и толкались, и тогда наш кучер разгонял пеших конкурентов массивным колокольчиком, от чего Клавочка и Мишуха приходили в восторг.

А на седьмой день въехали в Харбин.

О-о-о! Красота! Столица. Шик и блеск.

В городе ломовой извозчик довёз их до Зелёного Базара. Ура! Добрались!

Тётя Настя обрадовалась, всплеснула руками, расплакалась от счастья, послала соседских ребятишек с радостной вестью на работу к её мужу. Занесла спящего измученного Мишуху в свежесрубленную избу. Клавочка добрела сама, еле живая, согнувшаяся, ладошки ниже коленок, глаза полуоткрыты.

Дом хоть и размером всего с треть вагона-теплушки, но Панфиловы к встрече родных уже давно подготовились, сколотили кровати, и тётя Настя тут же развернула на них новенькие матрасы, принесла из своего домишки чистенькое бельё.

Папа Павел укладывался спать последним. Миша проснулся, переполз к отцу под бок, зашептал:

– А хунхузы в наш новый домик не придут?

– Нет, сынок, – слышался из темноты тихий папин голос, – всё в порядке, хунхузов здесь не бывает. Ты не бойся. Хорошие люди не боятся дурных людей. Добрые всегда сильнее злых. А мы хорошие, значит, мы сильные. Подумаешь, хунхузы! Да мы их с тобой! Да ты один их победишь! Потому что хороший.

Отец Павел и не догадывался, что произойдёт с Мишей через много-много лет, когда тому стукнет не пять, а двадцать пять. Не знал, но будто бы предвидел. И не ошибся…

Приключение

Хунхузы и прыгун

Слушаем рассказ человека, прошедшего огонь, воду, медные трубы. Про «огонь» – это когда в него, в убегающего, стреляли как по мишени. Из десятков ружей. Слава Богу, убегал Миша шустрее пуль и картечи, а стрелявшие оказались мазилами.

Эта история неоднократно, вдохновенно и с удовольствием пересказывалась нашим героем в семейной аудитории или при близких гостях.

– Стреляли в меня не спозаранку, а ближе к полудню. А утро ничего худого не сулило. Собирался на охоту. Из Барима. Такая деревушка на севере Китая. Осень сорок пятого. Ещё не холодало. Рассвело рано. В спальне побросал над собой проснувшуюся трёхлетнюю дочку Ритушку, она смеялась, довольная, и на радостях прочла мне стих: «Серый волк, серый волк, он зубами громко щёлк». Обнял смеющуюся жену, спасибо за тепло и за блинчики. Перекинул поудобнее через голову кожаный ружейный ремень, затянул его потуже, чтобы винтовка по спине не елозила, ведь за день пройду километров двадцать. Во дворе извинился перед Рексом: не обижайся, хвостатый помощник, сегодня на охоту без тебя. И бодро – за калитку. Поздоровался с прохожими – с каждым на их языке. Соседу маньчжуру пожал руку, а с угрюмым китайцем просто здрасьте-здрасьте по-ихнему, то есть я ему «ни хао», и он мне – «ни хао».

Через насыпь железной дороги. Оглянулся на деревню. Дым из всех труб вертикально вверх. Прекрасная погода, самая что ни на есть охотничья. Так что вперёд, в сопки! Знаю, в каком распадке и в каком осиннике могут пастись изюбри (наедают на зиму бока), туда и иду проверить. Если подтвердится, если встречу следы, то завтра спозаранку беру братьев, расставлю их на номера, сам пойду загонщиком, и мы будем с добычей.

Сейчас, вдоль просеки, «на номерах» пока не мои братья, а ястребы-тетеревятники: на одинаковом удалении друг от дружки, метров через триста-четыреста, сидят на выступающих сосновых ветках, распределили территорию, выглядывают неосторожных зайцев или беспечных рябчиков, чтобы лихо напасть. Тоже охотники. Мои коллеги. И конкуренты.

