Большая ловитва

С изрядным трудом и лишь благодаря счастливой случайности отыскав Осьмого, новоявленный Берсень сразу и вывел: «Се точно не Шестак! Ворона он – не орел: нет в нем полета! Годится лишь подсобным».

Впрочем, остальное обстояло вовсе не худо. У Осьмого было шестеро под его началом и несколько смертных кровопролитий за спиной. Имелись у него небольшой, а все же авторитет и некие знакомства.

И подобрать людишек, обучив их и проверив в деле, дабы весной, когда подсохнут дороги, покончить с Молчаном, представилось Берсеню вполне посильным делом…

LXXV

Истинно молвлено в народе: «Кто старое помянет – тому глаз вон, а кто забудет – тому оба вон!»

«В последний раз столь тревожу Доброгневу! – восседая в седле, мысленно постановил Молчан, погруженный в думы, а все ж прислушиваясь и озираясь. – Впредь откажусь охранять обозы главным: есть и моложе меня!

И боле не высунусь за пределы Земли вятичей! Посвящу себя жене с чадами. Ведь елико раз Храбр и Беляй могли остаться без родителя, сгинувшего вдали от родного дома! Уж осьмь лет вполне обхожусь без иноземья, чреватого опасностями многими и обильного соблазнами для всех, кто тщится соблюсти себя. И впредь обойдусь с радостью!

А ежели вновь захотят вовлечь, не поддамся возврату в скрытность! Премногим обязаны мне, не раз мог и живота лишиться, а благодарность какова? Даже в подорожных ущемляли, якоже чужака со стороны!

Становился для них своим, лишь когда особливо нуждались в моей помощи. И плевать им было, что в чужих краях буду ходить под смертью! Так ведь и ходил не единожды…

Да и тогда источали лживое словоблудие: мол, раз не удостоился попасть в наши кадры, радуйся и гордись уже тому, что состоишь в доверии и имеешь возможность нештатно скрытничать, рискуя собой и сотворяя подвиги, о чем все мечтают, а удается лишь избранным!

А была ли поддержка от Путяты – с его-то огромной властью? Вступался ли он, когда неправедно наезжали на меня его подчиненные, коим поручал он начальствовать надо мной при исполнении заданий в Киеве, Тмутаракани, Булгаре, да и иных?

Увы! Умышленно не ставил на место ущемлявших меня, из опасения, что заподозрят его в поблажках по родству. Сам единою попросил: «Ты уж не горячись, аще накипело! Не давай повода тем, кто мечтает меня подсидеть!»

А разве оплачивались хотя бы единожды мои дополнительные траты, вынужденные? Отнюдь! Зажулили даже две трети обратного пути от ромеев!

Никогда не выставлял я Секретной службе за убытки по собственным прихотям, понеже не алчен и не лжив, однако с каковой стати неизбежно восполнять перерасход по служебным надобностям из собственного кошеля?

Оседлали мя, взгромоздились, и неровен час, опять вознамерятся погонять! И поделом! – никто не заставлял меня поддаваться лукавству Путяты тринадесять лет тому… Что ж, сам допустил, самому и сбрасывать!

Ведь иное ноне. Вон и в Киеве новый князь».

А и верно! Секретная служба Земли вятичей результативно попользовалась Молчаном с подачи его хитроумного старшего родича. Однако обошли нештатного бойца невидимого фронта какими-либо отличиями за сие.

Его не удостоили даже скрытной благодарности в аналгично скрытном приказе, и куда годится сие?!

Согласно совершенно секретному положению о тайных выплатах привлеченным скрытникам, ему, нештатнику, полагались лишь умеренные командировочные. Однако Путята и их выдавал за личное благодеяние! Еще и утаил, что плавание в ромейскую столицу оплачено лишь в один конец…

И не запамятовал Молчан, как старший родич, напутствуя его туда, изобразил неслыханную щедрость, заявив:

– В личный дар тебе разорюсь аж на десять дирхемов. На, владей! Погуляй, продав свой товар и мое задание выполнив! Однако не увлекайся…

О, лицемерие, злостное и постыдное! Ведь на опыте собственных трат Путята был прекрасно осведомлен: при тамошних ценах на товары и услуги, включая и любострастного свойства, невозможно разгуляться на десять дирхемов, обменяв их – с изрядным убытком из-за грабительского курса, на ромейские милиарисии – тоже серебряные. Хотя не мог не понимать он: уже вскоре Молчану придется залезать в кошель, черпая из собственных средств. Что и произошло в Царьграде!

