******ный мир

За вами он теперь тоже присматривает: когда ночью почувствуете чье-то присутствие, не торопитесь оборачиваться. Не стоит его волновать своим криком, просто делайте свои дела, как делали всегда, ведь с этого момента, если прочитали историю, дороги назад уже нет. Он за вами тоже будет следить. И дай Вам бог, чтобы широко раскрытые глаза, олицетворяющие не то страх, не то усталость или безразличие, всегда оставались во тьме и никакой свет не показал Вам воплощение мучений и боли. Если Вы с трудом представляете, как в темноте всплывает чей-то взор, просящий о помощи и лениво следящий за вами, то Вы – везунчик. Многим, кто знает эту историю, повезло прожить долгую жизнь, прежде чем они столкнулись с этим взглядом.

– Знаешь, Фальк. Это на удивление интересная история. У меня бинты стоят колом! Да и я много понял про тебя. Ты, это…

Харон наклонил голову, и она стала постепенно уходить вниз. Фальк посмотрел, как шляпа приближается к столу, но в последний момент она вернулась туда, откуда начала спуск. Морж делал вид, что говорить не нужно. Харон вновь зазвучал.

– Ты… я забыл… Ты мой друг.

– Я рад, что в-вы приближаетесь к белой горячке. А что у вас с родителями?

Зеленое пламя разгорелось в двух отражениях Фалька. Харон посмотрел на Фокси, но потом огляделся, будто бы он хотел, чтобы морж ничего не подумал.

– А у меня их не было никогда.

– Это как это не было? Даже я своих помню.

– У таких как я ничего нет. Я – никто.

– Ой, Харон, не принижайтесь!

– Ну, уж лучше так говорить, чем восхвалять себя, как это любят волшебники…

– О, так себя любить надо – слова отца, между прочим.

Харон снова наклонился вперед, но потом понял, что сейчас завалится на стол, и приободрился.

– Я так и не понял, кем был твой отец?

– О, ну он был мэром этого городка.

– Читалось.

– Ч-что?

– Сразу было понятно, что в таком богатом доме живет власть.

– О, это с приходом матери дом преобразовался: появилась роскошь, прислуга. А народ в городе стал беднеть (особенно альвы). Наверно, мужчина должен всем заправлять…

– Человек, Фальк. Человек…

VI

Они приближались к белой горячке. Самогон стал литься мимо стопок. Разговоры приобрели оттенки синего.

Фокси лежал на животе и улыбался. Он вилял хвостом, а глаза его блестели. Комната для него превратилась в корзину в руках бегущей от волка Красной шапочки.

– Фальк! Ты, черт… Ты… Короче, где все жители?

– О, так уехали.

– Давно?

– Давно… – Фалька никогда ранее не переполняло сожаление.

– Фальк!

– Что?

– Ты здесь…

– Тут я.

– Ты это… Чем занимаешься по жизни?

– О… Так… Рисую.

– Чего?

– Говорю, портретной живописью занимаюсь…

– А меня нарисуешь? – спросил Харон.

Ему казалось, что Фальк стоит прямо у кресла, но тяжело было разобрать, как далеко морж на самом деле.

– Вас? Я очень на это надеюсь… – сказало что-то.

Харон практически ничего не видел. Похоже, он был так пьян, что ему померещилось, будто на другом конце стола над Фальком навис демон. Демон был черный, как тень и рогатый, как черт. Его длинные руки почти ложились на пол и заканчивались толстыми и острыми пальцами.

– Только… Только пускай у меня не будет… Не будет… Хвоста торчком, – сказал Харон. Это были его последние слова.

Фокси лежал прямо возле границы белого и черного света. Лучи пытались коснуться пса… Кота… Скорпиона (какая разница???). Бинты утонули в кресле. Они дрожали, когда мумия рычала (моя бабка храпела почти так же).

VII

3954 год, 1 день лета

Безымянный впервые открыл глаза в последний день лунного затмения. В то утро был странный запах. Он был свежим и… мокрым. Свет сначала больно бил по глазам, но вскоре стал лишь согревать и постепенно угасать, пока взору Безымянного не предстала палитра с красками. Тогда чистое (как белый лоскут) существо впервые приподнялось и осмотрело незнакомый мир.

Исследование началось с самого далекого (можно подумать, что дальше всего от нас находится Бог, Великий Дракон, и в каком-то значении это так, но, к счастью, или, к сожалению, в нашем случае самым далеким для нас станет синь).