А я тем временем по поваленному дереву, расставив руки наподобие канатоходца, перебежал через речушку. Взбираюсь вверх по склону. Косогор не очень крутой, абсолютно безлесный. Обычно эту сопку я обходил по низине, ведь «умный в сопку не пойдёт». А тут решил её обследовать на предмет оленьих следов и лёжек. И вот выхожу я…

И выхожу… Выхожу на такое полюшко. Приличное – с полгектара будет. Прошагал вглубь с десяток шагов и вдруг застыл. Что-то не так: под сапогами хоть и мшисто, но абсолютно сухо, а на серединке поля, метрах в пятидесяти впереди, – вроде как болото. Да, похоже на верховое болото, потому что на нём такая кочка́, – рассказчик обрисовывает руками, – такая кочка́ чуть шевелится, будто от ветра на болоте колышется; штук двадцать или тридцать немаленьких бугров. И от каждой кочки поднимается вверх что-то похожее на вбитый колышек, плохо видно, что это. То ли черенки от лопат?

Слушаем бывалого охотника с восторгом и при этом знаем, что он скажет и изобразит лицом и жестами в следующую минуту, ведь эту историю слышали от него в сотый раз. Ну, в двадцатый, это без преувеличения.

– И вдруг я понимаю, что это никакие не кочки, что это люди, что это вооружённые люди сидят на корточках, как принято у китайцев. Они сидят на корточках, поставили перед собой дулами вверх свои дробовики или шомполки, опираются на них, чтобы не упасть, и все поголовно спят. Хунхузы. Китайские бандиты. Это у них так принято – всегда идут друг за другом след в след, будто прошёл один человек, а когда устают, то по команде спят вот так – на корточках. И в ту секунду, как я это разгадываю, одна из «кочек» поднимается, протирает глаза, лихорадочно вскидывает ружьё стволом в мою сторону. Я мгновенно разворачиваюсь, добегаю до края поляны, ухнул первый выстрел, про «просвистело над головой» ничего не помню, потому что уже толкаюсь с разгону изо всех сил и – лечу по склону. Выстрел вослед, ещё выстрел, десяток-другой выстрелов, целая канонада, в ушах звенит, но меня там уже нет.

– Как же удалось спастись? – спрашивают слушатели, зная ответ.

– Везение в том, что мой первый прыжок вышел очень длинным. Мы потом с военными из комендатуры Барима и с охотниками пришли туда, просмотрели все мои следы и измерили, на какое расстояние я прыгнул с первого толчка. Восемь метров, повторяю, восемь…

– Но ведь это мировой рекорд!

– Рекорд со страху. Если и по прыгунам начнут в спину стрелять, они и не так прыгнут. Да если ещё под уклон.

Верим рассказчику. Он очень ловкий и спортивный. Но въедливо интересуемся:

– А как же вы замерили эти восемь метров? Рулеткой?

– Ну зачем рулеткой? Моим Берданом – он как раз метр тридцать. И прыгнул я в длину на шесть моих винтовок с гаком. Да-да! Расстояние от следа толчковой ноги и до пятки замерили с военным комендантом. Глубокая вмятина во мху от толчка и приличная ямина от приземления на пятку. Я на этой пятке после восьми метров полёта проехал ещё чуть ли не полтора метра, но не упал, удержался и скачками – к речке. Хунхузы пока до склона добежали, чтобы меня внизу увидеть и по мне палить, я от них был метрах в двухстах, уже у реки, перелетел через неё по павшему дереву будто по ровному мостику. И стреляли они в белый свет, а не в меня. Комендант Барима потом включил моё удивительное спасение в свой какой-то отчёт. Говорил мне, что и про мой прыжок в восемь метров не забыл, всё прописал.

– Ну а потом?

– Мы с военными и охотниками пришли на ту сопку часа через два с половиной после пальбы. Хунхузы нас там не ждали. По следам на поляне мы насчитали их тридцать два бандита. Они в конце поляны выстроились в колонну по одному и потопали нога в ногу, будто идёт один человек, на западо-западо-север от Барима, ровно на вечернее солнце. Мы с военными прошли по следу километра три. Комендант при этом по компасу составил карту возможного отхода хунхузов, а из Барима по телеграфу известил коллег в северо-западных посёлках и на станциях. Через неделю эту банду окружили у деревни Драгоценка, бой был не в пользу хунхузов. Тех из них, которые уцелели, передали китайским полицейским. Вот так!

