Ногайские предания и легенды

Султан Аман-Гирей давно искал себе зятя, не его строптивая дочь отвергала всех женихов. И только тогда, когда мать откровенно поговорила с дочерью, Мейлек-хан дала слово, что о своём решении она объявит на свадьбе Исхака и Кумис.

Свадьба, по обычаю, завершалась конным состязанием, и Джелалдин, отличный наездник, был признан победителем.

– Аперим!11 – кричали все вокруг.

Судья остановил состязания и, взяв коня за уздечку, отвёл в сторону.

Люди долго не успокаивались: молодёжь выкрикивала поздравления Джелалдину, старики цокали языками, выражая изумление.

Когда Джелалдин сошёл с коня, судья объявил, что он выиграл состязания и сейчас получит главный приз. Джелалдин поприветствовал всех сидящих на возвышении, и каждый, откликаясь на его приветствие, с любопытством смотрел на джигита. Джелалдин, сомкнув губы и пряча глаза, обошёл всех и вернулся к судье. Тут он снова заметил эти изучающие взгляды, от которых ему стало не по себе: особенно жёстким был взгляд Аман-Гирея.

Джигит искоса поглядел на князя, и его поразило то, что у этого человека голова будто вросла в туловище, и если он куда-то смотрел, то поворачивался всем телом. Джелалдин впервые так близко видел отца Мейлек-хан, и непонятный страх овладел им от одного его вида. Ещё вчера он грезил о том, что отец девушки смилостивится над ними, но сейчас понял, что князь неколебим, как скала.

И Аман-Гирей внимательно изучал джигита. Ему понравилась его благородная внешность: и тонкое лицо парня, и его мягкий взгляд вызывали доверие. «Надо приблизить его ко двору: из парня может выйти хороший нукер12, полезный в лихие времена, видно, что отважен и людей, за собой поведёт», – решил Аман-Гирей.

Судья посоветовался с почётными гостями, и все пришли к согласию, что приз победителю вручит молодая княжна. Узнав об этом решении, девушки во главе с Мейлек-хан направились к пологу. Все они были нарядны, а одежда Мейлек-хан; богато и щедро изукрашенная, просто пламенела на солнце – и её красное бархатное платье с золотыми застёжками и золотым поясом, и синяя шапочка, и платок, прикрывающий половину лица… На вытянутых руках княжна несла белую черкеску с белым башлыком.

Когда девушки приблизились к пологу, судья подтолкнул Джелалдина.

– Иди же, возьми подарок.

Джелалдин подошел к Мейлек-хан, и все увидели, какими нежными взглядами они обменялись: дерзость победителя была удивительна, ну да победителей не судят, а вот горячий взгляд молодой княжны смутил и молодых, и старых – люди словно забыли о том, зачем они здесь собрались. Пауза длилась так долго, что султан Аман-Гирей даже посинел от напряжения, и глаза его готовы были выкатиться из орбит.

В толпе послышался ропот. А когда молодая княжна протянула победителю приз – черкеску и башлык – стоящие рядом услышали: :

– Самому лучшему джигиту – от девушек аула!

Произносить какие-то слова девушке по обычаю не полагалось, а уж выражать свою нежность к человеку простого звания и подавно. Но князь Аман-Гирей разгадал смысл сказанного, ведь он был предупреждён женой, да и сам, измученный дурными предчувствиями, ждал самого худшего. И вот это худшее явилось…

Но князь сказал себе, что это всего лишь блажь его дочери, и, порядком смущённый, утешился тем, что всё ещё можно поправить. Ну, а суд голытьбы, присутствовавшей при его позоре, для него ничего не значил… Знатные люди ничего не узнают, и это главное.

Аульчане подивились поведению княжны, но каждый истолковал его по-своему: одни решили, что княжна недостаточно умело выразила своё восхищение, другие, как и Аман-Гирей, увидели в этом девичий каприз. Однако молодые люди – и среди них Исхак – усмотрели в этой истории любовный запев и гадали о том, какая сложится песня, если княжна действительно влюблена в Джелалдина.

