Сказки Старой Эль

В пояс ему ведьма кланялась. Смотрит Сердцевич – стоит девица, платье серое домотканое, косы русые, душа – рваная, за глазами – печаль, а в глазах хрусталь плавится – солнцем нежится.

– Здравствуй, девица!

– Здравствуй, молодец… свет мой Сердцевич.

– Здравствуй, ясная.

В глаза глянула – не обманет. Буду Ясной я.

– Имя дал ты мне, свет мой Сердцевич. Дам взамен тебе то заветное, что желаешь ты.

– Ведьму здесь ищу, что в лесах живёт, с ветром любится, песни древние в один лад поёт… Ты ли ведьма та?

Был тот Сердцевич сердцем очень юн, хотя воином был и людей губил.

Ведьма пёрышко тёмно-синее, с изумрудным отливом, ему кинула – в ноги кинула.

Король перо подобрал – в ноги кланялся.

– Ты перо моё – береги. Я тебе его на помин дала. Меня вспомнишь, по ветру его пусти, я приду к тебе… А теперь, король, свет мой Сердцевич, расскажи ты мне, зачем ищешь меня – ведьма я, лесная, та самая, о которой люди сказывают.

– На дороге стоять – правды не отыскать. В дом меня веди, там скажу тебе, зачем шёл к тебе – против света белого, против солнца ясного…

Ведьма глянула – как огнём ожгла.

– Ах, ты Сердцевич! – косы с плеч долой, рассмеялася. – Ну, пойдём со мной.

Повела его тропкой дальнею. Шёл король, видел – платьице, две косы – золотом горят – и котомочку, а в ней пёрышки. Шёл и думал он: «Вот приду я к ней – что скажу? В палачи, мол, иду – всё от бедности и от силы злой, и от гордости. Ты лицо моё, ведьма, скрой. Больше-то ничего мне от тебя и не надо… Эх…»

– Что вздыхаешь, Сердцевич? Что маешься? Всё исполню я. Всё под силу мне.

– А ответишь мне, Ясна, в чём судьба моя?

Обернулась – плечом дёрнула:

– А зачем тебе? Королю судьбы не изведать сполна, королю – обман да стакан вина. Знаешь ведь…

– Знаю, Ясная.

– Так зачем идёшь?

– В палачи иду.

Полетели пёрышки – на зелену траву, прямо под ноги, ведьма ахнула, в сердце глянула, а оно у него слишком юное и горячее, но незрячее, сердце бесится – король головы рубить идёт, по приказу – по чужому-то.

– Что ж ты, Сердцевич?..

– Беден я, пусто мне…землю свою не уберегу – что тогда?

– В палачи идёш-ш-ш-ь… Ну идём со мной, – брови сдвинула – погасила огонь.

Привела его ведьма в избушку свою лесную. Там у ней – тьма ночует, темнотой одной занавешено…

Засветила она свечи, распахнула окна, вечерело уже, солнце падало, золотым огнём изошло всё небо. Смотрит Сердцевич – травы древние, гусли вещие на стене висят, в углу полог, на полу ковёр – всё из веточек, у стены ведро, столик маленький, а вокруг – темно.

Принесла ему ведьма воды (в той воде звёзды плавали и звенели полуночным сном), усадила его у окна.

– Скоро ночь придёт. Слушай, Сердцевич. Стереги её. А я прясть пойду. Как спряду – скажу.

Смотрит король – огоньки горят, ведьма песнь поёт, в чашке на окне – звёзды плавают, стал он их считать: вот одна звезда (небо ясное, с краю красное), ждёт вторую он.

Ночь идёт к нему. Звезды в воду падают и смеются там.

– Долго ждать ещё?

– Долго, Сердцевич.

– Мне пора идти. Путь неблизкий. Замок бросил я, земли, пастбища… А враги кругом.

– Полно, Сердцевич. Ты у звёзд спроси – где враги твои. Загляни-ка в воду.

Наклонился – звёзд полным-полно, между звёздами – лицо. Глаза ясные, кудри чёрные, за ухом – перо.