Верхушка этого мира рассказывала Безымянному про плывущую вату. В этом море водились странные рыбы с хвостами по бокам (они то расправляли эти хвостики, то делали ими судорожные взмахи).

Следом Безымянный изучил пруд, в котором отражалось море (Безымянный не понимал, где у мира верх, а где низ, где правда, а где иллюзия), возле которого отдыхали неизвестные существа с острыми хвостами, короткой шерстью и слегка вытянутыми мордами. Похоже, что им не было дела до Безымянного. Они все лежали на чем-то колючем и зеленом, и это зеленое распространялось по всем пределам.

Белоснежная мумия увидела, как что-то такое же зеленое забралось на верхушки бурых столбов. Столбы сужались, поэтому их концы покачивались, и делали они это синхронно. Тогда существо осмотрелось и впервые увидело мир целиком, а не в отдельных его частях. Безымянный посмотрел на бесцветные лоскуты, которые тянулись в ту же сторону, что и зеленые столбы, что и ватные корабли наверху, что и цветы внизу. Тогда он впервые узнал, что существует ветер.

Только его колыбель отличалась от остального мира. Все вокруг было ярким, звучащим, движущимся, а серая глыба под Безымянным имела какое-то противоположное свойство – холод и безразличие.

Однако это чувство было где-то под ногами, а голову и плечи грело что-то божественное. То, что минутой ранее вонзало в глаза блестящие иголки, теперь вызывало у Безымянного колоссальный интерес. Он смотрел на вспышку, как будто она была обязана ему всем, словно без нее его жизнь утратила бы смысл. Безымянный думал, что он был рожден светом.

Существо, чье тело полностью обвивали белоснежные лоскуты, наконец, обратило внимание на то, что совсем рядом сидел Кто-то. Это было другое существо с другими чертами. Перед Безымянным сидел зверь, похожий на тех, что отдыхали у пруда, но только у этого была пепельная шерсть. Похоже, что зверь ждал Безымянного, но в момент встречи он не подал и виду. Существо в белоснежных лоскутах хотело знать, кто сидит перед ним, но не могло спросить (даже подумать, потому что для этого надо было знать слова). «Ты здесь, – раздалось что-то внутри. – Не бойся. Тут безопасно». Безымянный вздрогнул, начал искать источник звука, обратился к пепельному зверю, но тот сидел и будоражил голову спокойным взглядом. «Не бойся. Это я, Паппетир. Мне нужно многое рассказать тебе». Безымянный прекратил вертеться и замер, глядя на создание, стоящее рядом со зверем. Оно было гораздо выше и тоньше (во всех смыслах). Он впервые научился слушать. «Ты можешь говорить. Попробуй, не трать время, – потребовал голос тонкого создания в белом одеянии. – Как тебе это место?»

– Страшно, – ответил Безымянный, – хочу спрятаться.

– Что еще? – продолжил голос – есть что-то приятное?

– Тихо. Люблю тихое.

– Чувствуешь что-нибудь?

– Чувствую.

– Что именно?

– Не знаю.

– Это связь, Паппетир. Вы связаны одной душой.

– Я чувствую. Привыкаю быстро. Говорить трудно.

– Да, манипуляции со ртом и голосовыми связками требуют много времени, прежде чем ты привыкнешь. Раньше мы общались только душой, а теперь у тебя появилось говорящее тело. Пойдем со мной.

Безымянный поднялся и ощутил, как легко стоять на двух ногах. и что на четвереньках придется горбиться. Он сделал шаг.

– Да, ты все правильно делаешь.

Он сделал другой.

– Смелее.

Он упал. Безымянный попробовал ползти на четвереньках, но для этого пришлось горбиться. Он встал.

– Начни падать и дай волю телу. Оно само даст тебе опору.

Безымянный сделал шаг, сделал другой, он упал, а затем встал. Он сделал шаг, он упал. Он сделал шаг, и еще один, и еще один, и еще, и еще, и еще… Он сделал шаг быстрее. Со следующим тоже поторопился. Он добежал до озера, а когда захотел остановиться, было слишком поздно. Безымянный упал на прозрачную землю. Спустя моргание она превратилась во что-то хрупкое и холодное. Безымянный провалился под землю, но падал он медленнее, нежели раньше. Он ощутил, что руками и ногами тяжелее двигать, и что мир вокруг стал давить на него. Он услышал журчание. За шиворот кто-то вцепился, а затем Безымянный стал падать в обратную сторону. Внезапно ему стало свободно, как и прежде (на пару морганий). После этого тело потяжелело и развалилось. Безымянный стал плоским, как лист на дереве. Его тащил (волок) кто-то на четырех лапах.