Все, кто был на состязаниях, а это почти весь аул, возвратились на княжеский двор. Здесь их ожидало обильное угощение: варёная баранина, мед и буза, различные фрукты, сёк13, баурсаки14 украшали стол. Люди усаживались и начинали пировать. Молодёжь разносила еду, а заодно угощалась чем придётся. Напившись мёду и бузы, беспутные гуляки ходили толпой от стола к столу, горланили песни и снова выпивали.

Все женщины разбрелись по комнатам, где их угощали чаем и сладостями, молодые девушки вместе с енге15 сидели в комнате невесты.

Султан Аман-Гирей, вернувшись с состязаний, оставил дядю Кумис за старшего и удалился в дом. Тотчас же карагул16 был послан за его женой.

Возвратившись, карагул встал подле левой руки князя, а за ним следом вошла Айша: на её каменном лице ничего нельзя было прочесть.

– Ты видела? – с гневом спросил князь.

– Да, – кивнула женщина.

– Надо позаботиться о том, чтобы наша дочь оставила свои детские капризы – пора бы уж ей всерьёз подумать о жизни. Так опозорить нас перед голытьбой! Так унизить себя! Хорошо ещё, что парень нездешний. А то бы ещё долго чесали языки наши пустомели!

– Здешний он или нет, не знаю. Но вот уже год, как он приходит в наш дом с женихом Кумис.

– Как же так! – поразился Аман-Гирей. – Уже год – и ты ничего не говоришь об этом? Куда же ты смотрела.? – гневно вскрикнул князь. Благородная Айша потупилась, и Аман-Гирей поубавил свой гнев.

– Клянусь, что ни один оборванец не взглянет отныне на мою дочь! Мейлек-хан больше и шага не сделает из дома…

* * *

Наступила осень. Тучи всё чаще заволакивали небо. Ветер гнул полуобнажённые деревья. Дожди хлестали в земляные крыши и окна ногайских жилищ.

В каких-то саклях мерцал огонёк. Лаяли собаки, ревел скот, слышались крики детей. Но все эти звуки заглушал прерывистый ветер и барабанящий по ветхим крышам дождь. Кто-то из взрослых выходил иногда на улицу, но быстро возвращался обратно. Дым из очажных труб сразу же рассеивался над крышей, запах сырой гари кружил среди беспорядочно раскинутых домов. Людские голоса чаще слышались во дворе князя, где никак не могла угомониться прислуга, да и собаки лаяли здесь громче, чем в других местах. Из дома князя то и дело высовывалась голова распорядителя: он вглядывался в сторону дороги.

Когда к дому подъехала крытая арба, появились люди и помогли сойти странному арбачи17.

Главный муртазак (управитель) сделал своим людям несколько наставлений, и они провели приезжего толстяка, обвешанного куржунами, к дверям дома. Гость оказался в непривычной темноте, остановился, ступив на мягкий ковёр, но тут вышла навстречу сама госпожа и, взяв его за руку, нетерпеливо повела в дом. Гость послушно шёл следом, не зная, как освободиться от держащей его руки, чтобы не уронить висящие на его плечах куржуны.

Странный гость закашлялся и стал переминаться с ноги на ногу, когда следом за госпожой оказался в освещённой комнате. В комнате у раскрытой постели сидела девушка, склонившись к изголовью больной. Её тяжёлое дыхание прерывалось иногда глухими стонами. Тахтамет, на котором она лежала, великолепно убранный, сиял парчовыми узорами покрывал и дорогих персидских тканей, в беспорядке разбросанных по коврам.

Подруга больной прикладывала руку к её лбу и горестно вздыхала. Одета она была в зелёный архалук, опоясанный голубой лентой.

