Сказки Старой Эль

Гвен

Он тогда здорово помахал лопатой, шаг за шагом вгрызаясь ее крепким деревянным языком в блестящий на солнце и уже немного осевший под его лучами сугроб. Гвен весь вымок и готов был снять не только овчинный жилет, но и льняную рубаху и остаться в одних штанах и рукавицах, но ему было жаль останавливаться даже на мгновение, он шёл и шёл, врубаясь в рыхлый снег, скидывал его через плечо и двигался дальше, размеренно поднимая и опуская лопату, утирал пот шапкой, сдвигал ее на затылок и снова резким уже выверенным движением вонзал лопату в белое сверкающее крошево. Руки и плечи мальчика-переплётчика наливались болью и силой, спина гудела, но ноги упрямо выверяли шаги. Он пробил тропу в снежном заносе и, оперевшись на лопату, смотрел, как дорога сбегает по холмам вниз в долину. Там ее уже не сильно замело, можно было пройти. С посохом так вообще легко.

Юноша повёл плечами – зябко стало стоять в снежной колее со взмокшей шеей и прилипшей к спине рубашкой. Он бросил последний взгляд на холмы и золотисто-алую полоску солнца, скатившегося за их вершины, и зашагал обратно к замку, вскинув тяжелую лопату на ноющее плечо.

Привратник ждал его. Молча протянул глиняную кружку с тёплым пряным питьём, Гвен пил, с каждым тягучим глотком принимая в себя силу и живое, душистое тепло, язык щекотали привычные имбирь и корица, но, сдаётся, старик положил не только их. Он вернул кружку, благодарно и застенчиво кивнув. Хозяин так же молча отставил ее, а потом попросил показать руки. Гвен торопливо стянул рукавицы. Под тонкой кожей налились прозрачно-белые пузыри.

– Я давно не держал в руках ничего тяжелее молотка да шила, – сказал юноша, переминаясь с ноги на ногу. – В деревнях всё больше починка требовалась – подлатать там, обувь поправить, а то и договор составить или домовую книгу переписать.

– Ничего. У меня есть мазь. Каждый год делаю, хотя уж забыли мои ладони, как рукоять меча выкраивает их под себя. Даже самого первого, тренировочного, деревянного. Я был, наверно, вдвое младше тебя, когда отец дал мне его…

Привратник держал его руки в своих, но смотрел мимо – в далёкую даль минувших лет. Лицо его наполовину скрывал капюшон неизменного плаща, такого ветхого, что, казалось, его сшила из лоскутов сама госпожа Вечность. Серый, как полотно дорог, прошитый чёрными нитками, с зелёными и бурыми заплатами – словно холмы и болота оставили на нём свой след. Ткань мягко струилась, подобно мантии какого-либо вельможи, и, видимо, была очень прочной – края, волочащиеся по земле, нисколько не обтрепались, да и из швов не торчало ни нитки.

– Верный глаз у тебя, парень, – сказал старик с тихой усмешкой. – Идём к очагу.

Мазь в глиняном крохотном горшочке, заткнутом резной дубовой пробкой поверх льняной тряпицы, приятно пахла травами и ложилась жирными жёлтыми пятнами, Гвен уловил запах календулы, лёгкий хвойный аромат и незнакомый горьковатый шлейф, тянущийся за каждым мазком.

– Нравится? – голос привратника звучал неожиданно мягко. – Не пытайся угадать, что там. Некоторые травы не растут здесь, мне их Марта из долины приносит. И масло – тоже её подарок. Дорогое оно, диковинное, собирает по капле из хозяйкиных запасов.

Марта! Так вот как её зовут. Ту, что прибирала здесь, скоблила стол и мыла стены от копоти, запасла вдоволь сушёных ягод и грибов, а после, верно, принесла лук и морковь (в изобилии сваленные в подполе в ларях). Она, должно быть, давно приглядывает за стариком – сердобольная хлопотливая кумушка…

– Спасибо! – Гвен посмотрела на свои перевязанные плотными полосками ткани руки. – А снег-то я весь расчистил, пробил тропу к спуску в холмы, к нижним долинам, – радостно закончил он.