А по-иному и быть не могло. Понеже пиры с тамошними прелестницами, равно и презенты им, а не скупился, загуляв, Молчан, широкий, требовали немалых затрат, не говоря уже об окончательных расчетах.

Ведь коварно слукавил Путята, заверяя, что вовсе не запрашивают царьградские девицы с тех, кто покажется им особливо пригожим. Лжа, и еще раз лжа! Сообразно ромейским законам распутного промысла, запрашивали они, и еще как! И разве воздержались хотя бы единожды, когда угощал их?

Сходным образом пришлось раскошеливаться ему и в иных краях. Хотя там он был уже начеку! Причем, сопутствующая убыточность для собственной мошны имела место, несмотря на внеплановые свершения Молчана на ниве скрытности, опричь выполнения обязательной программы от Путяты!

В той же Тмутаракани выявил он тайного агента болгар при дворе князя Мстислава Владимировича, о чем незамедлительно уведомил состоявшего с ним на связи оперативника резидентуры Секретной службы вятичей в оном княжестве. А был им Будимир из того спецназа Путяты, ходившего за Булгаком, в коем Молчан-дебютант состоял младшим. И в довершение сумел увлечь – по личной инициативе, весьма осведомленную хазарянку, чьи родители бежали из разграбленного киевлянами Итиля – столицы Хазарского каганата.

В Биляре же распознал, и тоже инициативно, одну из местных, коя открылась ему, разомлев от ласк его, что сотрудничает с булгарским сыском в качестве нештатного осведомителя, поведав немало ценного для резидентуры Секретной службы вятичей в Булгарии.

В Киеве ж и пуще того отличился, а не время еще открыть…

Однако так и не улыбнулись ему поощрения из премиального фонда – со сметами под грифом «Совершенно секретно! Хранить вечно! Не перепроверять!» Ибо нигде не ценят привлеченных энтузиастов, вечно экономя на них и выгадывая, а особливо – в тайных службах, обделяя порой, до самого недавнего времени, даже кровных родичей. Ноне уж не обделяют…

«Неправедны с тобой начальствующие сходники! Однако и сам ты повинен, – встрял внутренний глас. – Аще даны тебе зубы, так огрызайся! А ежели робеешь, не причитай задним числом» …

LXXVI

Допрежь не доставили Яроока, объявленного Доброгневой изменником, вопреки презумпции невиновности, дружинники продолжали укреплять позиции и отрабатывать действия боевых расчетов при неизбежном налете. Хотя у иных из них и зародились сомнения, относительно целесообразности оных действий, инициированные признанием Балуя, с позором отправленного под домашний арест – до выяснения всех отягчающих обстоятельств.

Что до Гладыша, тому все же доверили собирать чурки для большого костра, однако под наблюдением, подозревая: способен сбежать к ворогам!

Тут Доброгнева сообразила, что подчиненное воинство не оснащено сухими пайками, кои вдохновляют воев в канун битвы пуще призывов к мужеству! И приказала она не отходившему от нее Храбру, а Беляй был оставлен присматривать за Третьяком, взять с собой двоих дружинников и отвести в жилище семейное, дабы загрузились они там некими припасами.

Подлежали выдаче: мед – два кувшина глиняных и ложки к ним; соленая рыба – двадесять; остаточный кусок копченого окорока из кабана; деревянная кадушка с груздочками; половина ковриги, что планировалась на вечернюю трапезу; все наличные птичьи яйца, кои можно испечь и на месте; кувшин отбродившей сыты, однако сие – лишь по отражении налета.

Опричь того, широкая щедротами своими Доброгнева распорядилась отловить четырех курей, дабы приготовить их, ощипанных, на костерке под надзором Дробна, и отлить березовицы в три бурачка. Не сомневалась она: возрадуются вслед чрева подчиненных, потеплеет в душах их, и дополнительно проникнутся они к матери-командирше – не батяни лишь потому, что от природы не росла у нее борода. Ибо каковой же вятич не любит халявного угощения!

Еще не вернулись с припасами, подоспел Скурата – с топориком, сулицей, луком и тулом, полным стрел, да и с ножом на поясе, мигом подпавший под подозрение дружинников, ведь предупредил его Балуй о нападении на обоз, а не оповестил он все городище.