– Будь осторожен, – сказал голос. – Это вода, и она опасна для твоего тела.

«Я уже понял», – прозвучал голос (в мире художников, а не в мире картин).

***

Безымянный открыл глаза, и мир увидел зеленые огни, в коих заключалась сила гораздо большая, чем следовало ожидать. Лоскуты были свежими и сухими, они поднялись, а зеленый свет между ними направился к серому существу и высокой даме (Безымянный, наконец, освоил весь тезаурус, сокрытый где-то глубоко, в каком-то мире идей, откуда можно вытащить все что угодно, но не раньше положенного срока).

– Давай, – сказала она.

Прежде чем переплетенный лоскутами воздух поднялся, его душа устремилась прямо к свежему лепестку ромашки, в который была завернута гладкая кожа прекрасного сновидения. Все эти обороты в его голове внезапно вырвались наружу, и он видел перед собой не обычного человека, а изысканно оформленный луч света, что согревал и морозил одновременно. Этот взгляд… Ей было не все равно, но так она задумана – постоянно быть отстраненной, недолгой, торопящейся скрыться в безмолвии. Она еще никуда не делась, но он чувствовал, что как только подумает, что ему с ней хорошо, она убежит от него, ускользнет не так, как жемчужина с ракушки, а как лезвие с горла эльфа в каком-нибудь романе про гражданскую войну нелюдей и Нелюдей.

– Ты быстро учишься. Я рада этому, мой дорогой.

Он теперь мог говорить вслух, но предпочел придерживаться образа недотроги, чтобы она чувствовала холодок, ведь, несмотря на ее великую роль, сущность ее была такая же, как у других представительниц ее семейства.

– Пойдем, – она улыбнулась, и Безымянный увидел утиные лапки, непроизвольно осваивая свое новое зрение (он не мог знать признаки искренней улыбки, но наверняка ему так и показалось, потому что в противном случае нет смысла жить на Воде, где следует с подозрением относиться даже к языку тела).

Безымянное облако из бинтов выпрямилось посреди поляны. Позади него лежало озеро, но отражение его не интересовало, потому что он всегда мог видеть себя со стороны. Он не оборачивался, но знал, что сородичи наблюдают, провожают его с сожалением, что, скорее всего, больше не увидят его на этой поляне, в самом центре царства рефлективов.

***

Они оставили дом, когда спустились с Великой горы. Безымянный обернулся, чтобы увидеть подъем (или, несколькими днями ранее, спуск). В груди, наконец, что-то произошло. Он и не подозревал, что встретит Тоску в самый последний момент, когда уже будет слишком поздно возвращаться.

Женщина стояла на последней ступени, и все были уверены, что дальше сойти она не сможет. Но… Зачем она явилась тем, кто принял решение покинуть дом, чтобы увидеть мир, бесконечно меняющийся и перерождающийся. Зачем она разрушала то, что росло в разуме годами. Для чего сеять сомнения, когда ты уже стоишь одной ногой на дороге нового и неизведанного. Кажется, ответ прост. Тоска не предназначена для чего-то иного. Она всегда так делала и будет продолжать останавливать путников в переломные моменты жизни, чтобы напомнить им, какими они были, а не какими стали. И дай дьявол людям такую жизнь, при которой не станет совсем горько, или при которой Ностальгия не будет вынуждена сказать: «прошу прощения, друг, но теперь у тебя уже не так хорошо получается жить».

– Тоска, сестрица. Оставь его, – сказала Тишина. – Он не вернется.

– Я просто хочу напомнить, в последний раз показать, как хорошо Паппетиру было со своим племенем. И как одиноко ему теперь, в этом алчном мире, что растет на этой равнине, как сорняк.

Тишина посмотрела на своего спутника, а тот вообще не смотрел ни на кого. Своим взглядом он давно ушел от сюда. Тишина так же, как и Тоска, могла чувствовать боль души, и у забинтованного безымянного создания эта боль была, причем ее разделял мохнатый серый друг, сопровождающий их с самого начала (Тишина видела, как серого рефлектива сдавливала цепь, на которую, в придачу, одной ногой надавила Тоска).