На маленьком серебряном треножнике лежал переплетённый в бархат Коран с алой, шитой золотом ленточкой вместо закладки, а возле него стояла золотая баночка с лекарством. На другом столике за прозрачной занавеской горела восковая свеча, вставленная в серебряный подсвечник; тут же были большие золотые часы и незаконченное женское рукоделие, накрытое шёлковым платком. На двух небольших кроватях было разложено праздничное одеяние Мейлек-хан.

Когда вошли госпожа и её гость, девушка встала и неслышными шагами приблизилась к столику, на котором горела свеча. Она подняла светильник, чтобы получше разглядеть гостя.

Больная повернула голову к огню и чуть слышно, шёлковым голосом произнесла:

– Отдохни, Кумис, сколько можно плакать! Ты же видишь… мне легче… а слезы портят лицо… Подойди и поцелуй меня, джаным…18 – Обрадовавшись словам подруги, Кумис бросилась к ней на грудь и зарыдала.

– Ханым19, – сказала она сквозь слезы, – ты должна поправиться! И жизнь будет счастливой, ханым!

К ним подошла госпожа и, нагнувшись, приложила руку к горячему лбу больной.

– Не беспокойся, мама, мне уже лучше! – проговорила девушка.

– Я привела к тебе лекаря, – сказала мать, показывая на вошедшего с ней в комнату горбатого старика в ветхой, покрытой грязными пятнами одежде.

Горбун быстро осмотрелся, постоял с минуту в нерешительности, а потом молча снял с плеча свои куржуны и, бережно положив их на ковер, сел возле них – уверенно и спокойно.

– Лучше ли тебе, душа моя? – спросила княгиня, наклонившись к больной дочери и прильнув к её щеке материнским поцелуем.

– Да, маменька, – тихо ответила больная, – мне лучше…

– Но ты вся горишь… словно в огне… Лекарь! – произнесла она, – у неё горячка… она бредит по ночам… её мучает бессонница… Я много слышала о твоём чудесном искусстве – вылечи мою дочь, и ты будешь вознаграждён.

Лекарь молчал.

– Ты должен сделать всё, лекарь, – продолжала она, – ты должен… – Незнакомец кивнул, не проронив ни слова, и словно прирос к полу, не смея шевельнуться. Девушки пристально смотрели на него… – Что же ты медлишь, лекарь? – повторила нетерпеливая мать, – время уходит… Уже поздний час…

Лекарь тяжело приподнялся, развязал один из своих мешков, с ловкостью юноши- вынул из него несколько склянок, потребовал чашку, высыпал в неё что-то из грязной тряпки, раскупорил один из пузырьков и вылил из него половину жидкости» потом размешал составленное лекарство, взял со стола свечу и подошёл к кровати…

Седой и безобразный старик пристально всматривался в лицо девушки. Княжна, почувствовав его взгляд, отвернулась.

После долгих приготовлений старик принялся за лечение. Плеснув жидкости на полотенце, он провёл им по лицу больной и дал ей выпить несколько капель своего чудодейственного снадобья. Лицо княжны тотчас преобразилось, она уже с любопытством рассматривала безобразного старика. Румянец окрасил её бледные щёки, и исстрадавшаяся мать облегчённо вздохнула.

– Аллах благословит твоё искусство, лекарь! – И она нагнулась к княжне: – Тебе уже лучше, дочь моя?

– Да, мама, – ответила Мейлек-хан. – Я чувствую, что силы возвращаются ко мне.

– Я боюсь обмануться в своих надеждах и хотела бы, лекарь, чтобы ты побыл с моей дочерью до утра. – Отдав приказание старцу, княгиня повернулась к Кумис. – Будь и ты при ней, подруга моей бесценной! А мне пора идти.

Княгиня вышла из комнаты. Старик же уселся поодаль, на полу, и, казалось, погрузился в дремоту.

Прошло некоторое время. Кумис сидела рядом с больной и, взяв за руку, шёпотом пересказывала ей старинную легенду.