– Мил ты, Сердцевич, многим девицам. Отчего один?

Ведьма нить пряла.

– Не мила мне девица ни одна пока.

Ведьма глянула:

– Я – мила тебе?

– Ты – других милей.

Засмеялась – нитку бросила:

– Ах, ты Сердцевич!

Подошла к нему, села рядышком, косы пряные – ему на плечи, обняла его, тихо пальцами по щеке ведёт:

– Знай ты, Сердцевич, мне никто не мил… только ветер – мой. Расскажи ты мне, почему грустный такой… расскажи да поведай всё…

А перо береги, Сердцевич… и волос не стриги, Сердцевич!

Сбросил Сердцевич косы пряные:

– Знаешь, Ясная, жизнь одна. У меня за спиной – только дом, земли скудные, люди бедные, я король для них. В замке прячусь я. Мечи кую, душу скверную… Мне за них – людей своих – не жить, за них головы пойду рубить! И землю свою не отдам я никому!.. Ещё должен я королевну найти. А пока путь один – в палачи идти.

Ведьма косы свои расплела.

– За землю свою – в палачи идти. Ах, Сердцевич, свет мой, Сердцевич – а неволит кто?

– Власть неволит. И земля зовёт – чужая, неизведанная. Пойду из страны в страну, королевну свою найду.

– Ах, ты Сердцевич… Я на что тебе? Говори скорей!

– Сделай маску мне. Чтоб лица не видел никто. Королю в палачи идти – не положено.

Села ведьма у окна, воду с звёздами за окно плеснула.

– Знай же, Сердцевич, не сносить тебе маски той – испокон веков.

Смотрит Сердцевич – плачет ведьма, косы русые, расплетённые, под луной блестят.

– Знай же, Ясная, маску сделаешь – тебе верным буд..

Ведьма пальцами ему рот прикрыла:

– Сердцевич, глупый Сердцевич, – мне верность хранить! Самому головы не сносить! Приходи на исходе лета, раньше не иди. Будет тебе маска. Спи теперь, – руку с губ сняла, – и забудь меня.

Королевна

Никогда ты на Севере не был

И не знаешь всей боли моей…

Никогда ты на Севере не был,

А ведь Север тоски тяжелей.

И снега, и ветра там лихие…

Горы злые и люди другие,

Люди ветру никогда не кланяются,

Люди с ветром силой тягаются.

Ветер радостью их зовётся,

Ветер гневается, ветер смеётся.

Все лихие снега сметает,

Горы гордые обнажает.

Из гор тех людям ходу нет,

Ходу нет, боли нет, света нет…

Никогда ты на Севере не был

И не знаешь всей скорби моей…

Пела королевна. Тосковала. Пусто было в покоях её. Гневалась ли, радовалась – только сокол любимый, только сокол родной с нею был. Ему она песни пела, ему одному, а он, улетая, разносил их по свету. Отпускала королевна сокола – и сама хотела дальше лететь, птицей обернуться, ветром обмануться. Перья она собирала, платье себе соколиное шила, знала она секрет – смертный, тайный, знала и цену за него…

Красива была королевна, высока, черноглаза, но ни в чертогах каменных, ни на лугах заливных не любили её. В народе слух бродил, что мать королевская – ведьмой была, и дочь с чёрной негой кос силу её колдовскую переняла.

Ни отца, ни матери не знала королевна. Лишь сокол был у неё. За этого сокола и проклял её народ. Мать-колдунья юношу, пажа бедного, полюбила, в сокола его по злобе своей превратила, на вечные муки в птичьем обличии обрекла, на полёт бесконечный, на колпак долговечный… Так народ сказывал, королевну боялся, сокола жалел. Королевна шали узорные, заговорные плела, окна занавешивала, знала – полетят камни, день настанет, злоба людская всколыхнется, сокол её в огне захлебнётся, а она сама птицей обернётся. Сокол умрёт – она запоёт.