– Знаю, потрудился ты на славу. Засиделся со мной, да?

Старик-привратник, не торопясь, закрыл горшочек и убрал его на полку. Сел в своё кресло у огня. Зимний день отгорал, ставни были закрыты – видно, старик позаботился, поджидая его.

– Ну вот и разогнал молодую кровь. Завтра тяжко вставать будет, но ты вставай и иди.

– Куда же?

– За хворостом. Ты ведь приметил уже, что я дров не жалею, огонь горит всю ночь у меня, да не тлеет, а ярко пышет, резво пляшет. Привольно ему. Да вот кормить надо часто такого постояльца. Сходишь?

– Конечно!

– В новое место пойдёшь. Тебе незнакомое. Я тебя не на западную дорогу нынче пошлю, а на восточную.

«На ту, что забирает от сторожки всё вправо и вправо, петляет среди серых валунов и кустов шиповника, сейчас укрытых снегом по самые макушки».

– Посох мой возьмёшь и пойдёшь. И корзину, там в сенях, на крючке висит. Не тревожься, в сугробах недолго вязнуть будешь. Выйдешь к ущелью, там снег редко ложится. Тихим лазом зовётся оно…

Юноша слушал завороженно.

– А куда ведёт?

– Вот и посмотришь, – глаза старика под капюшоном лукаво блеснули в отсветах огня. – Если сумеешь пройти.

Гвен не любил вспоминать тот поход. Сначала тропинка забирала вверх, петляя между снежными буграми валунов и шиповника, снег висел на его тонких ветках тяжёлыми белыми кляксами и порой влажно шлёпался, потревоженный неловким движением путника, Гвен шёл, увязая по щиколотку во влажном холодном месиве, набрал полные башмаки, шерстяные гетры промокли и кололи ноги. Где же ущелье? Со стороны сторожки казалось, что за замком скалы громоздятся одна на другую, и между ними нет пути. Но споткнувшись на одном из уступов, укрытом снегом, и растянувшись во весь рост, он заметил, что дорожка медленно идет под уклон, и из-под снега текут тоненькие струйки – прямо в неприметную расщелину в скалах. Гвен поднялся, утёр мокрое лицо рукавицей. Поправил на плечах сбившуюся корзину (посох он в самый последний момент оставил у двери сторожки). Пригляделся. Внизу расщелина была шириной в ладонь, не больше, а вот кверху расширялась настолько, что можно попытаться…

Он скинул корзину, заткнул рукавицы за пояс, одернул короткую стёганую куртку (вся одежда ему стала коротка и узка за прошедший год, но новой пока не предвиделось, ладно хоть башмаки с запасом). Руки сами взлетели наверх к камням, пальцы вцепились в уступ, но размаха не хватило, и он сорвался. Досадливо потёр ободранные костяшки о штаны. Отошел на пару шагов и, разбежавшись, подпрыгнул.

В этот раз размаха хватило. Он намертво вцепился дрожащими пальцами в скалу и толкнулся правой ногой, выбрасывая тело вверх. Подтянулся и протиснулся в узкую трещину.

Несколько мгновений он усиленно моргал, здесь было темно, как в погребе, и пахло так же – сыростью и тяжёлым духом земли. Скалы над головой сходились так близко, что неба не было видно. Осторожно прощупывая путь, он спустился вниз. Под ногами хлюпнуло, Гвен поморщился – башмаки и так промокли – и невольно поджал пальцы. По камням бежал маленький ручеёк, дно ущелья было узким, и ручей занимал его полностью. Верно, это тот самый, что привёл его сюда. Тот источник, что бежал из-под снега крохотными струйками. Вот только куда он ведёт? Жаль, не догадался прихватить фонарь, да и огниво оставил с вещами в котомке. Но глаза постепенно привыкли к сумраку, и Гвен пошёл вперёд, ведя левой рукой по влажной стене.