Однако Доброгнева, зримо удостоверившись, что подлинно боец – сей, аще вооружен столь, сразу и сообразила: лучшего помощника по чисто ратным вопросам не найти ей! К тому же, Молчан рекомендовал. И отведя Скурату в сторонку, скоренько ввела его в курс дела. Не умолчала при том о тяжести возможных обвинений от дружины, дабы не чванился, знал свое место и понимал: свобода его – в руце Доброгневы!

Скурата, не в пример Балую, был наделен разумом, прозорливостью да и тяжелой десницей, отчего жена его даже не помышляла гульнуть налево, провидя неизбежное наказание, суровое, хотя мечталось ей, и даже во снах являлось.

Посему, оперативно прикинув, согласился он стать в подчинение Доброгневы, избранной всей дружиной, возглавив непосредственное руководство предстоящей бранью, решительно не веря в ее возможность, равно и в тупость разбойников, кои могли славно поживиться, токмо напав на обоз.

А таче, подумал он, непременно предъявит Молчану за сию неадекватную энтузиастку. Однако в деликатной форме, иначе самому дороже станет!

Вслед Доброгнева во всеуслышание огласила, что кореш за кореша – не отвечает, и нет на Скурате безусловной вины, а с ворогами – отважен он, о чем и супруг ее, Молчан, не раз баял. И способен зело пригодиться в бою!

Тут и припасы прибыли. И вдохновилась вся дружина, мысленно воздав должное Доброгневе за лакомое попечение, подтвердившее, что верно избрала она именно ее! Все ж, некие – с червоточиной в душах и жадные, высказали мнение, что не имеет подозрительный Скурата права на долю при дележке.

И когда отчасти насытились чрева их, а предстояли и куры, поджаренные, благодушно восприняли дружинники, как, с доставкой Яроока – под конвоем, начался публичный допрос, завершившийся его этапированием в подклеть – под охрану; неважно, что раскаялся он, даже о снисхождении просил.

Должно упомянуть, что Доброгнева, потроша подследственного Яроока, не прибегнув и к пыткам, вмиг распутала всю преступную цепочку – от Жихоря до Балуя! При таковых-то талантах к экстренному дознанию служить бы ей в прокуратуре – следователем по особо важным делам, либо преуспевать по благородной линии политического сыска!

И никому не в печаль, что лиходеи так и не напали со стороны реки. Ведь обернись иначе, ни на шаг не отступило бы воинство Доброгневы! А спасло городище, разбив и победив ворогов! Виват командирше и берегине!

Сетовал лишь Яроок в погребе, использованном ажно поруб в остроге. Вспомнили о нем и освободили, когда стемнело, а до того не выводили даже для оправки. И томился он, проклиная себя, что открылся Балую, коего с радостью задушил бы…

LXXVII

До Беданова камня оставалось еще изрядно. Время помыслить о насущном отнюдь не истекло.

«А ведь Путята с охотой направил бы меня наново!» – вспомнилось Молчану. И точно! Уже по возвращении его из Булгарии, когда долго сидели они, употребляя не квас, старший родич высказал с дальним прицелом:

– Всем хороша твоя жена, однако примечаю: податлив ты пред ней…

– Чем же? – вскинул брови Молчан.

– Податлив, и не отпирайся! А будь иначе, предложил бы я тебе вновь отправиться к ромеям. Надолго, зато занятие подлинно для тебя! И скрытно прославился бы тайными подвигами. Возможно, и вельми обогатился, ведь верю, что избежишь провала, а место – явно доходное.

Таковая честь выпадает немногим! И сразу же принят был на службу к нам, получив и достойный чин. А ежели встанет поперек твоя Доброгнева, не принимай к сердцу!

Хотя и не стану корить ее, рожденную для уборки по дому и каждодневной готовки. Понеже жертвовать собой во имя Земли вятичей дано лишь героям, с коими и ты почти вровень! – совсем немного осталось…

«Э, родич, на старые уловки уж не клюну! Да и на новые не поддамся!», – хмыкнул в душе Молчан. И осведомился, будто из любопытства:

– А место для тайных подвигов каково? Ежели попечителем женского монастыря в долине реки Ликос, да на все лето, пожалуй, подумаю…

– Ничуть ты не взрослеешь! А ведь уже за тридесять: пора бы! – в сердцах высказал Путая, явно досадуя, что промазал, однако не утратив еще надежд. И прицелился наново:

– Ждут тебя и радости, вожделенные! Ибо поначалу направлен будешь в порт Авидос, стоящий на берегу пролива Геллеспонт, соединяя два моря – Пропонтиду и Эгейское, и лишь потом – в Царьград, коей ты упорно называешь Константинополем, а я уж по старинке…

Авиденки же – первейшие распутницы во всей Ромейской державе, поелику оттачивают свое мастерство каждодневно и еженощно, обслуживая команды всех прибывающих в Авидос судов, а берут, к чести их, недорого. Правда, и в болтливости нет им равных, однако, поверь мне, притерпеться можно и к сей помехе!