И плела королевна нити шёлковые, платье шила себе – соколиное. Сокола ждала, а сокол её летал выше облаков, в страны дальние, приносил ей соль морскую и тоску людскую – с крыльев стряхивал… Катилась и звенела тоска на разные голоса…

Больно! больно! больно!

Звенит, плавится, льётся… Через край и – мимо, в землю чёрную, питать тростник. Тростник вырастет, зашумит, песню свою споёт, птиц заманит, людей одурманит… Ах!.. Королевна никогда не слышала тростника. Она в окна узкие, тёмные вглядывалась, сокола ждала. Третья неделя шла, огонь с собой несла. Королевна платье чёрное надела, загрустила и не пела… Только древнее вино пила – красное, тягучее. В кубках золотых его плавила и ждала, ждала, ждала…

Грянул гром, взвизгнули цепи – ворота королевские отворились, палача впустили. Королевна у окна узкого вздрогнула: сокола ждала, палача приняла. Палач по улицам шел, маской красной лица жег, мечом чёрным ноги подкашивал. Вздрогнул город. Шепотом быстрым до покоев королевских страх добежал, в двери плеснулся – раз-другой, в щели просочился, в свечном пламени качнулся, зеркалами отразился.

Палач

Стоял палач перед королевной. Горело сердце его жарче маски красной. Непрошенный, незваный, нежданный – пришел. Трепетали шали на окнах, огни мигали, люди за дверьми притаились, ждали.

Королевна ходила, пальцами тонкими свечи на стенах гасила. Белый воск к её рукам пристал, а она, его не замечая, всю комнату обошла и прямо к Сердцевичу подошла, руку ему подала.

За маской кровавой, за черным мечом разглядела она королевскую стать. Зачем, зачем король палачом обернулся? Он силён и могуч. Я беспомощна. Мне бы силу его! Мечом черным взмахнуть, из темницы постылой птицей вспорхнуть!..

Воск с руки её хлопьями вниз полетел. Пальцы ей палач поцелуем согрел. А за стенами замка древнего снег посыпался… Завертелись дни снежной бурею. Королевна то прочь палача гнала, то Сердцевичем его звала, маску снять умоляла. Но он, имя ей открыв, завету ведьминому верен остался – лица своего никому не выдавал.

– Я искал тебя, сотни дорог обошел, всем служил, головы рубил – верным и неверным. Я маску надел, палачом стал, чтобы прийти к тебе. Но снять я её не волен.

– Кто же волю твою отнял?

– Ведьма одна.

– Ах, ведьма! Хороша она? Краше меня?

– Королевна…

– Что ж ты волю ей отдал, Сердцевич!..

Вспомнил Сердцевич ведьму ясную.

Ты волос не стриги, Сердцевич, ты себя береги, Сердцевич!..

Пела ведьма, по лесу брела, травы древние, мёрзлые собирала для зелья колдовского – последнего. Время придёт, река запоёт, всё вспять повернёт, Сердцевич… Вновь на тропу лесную ступишь ты, чтобы ведьму найти. Но дорога тебе не верна, заросла и сгинула та тропа… Ведьма Ясна ушла, лес покинула…

Снег на ветках хрустел, падал на руки, плечи. Платье серебрил. Ведьма косы распустила, как плащом ими себя укрыла. Травы древние – все одна к одной – я в котёл сложу, ворожбу заведу, с ветром песню спою, с ним тоску свою забуду, только ветру верной буду, буду, буду…

Ведьма по лесу шла….

Злоба людская копилась, часа своего ждала, шепотом вилась по коридорам дворцовым, по подворьям и сёлам. Королевна палача приветила! Королевна нам за всё ответит!

– Люди под окнами собираются. Слышишь, как шумят? – Сердцевич к мечу потянулся.

– То гнев гудит, – королевна руками взмахнула, полететь хотела. – Нам он не грозит. Видишь – окна я занавесила. Я давно этого ждала… Жаль, сокол мой теперь не вернётся ко мне. Там, за окнами останется.

– Королевна… Хочешь я верну сокола твоего?

– Хочу!