Гвен не любил тёмные узкие места. В тех немногих городах, что он прошёл по пути к замку, именно в таких закоулках располагались дешёвые трактиры и ночлежки, на которые у него хватало денег. Он раз сунулся туда и еле ноги унёс – три ночи потом стоял в ушах жесткий гогот, переходящий в рык, булькающий смех и женский визг…

Но эта темнота хоть и отдавала гулом капель и всхлипами воды под ногами, пахла иначе – сырой свежестью зимы, талым снегом, землёй. Да и свет все явственней сочился сверху сквозь разошедшиеся своды и ветки деревьев, тянущихся друг к другу.

Тихий лаз был невелик. Скоро Гвен наткнулся на груду беспорядочно наваленных камней, преграждающих выход. Круча высилась перед ним, уходя наверх к деревьям, заглядывающим внутрь со склонов. Он принялся карабкаться, едва ли задумываясь, есть там выход или нет, но вдруг отыщется щель, похожая на ту, через которую он сюда попал.

Наверху была не щель – «окошко». Круглое, как дыра кроличьей норы. Гвен высунулся почти по пояс, отчаянно балансируя руками и ногами и ловя ртом резкий зимний воздух, свиваемый ветром в спирали. Под каменным завалом начинался обрыв, отвесная скала шла на сотню локтей вниз, по ней, журча, сбегали струйки воды и вливались в шумный горный поток, несущийся с севера на юг и постепенно теряющийся в холмах долины.

Значит, Тихий лаз ведет в еще одно ущелье – большое и неприступное. Зачем старик отправил меня сюда?

Он повертел головой, оглядываясь, ветер холодил вспотевший лоб. Этот завал – дело рук человека или случайная осыпь дрогнувших гор? Ручеёк отыскал дорогу меж камней, маленький, но упорный, видно, он испокон веков бежал здесь… Гвен повернулся на спину, в лицо ему брызнула ослепительная зимняя синева неба, он торопливо подтянулся и вылез из дыры, удерживая тело на самом краю, руки сжали корни сосен, росших на сводах Тихого лаза. Свежие мозоли лопнули от жесткой хватки, но любопытство жгло сильнее боли – он половчее упёрся ногами в скалу и повис на корнях, обернулся через плечо, посмотреть, как далеко сбегают корневища. Взгляд его пытливо скользил по стене, вдруг он тихо охнул, напрягся, подтягивая сползающее тело, и еще сильнее вытянул шею, всматриваясь – по стене вниз сбегали ступени. Они начинались прямо под завалом, справа от ручейка, некоторые были сбиты или осыпались, но большинство уцелело в схватке с ветром, водой и временем.

До ступеней Гвен не добрался, слишком велика была опасность сорваться и улететь вниз в ревущий поток. Он вылез через «окошко» наверх, цепляясь за сосновые корни, и прошёл по склону, надеясь найти спуск и вернуться на тропинку к брошенной корзине для хвороста.

Выбравшись из гулкой темноты ущелья, юноша почувствовал себя необыкновенно легко, он не замечал, как камни срываются из-под ног и скачут, подпрыгивая, вниз, он шёл с бешено стучащим сердцем, свежий воздух холодил вспотевший лоб и спину. Хотя напряжение ещё не ушло из тела, все натруженные вчера мышцы гудели и отзывались на каждый шаг, а ладони саднило, он не вслушивался в эти отголоски боли. Вот уже виднеется его корзина, сброшенная у входа в Тихий лаз. Гвен сполз на животе по склону, сорвался на последних метрах и, смеясь, растянулся на земле, сел, потирая ушибленное колено. «Быстро я управился. Правда, корзину напрасно с собой взял – старик явно не за хворостом меня посылал. Любит он загадывать загадки!» Юноша вытянул ноги, гетры остро пахли сырой шерстью, а пальцы совсем застыли в промокших башмаках. Руки тоже озябли и покраснели, он посмотрел на сбитые костяшки и лопнувшие круги мозолей. Вытащил рукавицы из-за пояса и натянул их. Во рту пересохло, тело быстро растратило жар от спешного спуска, теперь его начала сотрясать мелкая дрожь. Можно забрать корзину и вернуться домой, но… Юноша вспомнил про ручеёк, проложивший себе дорогу через завал в Тихом лазу. Начало он брал в этих местах. Вот отыщу его и напьюсь. Авось и пойму всю эту канитель с камнями, закрывшими выход, ступенями и хворостом, который явно здесь не сыщешь и в более сухую погоду.