А дале, встретившись там, и не для праздной беседы, с доверенным моим человеком, прибудешь в Царьград и пристроим тебя в охоту сановного вельможи, дед коего состоял в ближнем окружении самого Василия Лакапина – евнуха, оскопленного своим отцом, василевсом Романом в семилетнем возрасте, а позде бывшего паракименоном – первым министром, при четырех императорах, впервые заступив в сию должность всего в двадесять годов…

– Отец оскопил родного сына? Чудно сие! – усомнился Молчан.

– Не удивляйся и никогда не верь, еже начнут тебе кривить об особливом благочестии, тамошнем! Промеж высшей ромейской знати внутрисемейные убийства, ослепления, оскопления и насильственные пострижения – самое обычное дело из века в век. Не токмо отцы, а и матери, не задумываясь, прикончат либо искалечат своих сыновей ради большей власти, своей, а чада не пожалеют родителей, вставших поперек их планов. И много тому примеров…

Тот же василевс Роман оскопил и младшего брата Василия – Феофилакта, коего семилетним возвели в иподиакона. Едва оному младшему минуло семьнадесять – возраст, когда и в мнихи не постригают, Роман-отец продвинул его в патриархи. И столь безгрешен был по женской части сей первосвященник, коего услаждали непотребным образом личные шуты и мимы, что усоп в тридесять шесть не от дурной хвори, а пав с лошади.

Однако вернемся к насущному. Ромейская знать зело увлечена охотой на оленей, косуль, зайцев, и даже кабанов. Недалече от Царьграда есть и огромный охотничий парк. А сановник тот давно уж ищет искусного иноземного ловчего; буде найдет такового еще до твоего прибытия, есть и иные знатные, желающие того же.

Вот и подумывал я пристроить тебя, племени твоего не скрывая. Ведь в ловитве несть вятича, ни ромея, бо все и во всем – охота!

Насчет же дев, будь уверенным: их, рядом с теми вельможами, боле, чем они осилить могут. Нес бы тайную службу, отдавался ловитве, любимой, получал достойную оплату в солидах, и не знал счета в прелестницах, когда б не твоя Доброгнева, кою, примечаю я, вознес ты избыточно высоко. Меж тем, для истинного вятича превыше всего – забота о вольном процветании земли нашей, и ничтожно в сравнении с ней любое иное! Не забывай о сем!

«Да что же до сих пор не обрежу я сего лицемера, дабы поперхнулся он?! Уже и в семью мою лезет, наглея, а я молчу, и молчу!», – укорил себя Молчан, отчасти и озлившись.

И высказал – вполне нейтрально, применительно к сверстнику, однако не вполне – по отношению к представителю старшего поколения:

– С женой своей сам и разберусь! – без подсказчиков. А завлекать на подвиги и жертвенность, ради собственной служебной корысти, тебе бы, родич, надобно не за сим столом.

Верно упомянул ты, что мне уже за тридесять! – вот и лови на крючок доверчивости тех, кто куда моложе. Доброго тебе клева!

Истинно поперхнулся Путята! А прокашлявшись и побагровев, выдал:

– Вставай, и иди – не держу! Не ожидал от тебя, а ведь со всей душой!

«И я не ожидал, что у начальствующих сходников бывают души», – мысленно усмехнулся Молчан. Встал, поклонился хозяину, направился к выходу.

И встретились они в иной раз лишь незадолго до погибели Путяты…

LXXVIII

Бытие определяет сознание, ежели есть последнее.

По весне до разбойного главаря окончательно дошло, что всего за осень и зиму опростился он боле разумных пределов, и мало осталось в нем от респектабельного совладельца двух ладей, собственника трех теремов, прогулочного челна и конюшни на седмь лошадей, равно и уважаемого заимодавца.

Вернувшись к романтике налетов и накрепко восстановив былые ощущения, Жихорь нерпеложно определил, что яства все же куда смачнее, а хвойная подстилка взамен перины допустима лишь за гранью беспросветной нищеты и полнейшего убожества. Опустившись до примитивности подчиненных, не смог он хоть чуть приподнять их до прежнего своего уровня. И вынужденно растрачивая собственную энергетику без адекватной подпитки извне, безостановочно тупел.