Только шагнул король-палач за порог – камни в него полетели, стекла над головой зазвенели, королевна в страхе тенью по стенам заметалась…

И сокол в город влетел. На самый высокий шпиль сел. Видели глаза соколиные, как люди внизу бьют друг друга, а палач в красной маске, отражает удары чёрным мечом, видели глаза соколиные, как трепещут шали узорные, заговорные на королевских окнах, как огонь поднимается по стенам, по ступеням ползёт в покои…

Закричал сокол. Птичьим криком наполнился город… Королевна тот крик услыхала, сердце замерло – вот и время настало!

Сокол в окна горящие бился. Королевна платье заветное, птичье накинула – обернулась соколицей, вылетела из темницы.

Погиб сокол королевский в огне. Меч палача под камнями сломался.

Пёрышко

Ты перо моё – береги, Сердцевич. Я тебе его на помин дала. Береги, береги Сердцевич! Меня вспомнишь, по ветру его пусти, Сердцевич, я приду. Приду к тебе, Сердцевич…

Падал снег на лицо, таял, слезами стекал в землю стылую, которую не огонь, ни кровь людская не согрели, не смягчили. Тверда была та земля.

Король перо заветное, ведьмино, из пальцев выпустил, скользнуло пёрышко по ветру, ввысь рванулось… Летело перо через лес, летело перо через долы, летело над реками, скалами, летело – ведьму искало.

Ведьма на поляне зелье черное варила, душно ей, жарко было, хотя мороз вокруг звенел, деревья ветками ледяными качали. Дым от котла валил, ведьмины косы путал, свивался с ними. Ведьма прядь мокрую со лба отбросила, с платья капли ядовитые стряхнула, в небо глянула – резануло светом солнце, она ладонью глаза прикрыла, солнце пригасила. И из неба далёкого, синего, через солнце ясное, красивое, перо к ней спустилось. Ведьма руку протянула – легло пёрышко, зелено блеснуло, шелком холоднуло.

Здравствуй, Сердцевич.

Бросила ведьма пёрышко заветное в котел, закипело варево чёрное, опасное – и погасло. Не доварила ведьма зелья своего последнего. Прочь из лесу, прочь!.. Деревья её за косы хватали, одежду рвали… Ведьма летела, бежала, перо ей путь указало.

Замок брошенный стоит, народ растерянно молчит – вчера буйствовал, кричал, сегодня – тише воды стал. Огонь в дворцовых покоях больше не горит. На земле Сердцевич-король лежит – пригвождён, обессилен, заснежен. Лицо – в небо, руки – землю держат. Земля – чёрная, лицо – белое, леденелое…

Ведьма шла-брела, к королю пришла. Опустилася на колени.

Здравствуй, Ясная. Здравствуй, Сердцевич.

Ведьма Ясная костёр разжгла, снег топила, землю черную в огонь бросала. Водой талой короля поила, землёй чёрной лицо мыла – кровь снимала, маску алую. Из-под белого – красное, из-под красного – белое, тёплое, живое лицо юное. Руки ведьмины почернели, косы ведьмины – поседели – снегом выстланы, глаза закатом вспыхнули.

И очнулся Сердцевич от сна долгого, дурмана сладкого и напрасного. Ни пера заветного – ни маски, ни меча верного – ни сказки не осталось у короля. Лишь дорога ему под ноги лентой серою легла. Понесли его ноги в сторону дальнюю, в королевство родное, брошенное, в землю снегом не запорошенную. Шел Сердцевич в свой дом. Ведьма маску с него сняла, ведьма из лесу изгнана была.

А в замке родном его весна ждала. Ключи ледяные, журча, бежали, птицы пели, дети бегали по лугам, кричали – весну встречали. Дрогнуло сердце королевское: ни огонь, ни земля стылая юности его не убавили. Ведьма поцелуем своим на много лет вперёд лёд сердечный растопила-расплавила.

… Шла ведьма сквозь леса вешние, незнакомые, неприветные. Песню пела, пёрышки разноцветные в котомку складывала. Как перо ляжет – так имя ей первый встречный скажет. Каждую весну – новое….