Хунхузы – это такие китайские разбойники. Дословный перевод слова «хунхуз» – почему-то «красная борода». Откуда эти бандиты взялись? Конец позапрошлого века, бедняки с юга Китая переселялись на незанятые земли малонаселённой Маньчжурии. А там их не ждали. Негде работать, постоянно на грани выживания. Сбивались в банды, грабили ханшинные (водочные) заводы, угоняли у местного населения скот, нападали на торговые караваны. То есть «хунхузили» – таким неологизмом наши эмигранты заменяли слово «разбойничать».

Хунхузы и сейчас в Китае есть. Куда от них денешься?! Везде они есть, только по-разному называются. И у нас есть.

Кстати, за месяц-другой до этого рекордного прыжка Михаила Усачёва и пальбы по нему злобные хунхузы стреляли и в его свояка – Александра Дмитриевича Нежинского, брата жены родного Мишиного брата, и тот тоже спасся, не попали.

А вот однофамилец и знакомый Михаила – Усачёв Григорий Терентьевич, тот не уберёгся. Он в 1935-м работал слесарем в мастерской концессии Кондо на станции Яблоня, хунхузы русских донимали, сожгли дровяной склад предприятия, а на дворе декабрь, впереди зима. И мужики под началом местного полицейского собрались в добровольный отряд, провели несколько боёв, поуменьшили банду численно. Но Григорий Усачёв был ранен в правый бок пулей навылет. Лечился в больнице БРЭМа в Харбине. Там получил предложение на завод Вегедека, слесарь он был классный, хоть куда. Нежданно-негаданно («благодаря» хунхузам) переехал в Харбин. Потом в Мукден. Там они ненароком встретились – однофамильцы Усачёвы, Григорий и Михаил, об этом в главе «Опрометью из Мукдена». То есть из Мукдена «опрометью» – и как раз в Барим.

А в Бариме Михаил предвосхитит мировой рекорд по прыжкам в длину Тер-Ованесяна. По которому не стреляли. Хотя, как знать… Если фигурально, то все большие спортсмены под прицелом. Все за ними следят. Попробуй набедокурь.

Семейная история

Шапка, шляпа и картуз

Ну а мы вернёмся к тому времени, когда Михаилу не двадцать пять, а всего лишь пять, и ружьё марки М-5 у него пока деревянное, игрушечное. И когда он проснулся на новом месте. Сюда, в Харбин, в застроенный невеликими домиками район под названием Зелёного Базара, они приехали вчера поздно вечером. Сестра Клавочка посапывала на соседней деревянной кровати, укутанная большущим одеялом. Папы с мамой в доме не было, их голоса доносились со двора.

Миша протёр глаза, влез в валенки и потопал к печке из красного кирпича. Она натоплена, и в доме очень тепло. Пахнет деревом, которым обиты стены. Миша вертел головой, разглядывал всё вокруг. Тут вошла мама Прасковья с тазиком постиранного белья, обрадовалась, увидев Мишу проснувшимся и бодрым, стала над печкой греть руки:

– Вот тут мы и будем теперь жить. Тебе нравится? Ну вот, видишь, как хорошо! Главное, чтобы тебе и Клаве нравилось.

Их новое жилище по просторности, конечно, уступало «телячьим» вагонам, где семья перебивалась чуть ли не с месяц. Но Миша заметил, что свободного места в этой комнатушке всё равно больше, чем в сарае с папиными инструментами и детским самокатом. Сарай стоял во дворе их дома в Троицке, где остался жить папин брат – дядя Семён, который с папой на одно лицо.

Итак, приехали в город Харбин. Отошли от дороги. Отмылись: ух, как хорошо, длинненькое глубокое корыто, тёплая вода в вёдрах на печке. Отоспались, отъелись, отстирались, отгладились.

И на третий день Анастасия Константиновна Панфилова, она Мише и Клаве приходилась двоюродной бабушкой, повела новых харбинцев в их Харбин. Чтобы они его узнали, начали к нему привыкать и в него влюбляться.