– Отпусти его, – сказала Тишина.

– Сестра, ты, видимо, не понимаешь, какую роль мы с тобой играем. Я не могу отступить, так почему же ты продолжаешь оскорблять свой рок?

Тишина повернулась к Паппетиру и Безымянному. Она ничего не сказала, и это значило, что ее воля по-прежнему связана с серым рефлективом (с одиноким разумным волкоподобным созданием, чья душа воплотилась в забинтованном человеке). Просто, наперекор Тоске, необходимо оставить прошлое без слов. В тишине. Тогда получится разорвать цепь, что связывала тебя не один год. Тишина нужна для того, чтобы уйти.

– Ты уходишь в неизвестность с существом, что не живо и не мертво. У него даже имени нет, – сказала Тоска, расположившись на последних ступенях (было похоже, что она собралась ждать на этом месте возвращение кого-то из троих путников).

– Его имя – Харон, – прошептал железный голос. Его отправил Паппетир, как прощальную мысль перед уходом.

Тоска, беловолосая копия своей сестры, Тишины, наблюдала за ними каждый из тех трех дней, которые они шли по Великой равнине. Она смотрела, как ее любимый отдаляется днем, и как он спит ночью без тепла от костра. Под конец третьего дня они скрылись в Великом лесу, и сестра Тишины боле не чувствовала боли Паппетира, ведь ее душа переполнилась ее собственной.

VIII

Харон открыл глаза. Они светились зеленым. Он бежал по синей траве. По полю тянулась тропинка, а по ее бокам были расставлены живые фонари. Дорога прямо говорила, что по ней нужно идти, идти и еще раз идти. Вокруг летала голубая пыль. Харон очутился в пещере, потолок которой заканчивался так же высоко, как и небо над землей.

Он перешел на плитку и почувствовал, как стучат когти. Тогда он посмотрел вниз, а затем осознал, что похож на Фокси. Нет, он понял, что он и есть Фокси. Зверь бежал по дороге один. Вскоре он стал замечать вблизи тропы своих двойников. Они были похожи как две капли, но все отличались окрасом. У кого-то шерсть была фиолетовой, у кого-то красной или синей. Кто-то был пестрым, но только Харон был серым. Все звери размахивали острыми хвостами и направляли длинные морды в сторону бегущего сородича. Они шептали ему: «Беги, Паппетир… Он ждет тебя», – но челюсть их была неподвижна (и зубы были прижаты друг к другу). Харон смотрел на них как подростки на назойливых братьев и сестер.

Он бежал по плитам, пока не показалась скала. Возле ее основания стояли те же фонарики. Одни напоминали опёнки, а другие дождевики. Выше на камнях лежали какие-то бледно-синие лианы со светящимися пузырями (а светились они каким цветом? Правильно – голубым). На горе из каменных пластов кто-то додумался поставить стул с золотой отделкой.

На дорогой подлокотник упала черная рука, напоминающая сморщенное дерево. На пальцах закрепились когти. Рога были длиннее головы, и по сравнению с телом казались толстыми. Существо было высоким и жутко худым. Оно было черным, отчего казалось, что на стуле сидит живая тень.

– Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры, – сказала тень.

– О, поверь, я здесь не ради забавы, – ответил Харон. Его челюсть осталась неподвижной. – Мне снова нужны ответы.

– С человеком происходит то же, что и с деревом. Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, – ко злу.

Демон белой горячки олицетворял Тоску (все же она переняла главные черты отца, в то время как сестра Тишина больше походила на мать, Госпожу Совесть). Он смотрел на Харона как на виновника. Это было понятно, хоть и видно было только силуэт – тень, а не того, кто за нею скрывался.

– Я понимаю это. Как видишь, я залез за истиной так глубоко, как это вообще возможно, – сказал Харон.

– И истина требует, подобно всем женщинам, чтобы ее любовник стал ради нее лгуном, но не тщеславие ее требует этого, а ее жестокость…

– Да, я наслышан о вреде алкоголя и о том, что многие сделки с тобой заканчиваются летальным исходом. Ты мне еще тогда все уши прожужжал. Впрочем, я залез сюда не язвить у твоих ног. Как я и сказал, нужно спросить кое о чем.