– Прекрасная Балыш и солнцеликий Бозджигит во сне увидели друг друга и полюбили на всю жизнь. На следующий же день солнцеликий Бозджигит отправился в путешествие, чтобы найти свою возлюбленную…

Послышались шаги за дверью, и в комнату вошёл седоусый Аман-Гирей, истомлённый духом, но внешне по-прежнему бравый. В руках он сжимал большое красное яблоко.

Кумис при появлении князя встала и отошла в дальний угол комнаты.

– Тебе лучше, моя драгоценная Мейлек-хан? – чеканя слова, проговорил князь.

– Да, отец, мне теперь лучше, – ответила больная, приподняв голову.

Князь положил яблоко на стол и, увидев сидящего в углу лекаря, громко кашлянул.

Лекарь, открыв глаза, вскочил и смиренно склонился перед ним. С головы до ног оглядел его суровый владыка.

– Проси у меня что хочешь, лекарь, но сделай так, чтобы моя дочь выздоровела. Слава о твоём искусстве разнеслась по всему ногайскому краю, но она приумножится во сто крат, если ты вернешь здоровье дочери князя Аман-Гирея.

– Я сделаю всё, что смогу… – еле слышно прошептал лекарь. Князь повернулся к дочери и расплылся в улыбке – его дочь выглядела вполне здоровой! Кинув взгляд на укрывавшуюся в углу Кумис, князь ещё раз посмотрел на дочь, сомкнул одобрительно веки и молча вышел из комнаты, затворив за собой дверь.

Старик-лекарь сел на своё прежнее место, а Кумис, пристроившись возле кровати, продолжила свой рассказ.

Протекло какое-то время, и свеча наполовину сгорела.

– Отдохни, Кумис, уже сколько ночей ты не спишь, – попросила княжна.

– Я отдохнула, когда с тобой сидела, мать.

– Прилегла бы там, – и княжна показала на свободную кровать, – или рядом со мной…

– Как же можно! В одной комнате с незнакомым мужчиной! – ответила Кумис.

– Но ведь это лекарь, который всегда должен быть там, где больные, – ответила Мейлек-хан, – да к тому же он старик и такой безобразный…

Подруга молчала, стреляя глазами в сторону лекаря, свернувшегося в клубок в дальнем углу комнаты – ей просто не верилось, что можно спать в такой неудобной позе.

Наконец она увидела, что старик держит в руке сафьяновый тавалдрык (башмачную колодку) подруги. Девушка не поверила своим глазам и сделала знак княжне. Та тоже взглянула на седовласого чудака, который, казалось, ни о чём не подозревая, продолжал гладить тавалдрык.

– Оставь в покое тавалдрык, дедушка! – раздражённо произнесла Кумис, – уж не спишь ли ты часом?

– Нет, уважаемая, я не сплю, – произнёс старик, приблизившись к подругам.

Мейлек-хан готова была закричать и даже ухватилась за рукоятку крошечного кинжала, спрятанного у неё в одежде…

– Сон мой прошёл, уважаемая. Но мне не забыть его, потому что в том сне мне привиделась невиданной красоты девушка! – проговорил лекарь, упиваясь взглядом Мейлек-хан.

Став против девушек, старец сорвал с себя ветхую одежду, из-под которой, к великому изумлению девушек, выпала подушка, горбившая его спину; так же быстро отлетела приклеенная борода, сплющенный нос, вылепленный из бараньей кожи.

Всё это было так невероятно, что обе девушки застыли от удивления…

Перед ними стоял стройный молодец с горящим взором, едва смягчённым смущением. Одет он был в коричневый бешмет, увешанный дорогим оружием…

Джелалдин!