Вдруг открылось ему: «Чернь духом не выбелить добела! Пустая башка отторгает любую мудрость! Свяжешься с шелупонью, измельчаешь сам!»

А почитывай Жихорь пред сном Энгельса, чья брада еще длиннее была, чем у него, о том, каковым волшебством образовался гегемон природы и даже обзавелся обонянием, непременно вывел бы самородную формулу: «Гомо, временами сапиенс, произошел от злобной обезьяны, некогда выбравшей орудием труда увесистую дубину для охоты на сородичей».

Отчасти утешало лишь то, что для ликвидации Молчана, а с ним и всех обозных, сгодятся и сии, никчемные. Худо-бедно, а все же натаскал их он. Седмь добычливых налетов за зиму и раннюю весну – зело не слабо!

К тому же прикинул он, где Молчан будет ожидать его, и где не станет. Для сего понадобилось досконально обследовать путь, ведущий на торг.

Жихорь промерил его не верхом, а собственным шагом, скрытно заночевав в лесу, при вступлении в него дороги от городища Молчана; поутру же вышел и добрел к полудню до конца того леса, примечая и запоминая.

И завершив, вывел: «Ведаю, где обидчик мой надеется отразить меня. Всего удобнее напасть у Беданова камня! А вот и шалишь, сквернавец!»

Силы распределил таковым ордером: сам он и еще осьмь налетают с одной стороны дороги, а остальные десять во главе с Осьмым – с другой. Наблюдателем с древа и сигнальной кукушкой будет Цукан из десятки Осьмого – туповат, однако урожденный лесовик, умевший подражать птичьим голосам.

«Когда завидит обоз, подпустив его поближе, оповестит кукованием», – решил Жихорь, не подозревая, что сей фокус хорошо известен Молчану.

На всякий случай, ведь глуп Цукан, в помощь ему был намечен Осляб, соответствовавший своему имени, означавшему «дубина», зато исполнительный. А исполнительная дубина – всегда страшная сила!

Лошадей оставили шагах в трехстах, исключая двух, коих привязали рядом с Жихорем и Осьмым. Ведь подчиненному личному составу было куда сподручней днесь ринуться на обоз пешими. А вслед, с упокоением Молчана, надлежало вернуться в коммерцию, вновь став Гораздом.

И рассчитал Жихорь: когда алчные подчиненные начнут дележ добычи, незаметно покинет их с Осьмым, посулив тому тридесять резан, пришпорят они коней, и – поминай, как звали! Понятно, на первом же привале надлежало упокоить и Осьмого: ведь ведал он имя его и ремесло своего брата.

Подобные ниточки полагается рвать с концами!

Истинно береженый тот, кто сберегает себя сам…

LXXIX

«Все великое земное разлетается, как дым…», – еще когда констатировал Василий Андреевич Жуковский, перелагая Фридриха, не нашего, Шиллера.

Однако с чего ж разлетается оно? Да по прихоти вышних сил!

Взять Наполеона – абсолютного фаворита госпожи удачи, коему во всей истории человечества не было равных по везучести.

И сражения проигрывал вчистую, а кто-то, вопреки его приказу, являлся и выручал – ценой собственной жизни. А главный конкурент его за славу первого полководца тогдашней Франции, преуспев в объятьях Жозефины задолго до будущего императора, вдруг опочил в 29 лет при весьма подозрительных обстоятельствах. И наособицу симпатизировали ему тайные общества, причем, Жозеф, старший брат, даже имел 33-ю степень посвящения, последовательно возглавляя масонские ложи Великий восток Франции и Великий восток Италии. А контр-адмирал Нельсон лишь из-за шторма, лишившего его быстроходных фрегатов, выполнявших дальнюю разведку, не отправил генерала Бонапарта на дно со всем 35-тысячным экспедиционным войском еще в 1798-м. И тайно драпанул он из Египта, преступно бросив на погибель свою армию, а вместо надлежащего трибунала ему всемерно помогли при организации государственного переворота. А за 17 дней до переворота те же силы подсадили в кресло главы Совета пятисот – нижней палаты парламента, куда могли избираться лишь лица, достигшие тридцати лет, его 24-летнего брата Люсьена, без чего у генерала-дезертира вообще не было шансов прийти к власти и оказался бы он, в лучшем для себя случае, в тюрьме «Синнамари» во Французской Гвиане, где выживали всего три процента сосланных.