12 ноября 2007 г.

Стёклышко

«Бабушка, бабушка! А что дальше было? Что с королём-палачом было?»

«Тшш, тшш, Талле, не спеши. Дальше? – Эль повертела гладкое светло-зелёное стёклышко в пальцах. – Долго он по земле ходил, долго… Да, видно, голову наконец сложил или так схоронился, что забыли люди про него. От всего его королевства лишь замок на скале остался. Старый замок старого короля».

Зимние сказки. Замок старого короля

Замок

Он высился на скале тёмной громадиной, зубчатые ограждения частично обвалились, бойницы зияли чернотой. Ветер со свистом гулял в его залах, гоняя палые листья и прочий сор, древние балки скрипели, вторя ему, совы ухали недовольно – кто потревожил наш сон? – и сыпали помёт с перекладин.

Гвен недоумённо огляделся и заслонил лицо рукой от разошедшихся птиц, роняющих мягкие перья ему на плечи. Где же искать теперь? Может, он тоже истлел от времени, как эти древние гобелены, висящие лоскутами?.. Юноша бросил разочарованный взгляд на каменные стены, хранившие свои тайны. Эх… Зря тащился в такую даль! Замок этот скоро развалится.

Он вышел через привратницкую дверь, прорубленную в воротах, окованных железом. Когда-то сюда приезжали графы и короли в сопровождении сотен слуг и стражников. Впрочем, так давно это было, что жители нижних равнин уж и не помнили об этом. Только ворота хранили память о былом величии, о том, как пропускали шеренги воинов с реющими штандартами на высоких пиках, и груженные разной снедью повозки, и кареты, запряженные восьмёрками белоснежных и вороных лошадей… Но Гвен узнал об этом не от ворот. Ему, книгочею, единственному сыну переплетчика в городишке, лежащему за сотни верст отсюда, попалась в руки страница с чудесной гравюрой замка. Замок был высок и строен, как свеча, шпили его резали облака, флаги вплетались в кудри ветра. У ворот его толпились фигурки рыцарей и коней, и даже самого короля! А под гравюрой строчки бежали: «Жил на свете человек один, королём он был, королевства дальнего, горнего, скального…»

Восемь лет было Гвену в ту пору, и ровно столько же он о том замке грезил, собирая по крупицам слова о его хозяине – короле, которого Сердцевичем звали.

«Давно это было… Уж небылью поросло…»

«Когда ведьмы ещё в лесах жили…»

«Когда головы мечом на площадях рубили…»

«Когда слова из уст в уста передавали… а правды, как и теперь, не знали…»

«Сказка это, не верь, мальчик, – говорили ему. – Старая сказка о короле».

А он верил и шёл. Сбежал из дома в пятнадцать лет и уж год шёл из города в город, из деревни в деревню, расспрашивая о старом замке, о короле, что покинул его, да о скальном королевстве. Брался за любую починку – книг ли, кухонной утвари, переписывал свитки, правил домовые книги. На еду и ночлег хватало. Да он и в стоге сена в поле мог уснуть или на конюшне, ежели не гнали. Пастухи обычно были рады собеседнику, с которым можно вечер скоротать. Один из них и рассказал ему о короле-палаче, что некогда в этих землях суд вершил.

«Только было это уж сотню лет назад, сынок. Мне мой дед рассказывал. Видел он его – в красной маске да с чёрным мечом. Шёл он, пыль сапогами приминая, а страх за ним плащом по пятам вился… Ух! До сих пор кровь стынет, как вспомню его чеканный шаг!»

«Вы ж не видели его, дедушка!» – изумлялся Гвен.

«А?.. Ну да. Отвлёкся я малость. Ну, слушай дальше…»

И рассказал болтливый старик, что был тот палач королём из дальнего королевства, маску красную он надел да меч свой державный о выи проходимцев да убивцев затупил, а маску ту ему ведьма одна из нитей закатных выткала, да-да, и пёрышко на помин дала. Какая ведьма? Лесная. Жили такие раньше. А сейчас ни лесов, ни волков, ни ведьм, да-а-а….