У Кумис словно язык отнялся, и она ещё долго не могла прийти в себя, а Мейлек-хан, счастливо улыбаясь, восторженно глядела на своего исцелителя. Взяв любимую за руку, Джелалдин повернулся к Кумис и приложил палец к губам, но… Но она, и при желании, не смогла бы поднять шума: язык её не слушался, а голос пропал…

* * *

За окном брезжил рассвет. Склонившись над любимой, юноша шептал:

– Моя бесценная, ненаглядная! Тебя ли, солнце моё, тебя ли, свет моей тоскующей души, тебя ли видит твой верный Джелалдин! И я, несчастный, не в силах возвратить жизнь своей гурии…

Она тихо приподнялась и, пылая страстью, посмотрела на джигита:

– Если отец узнает, что ты здесь, он убьет нас. В эту комнату ещё не заходил никогда посторонний мужчина.

– Будь что будет – я не боюсь. И буду приходить сюда до тех пор, пока ты не поправишься.

– Тогда я буду болеть ещё долго-долго, – засмеялась Мейлек-хан, – чтобы ты мог приходить ко мне.

– Мейлек-хан – жизнь моей души!

– Джелалдин! – трепетно повторила она его имя и, протянув руки, коснулась его щеки. Юноша обнял её.

– Ах, Мейлек-хан, как безумно я люблю тебя…

В комнате было уже почти светло, когда, догорев до конца, свеча потухла. В углу, всё в той же позе, сидел безобразный горбун.

Перед рассветом та же арба, запряжённая единственной лошадью, выехала из ворот княжеского дома. В арбе сидел горбатый лекарь…

Когда арба отъехала далеко от аула, аробщик затянул молодецкую песню.

Вдали блестела серебристая цепь Кавказских гор. Над Пятигорьем поднималось солнце. Буйная зелень была так же молода, как аробщик, а шелковистая трава стелилась по земле так же, как и его песня.

* * *

Одиноко стояла сакля над высоким обрывом реки. Небольшая дверь, ведущая внутрь жалкого жилища, была загорожена аробным колесом: время от времени между его длинными спицами показывалась кудрявая голова девочки, смотрящей вдаль…

– Нет, акай, не видать никого, – проговорила она, войдя в. землянку.

Дуйсемби, услышав эти слова, не обратил на них никакого внимания и спокойно продолжал чинить изношенный чарык, обшитый полинявшим галуном.

– Акай, – произнесла девочка вполголоса, – я испекла чурек и приготовила чай, поешь, а я ещё посплю…

Старик, углубившись в свою работу, промолчал и на этот раз. Он устал, и ничто, казалось, не могло вывести его из равновесия. Но вот светильник от неосторожного движения девочки покачнулся, и старик тяжело вздохнул; быстро наклонившись, он схватил ещё не потухший светильник и подул на него. Но дневной свет не проникал в их маленькое окно, и в комнате стало совсем темно.

– Недаром, видно, ты носишь такое имя – Ботай, – сердито сказал старик, – неуклюжа, как настоящий верблюжонок.

Бойкая девочка пристально взглянула на деда и ответила:

– Ботай – только имя, а я совсем не верблюжонок.

Старик сокрушённо покачал головой.

– Посмотри-ка ещё раз, Ботай, – произнёс он. Но девочка не отозвалась на слова деда – она заснула. Старику ничего не оставалось, как выйти во двор самому, но в этот момент в дверях кто-то появился.

Кто это был? Ещё один горбатый старик.

Двойники были так похожи, что, посмотрев друг на друга, не смогли удержаться от смеха. Вошедший сбросил с себя куржуны, перекинутые через плечо, проворно снял ветхое одеяние и отцепил седую бороду.

– Салам алейкум!

– Долго же ты гостил, – сказал Дуйсемби, – посмотри, ведь уже утро… Сопутствовала ли тебе удача, молодой проказник?

Юноша, услышав эти слова, бросился в объятия доброго старика и нежно коснулся лбом его плеча.

– Я знаю, акай, сколько беспокойства тебе доставил. Прости меня! Я не мог не пойти на эту хитрость!