Гвен вскочил на ноги, похлопал себя руками по плечам, пару раз подпрыгнул и, приладив корзину на спину, отправился в путь.

В привратницкий дом он вернулся, когда солнце уже клонилось к закату, его лучи алыми полосами ложились на просевшие сугробы, схваченные наверху ледяным кружевом. Усталость связала его ремнями по всему телу, он заметно хромал на правую ногу – сырые башмаки сильно натирали, полная корзина хвороста за спиной становилась тяжелее с каждым шагом. Губы и щеки его горели на ветру. В руке юноша сжимал что-то, завёрнутое в тряпицу.

Старик снова ждал его с горячим пряным отваром, густым от мёда и специй. Гвен выпил его прямо у порога, едва отрывая губы от шершавого ободка кружки. Привратник зорко поглядывал на него из-под капюшона. Ловко и с неожиданной силой стянул полный короб со спины, мельком посмотрел – хороший хворост, годится. Потом усадил парня на лавку и помог освободиться от сырой тяжёлой одежды, крадущей тепло и силы из тела.

– Иди ближе к огню. Садись на моё место.

– Да… только я… Сейчас! – юноша порывисто поднялся и бросился к столу, шлёпая босыми ногами по полу.

Отыскал свою кружку, круглую, маленькую, высверленную из бука ещё дома, когда бегал тайком к столяру, дышал ароматом свежераспиленного дерева и мечтал о чем-то столь же лесном, тёплом, но далёком… Гвен бережно опустил в неё что-то, остро сверкнувшее в отсвете каминного огня. После машинально встряхнул тряпицу и опустился в кресло, забыв о прежней робости перед суровым хозяином дома.

– В котле горячая вода, таз слева от тебя.

Юношу разморило от тепла, он сонно щурился на огонь и не сразу понял, что ему говорит старик. Кое-как растормошив себя, он набрал в таз воды и погрузил в неё натруженные за день ступни. Стёртую кожу щипало, но благодатное тепло побежало мурашками по коже, и он блаженно откинулся на спинку кресла. Поёрзал голой спиной по резной поверхности, рубаху он стянул еще на лавке, но отрываться от тепла очага и идти за чистой не хотелось. Почувствовал, как шерстяное одеяло окутало его колючим облаком, и провалился в сон с оборвавшимися словами благодарности на губах…

Гвен помнил, как за полночь, в темноте, едва подсвеченной огоньками углей в очаге, он метнулся к столу, мучимый жаждой, и одним глотком выпил содержимое круглой деревянной кружки, а после повалился на своё сундучное ложе, кутаясь в одеяло.

Он проспал полдня, слышал сквозь сон, как старик привычно скрипит пером да ворошит поленья кочергой, как капель барабанит по крыльцу. В этой привычной тишине вопрос привратника прозвучал подобно падению куска льда на камни, сердце понеслось вскачь – вслед за дробно прыгающими осколками.

– Ну что, ты нашёл исток, мальчик? Отыскал, откуда течёт вода?

– О да! – Гвен соскочил с сундука. – Я же принёс! Принёс, вон там, в кружке…

Он бросился к столу, но когда схватил заветный сосуд, то увидел лишь потемневшее от воды и настоев нутро, чуть влажное на донышке.