– Жизнь ради познания есть, пожалуй, нечто безумное; и все же она есть признак веселого настроения… Ты, любитель познания! Что же до сих пор из любви сделал ты для познания?

– Ты всегда считал, что я не достоин твоей дочери, – сказал Харон в облике Паппетира.

Некто в кресле приосанился.

– Но сейчас я пришел по другому делу. Тебе не о чем волноваться.

Невозможно описать то, как Демон белой горячки затевает приступ гнева, но в следующий момент он передумал, потерял напряжение и сохранил свое игривое настроение.

– Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, – канат над пропастью.

– Ты можешь и дальше намекать на то, что я пропитан тьмой, и что во мне пустоты больше, чем в бездне. Однако у тебя есть долг передо мной. Или ты, восседая на троне короля сделок, уже разучился соблюдать свою часть договора?

Темный силуэт на троне провел рукой. Это означало, что можно просить.

– Хорошо. Расскажи мне, в какую сторону рыть. Я столкнулся с кое-чем неприятным. Привидения. И, у меня мало времени. Прибегни к своему всевидящему оку. Что подсказывает ум демона белой горячки? Как мне под носом у призрака найти источник проклятия? Он ходит за мной по пятам.

– Если ты решил действовать – закрой двери для сомнений.

– Мне недостает фактов. Нужно найти доказательства того, что он причастен к появлению призраков. А я даже понятия не имею, что это за форма духов. Он не выглядит, как мертвец. Это сказки!

– Когда спариваются скепсис и томление, возникает мистика, – ответила тень.

– Чудесно, – ответил Харон. – Значит, я что-то упустил.

– И если у тебя нет больше ни одной лестницы, ты должен научиться взбираться на собственную голову: как же иначе хотел бы ты подняться выше? – сказала тень.

– Что это значит? Почему ты не можешь сказать напрямую? – спросил Харон. Его челюсть осталась неподвижной.

– Есть степень заядлой лживости, которую называют «чистой совестью».

– Конечно, ты же демон белой горячки…

– Много говорить о себе – тоже способ себя скрывать.

Харон произнес что-то, но слова отдаляли его от той мысли, которую он хотел донести. Он замолчал (хотя челюсть и губы его всегда были неподвижными).

– Что падает, то нужно ещё толкнуть, – ответила тень.

– Призрака не так-то просто толкнуть…

– Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.

– Хочешь поймать призрака, думай как призрак… Гениально!

Харон развернулся на своих четверых и направился к калитке. Фонари заморгали, и зверь остановился.

– Ты выполнил свою часть обещания. Но пока я не закончу дело, мы не можем быть в расчете, – сказал Харон.

Черные когти вцепились в подлокотник. Из-за тени показалась истинная натура. Существо зарычало.

– Ты знаешь все на свете. Значит, ты должен был знать, что произойдет, когда «обещал» мне помощь.

Существо в золотом кресле наклонилось вперед и взвыло еще сильнее. Оно показало когтем в сторону Харона.

Харон повернулся и увидел, как на него бегут сородичи. Пришлось вновь ступить на каменную тропу, ведь на траве появились искры. Зверь убегал не только от клыков преследователей. Он также бежал от мыслей, которыми бросались родственники Харона. «Паппетир… Паппетир, ты нас предал», – шептали они где-то на уровне, лежащем между подсознательным и бессознательным.

По дороге зверь видел, как некоторые животные, встреченные ранее, гибли в огне. Пожар случился на синих полях, и они теперь были окрашены в новые оттенки: более яростные и беспощадные.

Харон стремился добежать до того же места, откуда началось путешествие по пещере. Дышать становилось труднее. Видимость ухудшалась. Зверь все хуже слышал скрежет когтей его сородичей, бегущих позади. Наконец, Харон потерял сознание (такова цена лишнего глотка).

IX

Фокси проснулся и почуял запах горящей ткани (и этого хватило, чтобы начать скулить). Он бы вскочил, но ему это не позволил сделать деревянный потолок. Зверь уперся в доски, а его когти попытались разодрать их. Ничего из этого не вышло. Воздух превратился в валюту, а Фокси не был в состоянии расплатиться с жизнью. Тогда зверь вонзил хвост в доски над головой и применил всю силу, которая у него была. В посмертной квартире Фокси стало свежо, но ненадолго, потому что огонь показался у краев лодки, что плыла по очень странной реке из земли на заднем дворе. Языки пламени побежали по полу, где сидел Фокси, и зверю пришлось выпрыгнуть из костра. Уже снаружи он вспомнил запах горящих лоскутов. В свете погибели показались изорванный плащ и шляпа.