– Джелалдин, мальчик мой, твоя сестра спозаранок приготовила тебе еду, но так и не дождалась тебя – уснула. – Старик заботливо укрыл спящую девочку. – А вчера мы так волновались за тебя, что она не прилегла до самого рассвета.

Джелалдин подошёл к Ботай и, поцеловав её, проговорил:

– Бедная сиротка, и тебе я не дал покоя.

– Главное, что ты уже дома, – сказал старик.

– Не стою я таких беспокойств, акай, и я буду огорчён, если вы всегда будете волноваться за меня. – И он сел за стол, накрытый для него заботливой Ботай.

– Ты с каждым днём всё больше становишься похож на своего отца – Железную Руку.

– Расскажи про него ещё что-нибудь, акай! – попросил Джелалдин.

– Что же рассказывать? Никого не слушался, твой отец. Упрямый был, дерзкий. Смирись он со своим положением – жил бы преспокойно где-нибудь в глуши. Но нет, он вздумал состязаться со знатью, честь свою защищать… И ты, Джелалдин, плохое дело затеял. Я ведь знаю, куда тебя носит по ночам – о состязаниях на свадьбе Исхака все говорят… А с богатыми шутки плохи – Аман-Гирей никому не простит такого позора.

– О чём это ты, акай? – Джелалдин попытался уйти от этого разговора.

– Нет-нет, Джелалдин, не надо меня обманывать! Я хочу сказать, что мы бедные люди. А ты и подавно будешь ненавистен знати, ведь о твоём отце ещё не забыли…

– Но что же тебя беспокоит, акай? – Джелалдин сделал вид, что не понимает деда.

– А то, что твоя сестра рассказала, какая беда постигла Аман-Гирея и какому лекарю он обязан теперь исцелением дочери. В ум не возьму, как ты посмел обмануть князя? Ведь если узнают об этом – не сносить тебе головы.

– Я только разыграл своих друзей! – Джелалдин притворно вздохнул, но, не снеся собственной лжи, рассмеялся.

* * *

Мутные воды Кумы шумно хлестали о глинистые берега, пытаясь вырваться на волю. Густой туман окутал валуны, тучи спускались всё ниже, хлёсткий ветер набрасывался на сырую тьму – но сумрак всё сгущался.

Мейлек-хан, словно спасаясь от преследования, бежала по берегу реки, шепча молитву:

– Акбар Мухаммед расул Алла…

Она остановилась возле высокого камня, прижалась к нему.

– Я, как безумная Балыш, не в силах владеть собой.

Сказав так; она вытерла лоб ладонью и осмотрелась.

Ей вдруг привиделась девушка в белом одеянии, с развевающимися волосами.

– Бисмилла! Да это же сама Балыш! – воскликнула Мейлек-хан. – Она ищет погибшего возлюбленного.

Раскинув руки, девушка в белом одеянии шла берегом реки и пела песню о погибшем друге.

Пусть на степи падёт сухиеМного снега в урочный час,Пусть красавицы молодыеНе утешатся после нас.Пусть не пляшут они, не поют,В память нашу пусть слезы льют.Прошлым летом с женой простившийся,Не вернётся домой джигит.Плачет, плачет красавица белая.Косы падают на подол.Из волос она ложе сделает,Только муж бы её пришёл.Что бессильная, неумелая,Станет делать она одна?И опустятся руки белые,И согнётся её спина.Прошлым летом с женой простившийсяНе вернется домой джигит.20

Мейлек-хан в страхе всё сильнее жалась к камню, но не сводила глаз с безумной Балыш. Её песню подхватывал ветер, и печаль, словно туча, заволакивала небо и землю.

Мейлек-хан закрыла в истоме глаза и очнулась лишь тогда, когда почувствовала чьё-то прикосновение: конь игреневой масти стоял перед ней.

– Ой, Жийрен! Ты не осёдлан: значит, Джелалдин не смог прийти на место наших свиданий. Но почему же его нет с тобой? Где он? Что с ним? – Она погладила голову коня и осмотрелась.