Разочарование мгновенно сжало в горькую линию его рот.

– Ты, верно, хотел пить ночью, – заметил старик. – Садись. Не ропщи. Я видел твоё сокровище. Было время, когда я и сам отправился на поиски его. Но тогда Хрустальный источник был ещё силён, его струи проложили Тихий лаз, он падал со скалы, сверкая на солнце, подобно камням, давшим ему имя… Да ты и сам видел – обращённые в лёд его воды равны драгоценным кристаллам.

– Он волшебный, да? – Гвен подскочил на табурете, едва не опрокинув его.

– Смотря, что ты считаешь волшебным, мой мальчик.

Глаза привратника едко блеснули из-под капюшона, а сам он вдруг подался вперёд, к своему юному собеседнику, и сдвинул полотно плаща на затылок.

Лицо его в обрамлении седых волос походило на лик, вырезанный в стволе сосны – изборождённый морщинами, но светлый. Белые брови и борода очерчивали его, взгляд светло-голубых глаз был пронзителен и мягок одновременно, как лунный луч, режущий тьму.

– Кто я, по-твоему, Гвен?

– Ты… – юноша поёрзал на табурете и натянул сползающее одеяло на плечи. – Ты хозяин этого замка, верно?

Старик кивнул.

– Но кто я?

Тихий настойчивый вопрос колол пространство комнаты и душу Гвена подобно кирке ледоруба. Он судорожно пригладил взъерошенные после сна волосы, сердце ухало, подскакивая к самому горлу. Уставился на свои колени и прошептал:

– Ты… ты был королём, и палачом был.

Старик снова кивнул и натянул капюшон на голову.

Гвен уже облегченно выдыхал, как раздался новый вопрос:

– А кто ты, Гвен Тилори?

Юноша знал ответ. Но сказать его вслух, выпустить слова через грудь, через рот, прочертить их дорогу губами и языком – дать им жизнь, признать себя тем, кем стал, едва переступил порог привратницкого дома.

– Я… твой ученик, – вымолвил он.

– Ученик!

Казалось, старый король был удивлён – так звонко прозвенело слово в его устах.

– Чему же ты думаешь выучиться у меня? Как коротать ночи в безмолвии, не в силах вывести ни слова на бумаге? Как тонуть в воспоминаниях, слушая треск поленьев в очаге? Как знать каждую пядь этой земли, каждый камень в этих стенах – и не суметь их сохранить! Я – король без королевства, мои подданные покинули меня. Но мой меч всё ещё при мне – ты видел его, – и хотя лицо мое ныне скрывает паутина лет, а не маска, я ещё могу послужить и свершить справедливый суд. Если б он был кому-либо нужен!.. Когда я только ступил на свою дорогу, я вершил судьбы по чужому приказу, не желая знать, есть ли вина за осуждённым на смерть человеком. Но пройдя свой путь, я научился отличать, кому суждено погибнуть от моего меча, а кому нет. Да только когда я обрёл это знание, оно утратило свою ценность – ведьма лесная смыла маску с моего лица, и пришлось мне сюда вернуться… Я потерял всё, что мог, юноша.

– Но вы остались! Вы всё равно остались здесь. Зачем?

– О, какой хороший вопрос, мой ученик! – Гвену почудилась улыбка в этом приглушенном возгласе. – Думаю, ты сам отыщешь ответ, раз уж пришёл сюда. Ведь ты именно к замку шёл, верно? Хотя наверняка слышал истории и сказки обо мне.

– Да! Я увидел гравюру в одной книге, под ней всего несколько строк, но я в них поверил. А потом услышал от одного пастуха сказку о королевне и короле-палаче.

– Всё ещё сказывают её!.. Жива… И королевна тоже жива, раз живёт её история на устах.

– Она была так жестока!

– Это была жестокость птицы, рвущейся из силков – за тенётами она не видела ничего, кроме желанной свободы.

– Вы служили ей…

– Я не жалею о том, что было. Жалею лишь о том, чего не стало.