Сначала они увидели строгий официальный город с железнодорожными конторами, училищами, полицейским управлением, госпиталем, большими домами, в которых несколько этажей и много квартир. По улицам прогуливались белолицые благородные люди в красивых зимних одеждах.

Подошли к перекинутому через железную дорогу деревянному мосту необычной конструкции, он будто взмывал над поездами и товарными складами.

– Это виадук, – блеснула незнакомым словом тётя Настя.

Павла больше заинтересовало не название, а строительные особенности. В покрытии моста доски для пешеходов и рикш лежали по-обычному, плашмя, а для повозок – конных и безлошадных – эти доски для пущей прочности поставили стоймя, на торец. Павел остановился и разглядывал, какими скобами всё скреплено, даже руками ощупывал.

Да, именно здесь, на мосту, Мишуха впервые увидел самоходные экипажи, о существовании которых слышал от взрослых. Не громыхающие грузовики, какие его пугали в Троицке, а красивые экипажи для людей. Перед его глазами вдруг возникла повозка, передние колёса у которой были поменьше, над ними урчащий мотор размером с сундук, задние колёса большущие, на сиденьях восседают молоденькая барышня и улыбчивый господин, он за блестящим жёлтым рулём.

– Мотор, смотрите, мотор! – закричал Миша и запрыгал на месте от восторга.

– Это машина, – уточнил его отец.

– Здесь это называют аутомобиль, – тётя Настя насчёт транспорта знает всё, ведь она служит не где-нибудь, а в самих харбинских мастерских «Форд». Правда, всего лишь поварихой в тамошнем буфете, но какая разница, она всё равно «аутомобилистка», раз кормит шофёров и механиков.

А вторая машина, которая тоже прошла через виадук, была с крышей, и людей в ней сидело не двое, а уже четверо. Миша весь заохал, рассмешив родителей.

Через виадук перешли в совсем «другой» город, в другую часть Харбина, которая пониже ростом, покудрявее, поразноцветнее. Улица, по которой они шли, состояла из таких же вычурных особняков, какими в их Троицке красовался Васильевский переулок, только в сто раз изящнее и богаче.

– Это у нас самая главная улица, её зовут Китайской, а нам по ней чуть дальше, – сказала тётя Настя. Она знала, куда их ведёт, но пока хранила секрет.

Всё смотрелось диковинным. Реклама на все лады и на всех поверхностях. Солидные здания банков, сколько же их, этих банков? И сколько же у людей денег, раз банков не счесть?!

Зазывные крики продавцов газет. Мастерские ювелиров. И всё магазины-магазины. Мишуха в двубортном пальтишке бегает от витрины к витрине, его уже не удержать. Клава не отстаёт от шустрого младшего брата. Много китайцев. Кто-то просто прохожий, кто-то осторожно катит на велосипеде, а кто-то впрягся в повозку-рикшу и везёт или пассажиров, или тяжёлые тюки.

Но русских на Китайской улице всё равно больше.

Красивые дамы в изящных пальто или уже в нарядных шубках, потому что прохладно. Нарядные шляпы, одна на другую не похожие, шарфы на всякий манер. Ухоженные, спокойные, не нахмуренные. А мужчины – уверенные в себе и тоже заботящиеся о своей внешности: на них начищенные ботинки и наглаженные брюки, из-под шарфов проглядывают галстуки, а на голове шапки или картузы, которые Павел снисходительно оценивал профессиональным глазом скорняка: «Так себе, ничего особенного, но сойдёт».

А какие свободные люди! Просто удивительно. Другой мир.

Двадцатилетняя худенькая Татьяна Толстикова, красивая, самая яркая из сестёр, с уложенной на одну сторону копной чёрных волос, засматривалась на витрины модных магазинов.

Её семейная сестра Прасковья, чуть полнеющая (с чего бы это, с какой еды?), больше разглядывала полки с хлебом и вкусно пахнущие прилавки с колбасой и копчёностями. Ей предстояло готовить обед, а тут столько всего, глаза разбегаются.