Ветер стих, и тучи стороной обошли Пятигорье.

– Верный мой друг, Жийрен! Храни своего хозяина, надежду и радость души моей. Я не в силах этого сделать, Аллах дал мне робость в удел, но ты мчишься быстрее пули, быстрее птицы и всегда спасаешь моего джигита.

– Э-эй! – раздался сзади тихий голос.

Мейлек-хан оглянулась, и… печаль, завладевшая было её душой, отлетела: «прошлым летом с женой простившийся», возвратился домой джигит!..

– Ненаглядная моя Мейлек-хан! Второй день я жду тебя на этом месте!

– О, Джелалдин! Как же горька жизнь без тебя! Белый свет не мил! Отец теперь следит за каждым моим шагом, и только надев этот тастар, – и она откинула край белого платка, – я смогла выбраться из дома. Без тебя не мила мне эта жизнь.

– Я украду тебя, любимая, и мы будем вместе.

– Нет, Джелалдин, нет! Только не это. Отец пустит за нами погоню, и тебя убьют. Ты не боишься этого, я знаю. Но подумай обо мне. Что станется со мной, если это случится?

– Но я думаю о нас двоих, любимая! И не пристало джигиту отступать. Разреши мне поговорить с твоим отцом!

– Нет, Джелалдин, нет! Он и слушать тебя не станет. Лучше что сделаю я…

* * *

Множество почётных гостей собралось в этот день в доме князя Аман-Гирея.

– Приветствуем тебя! – закивал головой мулла, завидев хозяина, торжественно входившего в комнату. – Приветствуем тебя, светило мудрости и великодушия! Пусть великий Аллах усеет твою дорогу цветами здоровья и семейного благополучия! Пусть он осенит тебя своим неистощимым милосердием и ниспошлёт на весь твой род бесконечное и неисчерпаемое изобилие! Да прольются все эти блага на твоих домочадцев и верных рабов! Пусть всемогущий и всесильный Аллах укроет тебя крылом милости своей – и сохранит твою мудрую голову на крепких плечах! Приветствуем тебя, хозяина мудрости и любви, правоты и гостеприимства!

Собравшиеся низко поклонились и, подойдя к султану, благоговейно приложили свои ладони к его руке. Повелительный жест этой руки пригласил всех сесть на поданные арабом-невольником сафьяновые подушки, приготовленные для торжественных приёмов. Все взобрались на тахтамет и, скрестив ноги, уселись.

– Высокочтимые гости! – отвечал после короткого молчания растроганный хозяин, и тусклый взгляд прошёлся по каждому из присутствующих. – Вы славите моё богатство и мудрость? А я самый беспомощный из отцов и самый несчастный из всех, кто знавал когда-либо душевные муки…

Гости хотели было возразить, но султан остановил их презрительной улыбкой.

– Ровно год назад, – продолжал он, – я объявил всему правоверному миру, что тот, кто понравится мне, получит руку моей дочери и, принеся – как велит обычай – калым, приобретёт после моей смерти всё моё богатство. И что же? Много богатых юношей явились тогда в мой дом, и все они были достойны руки моей дочери. Я даже пожалел тогда, что, не имея дюжины дочерей, не смогу породниться с такими геройскими молодцами: все они были богаты и знатны. Но Аллах дал мне только одну дочь, и, любя её всей душой, я предоставил ей право выбора жениха…

– И кто-нибудь из этих доблестных джигитов удостоился этой чести? – решился спросить самый отважный из гостей.

– Ничуть не бывало: дочь отказала всем… – ответил князь.

Гости были удивлены и, в знак великого недоумения, прикусили указательные пальцы…

– Да, она отказала им всем. Я и сам был удивлён, как и вы, но вскоре узнал настоящую причину…

В это время в комнату вошёл горбатый старик:

– Садам алейкум, высокочтимый Аман-Гирей! – И горбун поклонился хозяину, а затем и гостям.