Гвен недоумённо уставился на короля, устало роняющего слова.

– Ну что ж, вот ты и проснулся, мальчик. День давно занялся, пора и нам начинать свой.

С того дня пошло его ученичество. В горах снова подморозило, снег лежал ломкими острыми сугробами – просевшими, но не исчезнувшими, а в холмах, куда Гвен ходил теперь за хворостом, он стаял до пожухлой травы и островков земли, проглядывавших влажными пятнами в полдень. Здесь росло много кустарников, а деревья почти не встречались, но Гвен теперь знал, что в самых густых зарослях полно сушняка – отмерших с осени веток и сучьев, которые радостно вспыхнут в очаге, ибо отжили своё, и весна не принесёт им пробуждения.

Юноша любил сидеть на одной из самых высоких здешних вершин и смотреть на замок, зыбким силуэтом виднеющийся отсюда. Любил он и бродить под его ветшающими сводами и рассказывать после своему седому учителю, что нашёл, что заметил, о чём подумал, касаясь тех или иных предметов. Утвари и предметов роскоши осталось мало – всё распродано было в тщетной попытке удержать людей, купив корм для стад, истощивших окрестные пастбища и землю вокруг… Лишь уцелевшие гобелены рассыпались под его пальцами, да латы надрывно скрипели, не желая размыкаться.

– Твой замок спит, король, – однажды сказал он и посмотрел на старика в кресле у огня. – Давным-давно уснул он.

– Да. Едва я ступил за его порог, как иные хозяева завладели им – забвение и время. Да ещё мыши.

– Так почему ты ушел? Почему покинул его!

– Нет-нет. Я не о том уходе. Не о первом. Тогда он дождался моего возвращения. Как и горстка слуг и тех, кто ещё верил в меня, кто ждал денег, присылаемых ежегодно – на закупку скота, корма, инструментов, семян.

– А когда же… Когда же вы ушли во второй раз?

– Лет двадцать тому назад. Перебрался жить сюда, в сторожку. Стал привратником.

– Двадцать лет! – тихо охнул юноша.

– Я очень стар, Гвен Тилори. Лишь мой замок древнее меня. Но мой век отмерян не мной, и хотя я чувствую, что конец близок, а всё никак не приду к нему… Видишь ли, я должен сперва закончить историю. Свою историю. Я пытался написать о том, что было с королём одним, когда он маски лишился и вернулся домой. А ничего не было с ним. Всё осталось там – в стылой ночи, когда ведьма маску красную смыла. Вся моя жизнь была – странствия. Пусть и по призрачной, ложной дороге – к королевне – но я шёл и повстречал ведьму Ясную, а она дала мне то, что я искал: маску, чтобы скрыть королевскую масть, и свою веру в меня. Этим я и жил. А лишившись этого, перестал идти, жить перестал… Я и земли свои не уберёг. Королевство моё рассыпалось песком и пеплом. Подданные ушли, хотя, вернувшись, я из жил рвался, чтобы эти скудные земли защитить и наполнить. Но, видно, прошло моё время, и время расцвета моей земли осталось в прошлом – тогда, когда мой прадед заложил камень этих ворот, когда пастбища были изобильны, а рудокопы находили всё новые жилы, когда через горные тропы шли караваны за нашей шерстью и нашим железом… Когда же я принял от отца корону из этого самого железа, рудники уже опустели, хорошие пастбища стали так далеки, что всё чаще и люди, и овцы не возвращались сюда в горы, а оставались в низинах. Так и разошлись один за другим… Сначала молодые, чья кровь так же, как моя, жаждала странствий и воли, затем старики – одних забрали дети, другие ушли в иные дали – вечные…

И я уйду следом – в свой час. Нет, не волнуйся, ты не останешься один. Нам еще зимовать вместе, ждать, когда земля уснет под ледяной коркой, ждать, когда ночь и день сравняются, а когда переживём эту самую долгую ночь в году, тогда и…

Старый король замолчал, пряча лукавую улыбку на губах. Гвен порядком взволнованный этим странным разговором, не утерпел и брякнул:

– Что же будет тогда, в канун Нового года? Что?