Строгий Павел смотрел на бирки с ценами и вычислял в уме, а что сколько стоит в переводе на царские деньги. Он привёз из Троицка скопленные золотые рубли, немного, только на первое время. Семью нужно кормить и одевать, ведь их троицкие наряды смотрелись куда скромнее нарядов харбинских прохожих. Ладно, сам-то Павел неожиданно оказался одетым ещё более-менее, чуйка на его плечах, отороченная мехом, по харбинским меркам не такая бедная.

А вот Прасковье вместо её кацавейки, пусть и на соболе, нужна шубка просторнее. Она вообще-то на сносях. Как только дорогу пережила?!

И для Павла самое главное сейчас – найти работу. Сокровище – это не золотые рубли в кармане и в разных подкладках. Сокровище – это работа.

Тётя Настя будто угадала, что у него в голове. А вернее – она всё заранее продумала и, наконец, раскрыла секрет:

– Павел, собирай свою разбежавшуюся семью. Сейчас мы все сворачиваем на улицу Конную. Так, правильно. На углу мы видим красивое здание. Смотрите, смотрите. Это Духовное Еврейское училище. А дальше что там? Читай, Павел, вывески.

Павел уже прочёл, а теперь повторил вслух:

– Меховой магазин «Б. Палей и K°».

– Палей – это фамилия хозяина, – объяснила тётя Настя.

– А что написано вон там сбоку, над другой дверью?

– Да, интересно, – улыбнулся скорняк Павел, разгадавший тётину хитрость. – Здесь скорняжная мастерская «Шапка, шляпа и картуз», – и рассмеялся во весь голос.

По улице, где стояли и радостно смотрели друг на дружку наши разновозрастные персонажи, потоком в обе стороны двигались конные повозки, – улица-то Конная, не какая-нибудь там. Загруженные ломовые дроги с серьёзными китайцами-погонялами. Щеголеватые легковые экипажи с лихими русскими извозчиками. Цокот копыт по брусчатке.

Здравствуй, Конная!

Принимай нас, Харбин, мы тебя уже полюбили!

И не кто-нибудь, а сам Берх Ицкович Палей, собственной важной персоной и без тени чопорности, примет у Павла Усачёва экзамен на скорняжное умение, пожмёт плечами: «Нормально, умеете», – весь разговор он будет вести на «вы». Сегодня и всегда со всеми работниками только на «вы».

Павел Усачёв проработает на Конной улице три с половиной года. Татьяна устроится на курсы кройки и шитья «Ворт» на улице Новоторговой, 61 и получит профессию портнихи и шляпочницы.

Прасковья в апреле двадцать третьего года родит мальчишку, спокойного и крупного, которого Усачёвы крестят Александром, а звать будут Шурой, Шуриком, Шуркой.

Мещане Усачёвы и Толстиковы убегали из России в домодельных сапогах и в одеждах, пошитых своими руками. Сначала одна семья, за нею – вторая, а потом третья. Уже в очень неспокойные времена.

Дворяне по фамилии Реутт уезжали из Могилёвской губернии на КВЖД чинно, степенно и благородно. В богатых одеждах, с кожаными дорожными баулами. И тоже по очереди тремя своими семействами. Только приехали дворяне Реутт на КВЖД много раньше, чем мещане Усачёвы, и поселились они в Китае во времена дореволюционные и куда более спокойные.

Судьба эмигрантов

Шляхтичи из местечка Монастыри

В дверь купе постучали.

– Проше, – откликнулся Ян Юлианович, высокий крепкий мужчина тридцати двух лет от роду.

Вошёл проводник. Строгая чёрная жилетка, через локоть перекинута идеальной белизны тканевая салфетка, в левой руке поднос с росписью, на нём сахарница и чай в красивом подстаканнике. Манеры проводника Ян Реутт оценивает особо ревностно, ведь он и сам по профессии – проводник.

– Дженькуе!

Ян поблагодарил проводника польским «спасибо», а потом спросил по-русски, скоро ли будет Орша. Проводник отвечал то ли на украинской мове, то ли на белорусской. Да ещё и с польским акцентом. В этих краях все языки смешались. И все друг друга понимают. Всё точно так же, как у Яна в его родном местечке под названием Монастыри. Там тоже всяк гуторит на свой манер, да всяк ему внимает.