Забинтованный человек был такой же как и всегда: ленивый, уставший, расслабленный. Разве что глаза не сияли зеленым цветом; к его лицу подбиралось пламя, но не то, что раньше пылало во взгляде. Фокси кинулся в огонь. Он должен был загореться как спичка, но шерсть даже не подпалилась.

К тому моменту, когда гроб затрещал в гибельном жаре, они лежали на траве совсем рядом. Небольшой огонек все-таки прилип к лапе зверя (не спроста это заклинание именуют «ахиллесовой пятой»). Фокси прихлопнул пламя и занялся своим спутником. Он пытался потушить мумию, скулил, судорожно болтал лапами, пытаясь закидать горящего спутника грязью. Ему удалось победить огонь только в тот момент, когда пламя слопало почти все плечо. Харон остыл. Жизнь по-прежнему не обращала на него внимания.

Зверь присел возле спутника. Он склонил голову, поскулил еще немного. Первая капля упала на грудь и оставила там, где обычно у человека сердце, маленький развод. Вторая оставила развод на уцелевшей руке. Третья разбилась о дымящуюся шляпу. Четвертая и пятая вонзились в забинтованную шею. Пятая, шестая и седьмая попали на серебряную шерсть, как будто бы пытаясь смыть с нее сажу. Фокси задрал морду вверх. Его глаза пробежали по темноте, осмотрели каждую темную тучу на ночном небе. Зверь взвыл, озвучивая желтую вспышку в небе. Чуть позже прогремел гром, который никогда не поспевал за золотым драконом.

Посреди тьмы возникло зеленое пламя. Оно появилось так резко, что мумия от этого вскочила, поймав ускользающую с головы шляпу. Харон сразу же понял, что погода опять решила его постирать. Забинтованный человек облокотился на руку, чтобы встать. Он упал. Руки не было, и вместо себя Харон поймал мысль: «Как будто заново родился…»

Мумия встала на ноги и побежала к дому (туда, где все началось). На бегу он почувствовал, как тает его тело. Он сделал шаг. Следующий дался труднее. И эта тяжесть только усиливалась, становилось невыносимо сложно ступать по сырости, и сама самонадеянность соизволила самоликвидироваться со страшной силой. Харон упал на колено. Нога тут же растворилась, и агент упал на траву. Только его грудь коснулась травы, как от тела остался только плащ и шляпа. Фокси бежал сзади, и он увидел, как его товарищ под тяжестью капель превратился в плоского неподвижного червя.

Зверь был пропитан дождем, его уши заливало холодной водой, а нос постоянно надувал пузыри. В какой-то момент прогремело еще раз, и вместе с этим (даже чуть раньше) молния пробежала по миру.

Во время такой пробежки стало светло (несильно, но можно было увидеть хоть что-то кроме угля). Фокси вцепился в лоскуты, в плащ и шляпу, забежал на крыльцо. Там бинты быстро собрались в месиво, месиво – в силуэт. Силуэт – в знакомую Фокси мумию.

Он не сказал Фокси ни слова, и просто накинул на себя плащ и подобрал шляпу. Зверь у него под ногами превратился в юлу, которая крутится то в одну, то в другую сторону. Таким образом, рефлектив стряхнул с себя большую часть грязи, и в его чистом облике что-то изменилось: шерсть стала грубой, морда помрачнела – он повзрослел или даже постарел.

Харон узнал крыльцо, но не узнал улицу вокруг. Фонари погасли (свет в них словно задул сам Дьявол), и теперь не было вообще никакой светлой тропинки. Город как бы намекал, что теперь агенту некуда пойти: тьма найдет его повсюду, окутает, но не поглотит. Во тьме каждый поглощает себя сам.

X

Дверь выскочила из проема и ударилась о стену. После этого в помещение забежал призрак быка, который растворился прямо-таки на бегу. Кто-то вошел в сухую темноту, а следом вбежал Зверь. Кто-то (высокий с зелеными глазами) щелкнул пальцами, но ничего не произошло (и виной тому мокрые лоскуты).