– Марта придёт. Принесёт праздничный ужин и подарки.

– А-а-а, – разочарованно протянул юноша и отвернулся от очага к столу.

Марта

Дни тянулись в тихом зимнем однообразии, Гвен шил себе куртку и штаны – старик отдал ему новое зеленое сукно и старый плащ с широкими кожаными вставками. Гвен уныло тыкал иголкой, попадая больше по пальцам, чем в неумело намеченные швы. Старый король просил его сходить в тронный зал, осмотреться там, но ноги каждый раз несли его прочь от ветхих стен, припрошенных снегом. Прочь, в холмы. Он все чаще смотрел на далекие огни домов, рассыпавшихся горсткой в низине. Но идти туда не решался. И в замок не шёл. Промерзал до озноба на сыром ветру пустоши и возвращался в сторожку пить горячий грог или бледный травяной отвар – смотря, какое настроение было у хозяина дома.

Декабрь перевалил за половину, дни стали так коротки, что, бывало, выйдешь за хворостом, а возвращаешься уже в сумерках – синих, холодных, неприветливых к одиноким путникам.

Гвен как раз поднялся на западную дорогу, ведущую прямо к замку, как услышал позади себя поспешные тяжелые шаги и приглушенный окрик: «Постой!..» Он обернулся, вглядываясь в сизую темноту. По тропинке между холмами поднималась женщина, закутанная в шаль и капор, скрывающий лицо широкой оборкой. Руку ей оттягивала внушительная корзина, повязанная ярко белеющим в сумерках платком. Гвен остановился, поджидая путницу. По небу тянулись рваные полоски серых облаков, чуть подсвеченных малиновыми отблесками заката, сейчас солнце канет за край земли и станет совсем темно, пока ветер не разгонит облака и не откроет звёзды и робкий серпик луны.

– Спасибо, что подождал, но мог бы, – тяжело отдуваясь, путница ступила на мощеную дорогу, – но мог бы и спуститься помочь мне.

Голос у нее был молодой, звонкий и порядком рассерженный. Она поставила корзину на землю и вскинула голову, сдвинув шерстяной капор на затылок. Юное свежее лицо раскраснелось от быстрой ходьбы и подъёма, растрёпанные волосы каштановыми завитками обрамляли его, серые глаза смотрели сердито и лукаво, маленький рот кривился, сдерживая улыбку. Прямой аккуратный нос в россыпи веснушек завершал портрет незнакомки. Гвен потупился, отступая, красота девушки и её появление были так неожиданны, что он не знал, куда себя деть, но пока она, тяжело дыша, поправляла свой капор, совладал с собой, повёл плечами, поправляя короб с хворостом, снял шапку и поклонился:

– Кхм, моё почтение… Гвен Тилори, ученик старого короля.

Глаза ее вмиг посерьезнели, она присела в ответном быстром реверансе.

– О, так вот, куда ты идешь!.. И хворост, верно, ему несёшь… Ну пойдём, я тоже к старому замку путь держу.

Склонив помрачневшее лицо, она потянулась за корзиной.

– Позволь мне! – Гвен, помнящий недавний упрёк, рванулся следом.

– Ну берись, понесём вместе, если на дороге разойдёмся.

– Разойдёмся. Дорога здесь широкая.

Роста они были примерно одинакового, но более крепкий Гвен шагал шире, поэтому они сперва сильно толкали друг друга, нервно смеясь и бросая короткие взгляды, но скоро приноровились и зашагали в ногу по припорошенной вчерашним снегом дороге.

Когда повернули на тропку, ведущую к сторожке, Гвен решительно потянул корзину на себя.

– Давай я донесу, здесь уже не разойдёмся – узко.

Девушка согласно кивнула и помогла ему перехватить плетёную ручку.