Что до удачливого падения в ров при штурме Аркольского моста и спасения в последний миг, елико было потом подобных спасений!

Он оставался целым при покушениях. Неуязвим был в битвах для пуль и даже ядер, падавших у его ног без разрыва; когда же возникла уязвимость, его адъютант Миерон пожертвовал жизнью. А драпанув и оставив околевать в российских снегах ошметки своей армии – 600-тысячной на момент вторжения и микроскопической в «сухом остатке», невредимым домчал до Парижа.

И многое-многое иное, что при подробном рассказе займет не один десяток страниц убористого текста…

А потом фантастическое, направляемое свыше везение обернулось кармическим бумерангом, едва наскучил Наполеон небесам!

Презрели они его, и разлетелось, аки дым, величие, обратившись в частную жизнь под аглицким надзором, в окружении немногочисленной челяди, на мелком острове, неимоверно далеком от Франции.

Там и прекратился вчерашний властелин чуть ли не всей Европы.

А и от Жихоря вдруг отвернулась фортуна, показав ему оголенный, будто у павиана, тыл!

Ибо оскорбил ее эстетические начала и сопутствующую изысканность манер невтерпеж у намеченного в сигнальщики Цукана, равно и его самодеятельность, вопреки вышним помыслам. И в наказание, разово опростилась она, под стать тому!

Хотя первопричиной стало промедление Молчана с отъездом обоза. Поелику все злодеи, изготовившись грабить еще до полудня, попросту изнемогли в ожидании! Ведь даже в лесу припекает, когда жарынь – над кронами дерев.

И на четвертом часу наблюдения Цукан ощутил: подступает в нем! И воззвал к соратнику, стоявшему неподалеку, надзирая за ним:

– Слышь, Осляб! Срочность меня припирает! – сил уже нет… Обернусь сей миг! А ты полезай на сук да за кукушку побудь…

Высказав, Цукан спустился по стволу, быстрее векши, и рванул в отдаление, мелькая подметками и каблуками юфтевых сапог своих…

А едва грузный Осляб не без труда вскарабкался и стал высматривать, сразу и узрел он, шагов за осьмьдесят, обозный перед. Ему бы повременить, дав ворогам приблизиться хотя бы вполовину, да дубиной был по уму!

И от радости, что все же дождались они и вскорости хорошо поживятся, огласил он с таковой зычностью и протяжностью, что обзавидовалась бы любая воронья стая: «Ку-ку! Ку-ку!».

Однако, прикинув, что может оказаться мало, добавил – на всю округу, лесную, разовое «Ку!».

– Осляб громыхнул! – определил главарь. – Да и неверно! Любая кукушка всегда двоит. А Цукан где?! Воспитал я уродов на собственную выю…

И не подозревая, что обоз еще далече, возопил он, дабы слышно было и людишкам Осьмого: «Эй! Навались!»

Последним выскочил из придорожных кустов Цукан с кистенем в деснице, на ходу подтягивая порты шуйцей …

И когда издалека донеслось: «Ку-ку, ку-ку… ку!», живо смекнул Молчан: «Сей кукух – с кистенем!» А определив примерное расстояние и возликовав в душе, крикнул своим: «Стой!» вместо запланированного: «Бой!»

LXXX

«А чегой мы выперлись ране?» – дружно подумали высыпавшие с обеих сторон злодеи, смешавшись на дороге друг с другом, и обнаружив, что до обоза бежать еще и бежать.

Жихорь, он же Гамаюн, он же Горазд, он же Берсень и вовсе чуть ли не в ступор впал!

Даже не имея навыков стратега во главе войска, не ведая о понятии «дефиле», и не слыхивав о трехстах спартанцах в Фермопильском ущелье, мигом сообразил он: в узком проходе – с лесом по обе стороны, вся выгода у обороняющихся по фронту. Да и неожиданность накрылась, неприлично чем!

И придется, забыв о фланговых обходах и охватах, атаковать в лоб – с очевидными потерями, либо спешно рассеяться в лесу, расставшись с мечтой о разбойном подвиге, запланированном, удостоверяя, что подвиги по расписанию удаются лишь телевизионному барону – тому самому.

Однако отвернуть и рассеяться было решительно невозможным для Жихоря! И не опасения о порушенной славе разбойного главаря Берсеня являлись тому причиной. Затратить скончание осени, зиму и всю, считай, весну на подготовку к вожделенной мести, и отказаться в самый канун ее? Не для него оное!