Расстался Гвен со стариком еще более озадаченный, чем раньше. Король-палач в красной маске и ведьма? Видно, и правда сказки это всё! Он бы домой повернул, да у одного зажиточного торговца, которому хронику семейную поправлял, попался ему в руки свиток, где сказка о короле дальше сказывалась. Узнал юноша про жестокую королевну и её сокола (а матушка-то мне по-другому пела!) и понял, что он на верном пути – надо дальше в горы идти. Есть там замок.

Привратник

Гвен понуро ступил на мощёную каменную дорогу, ведущую от замка в долину, котомка давила на плечи, тянула вниз. Он уже сделал с десяток шагов, но обернулся, посмотрел на обветшавшего каменного великана, отданного сычам да воронам. Вздохнул, глянул себе под ноги и заметил тропу, от дороги вправо уходящую, старую-престарую, с едва уцелевшими булыжниками прежней кладки. Что это? Куда ведёт она? Гвен пришёл с запада, а эта тропка уводила на восток, в скалы. Юноша поправил лямки котомки, вмиг переставшей натирать плечи, и шагнул с широкой дороги на узкую.

Подниматься в гору пришлось споро. Осенний день был короток, солнце уж клонилось к горизонту за спиной, но Гвен шагал всё упорнее, сжимая руки в кулаки, пока тропа, резко вильнув влево, не вывела его к невысокому каменному дому, подпиравшему обвалившуюся арку ворот. На груде камней сидел человек в длинном плаще с капюшоном. Он опирался на узкий посох, странно блеснувший в слабом свете подступающих сумерек. Человек медленно поднялся, приветствуя Гвена кивком, и юноша вдруг понял, что в руках у него вовсе не посох, а меч – очень длинный, достающий незнакомцу до груди.

– Я ждал тебя. Видно, ты подошел сперва не к тем воротам, мальчик.

– Да я и не знал, что тут есть еще одни…

– Первые смотрят на запад, вторые – на восток. Их сторожу я.

– Какая же дорога ведёт к ним?

– Горная. С самых высоких круч.

– А я-то пришёл снизу, господин, из долины.

– Вот от этого мы почти и разминулись с тобой. Но раз уж свиделись, проходи. Скоро солнце сядет, а в горах ночь лучше коротать дома, у очага.

Ошеломленный Гвен, только что сыпавший слова, как горох, уже и сам это понял, темнело, ветер пробирался под полы короткого плаща. Спешно взбираясь по тропинке, он разгорячился и вспотел, а теперь зябко поводил плечами. Поэтому он торопливо кивнул могучему привратнику с мечом и выдавил сиплое: «Буду благодарен, господин…»

В эту последнюю ночь октября, когда месяц ещё тонок и только набирает силу, небо не зря заволокло плотными низкими тучами – пошёл снег. Поначалу мелкий, как крупа, но к концу третьего дня тяжёлые влажные хлопья облепили ставни, ступени и крышу – старый привратницкий дом побелел и затих.

Гвен страшно робел перед грозным хозяином дома, бестолково предлагал свою помощь, но в ответ получал лишь молчание или короткий сухой возглас: «Сиди», «После сходишь», «Хворосту достаточно», «Послушай». Вот всё, что сказал ему старик-привратник за три дня. Чего слушать-то? Как ветер в трубе воет? Как камни скрипят и древние доски гнутся в непогоду? Как где-то далеко в горах срывается снежный ком и летит по склону, сминая всё на пути? Как…

Скребет перо по бумаге. И пламя свечи изгибается от неосторожного выдоха, как тишайше шипит гасимый фитиль. И звякает крышка чернильницы.

Старик писал. Медленно и осторожно. Подолгу смотрел в непроницаемую темноту окна, закрытого ставнями. А потом выводил строчку. Юноша замирал и боялся дышать в такие моменты, ровно до тех пор, как дичайше начинала чесаться спина под ремнем или затёкшую ступню кололо так, что искры сыпались из глаз. И он принимался ерзать, отчаянно вздыхать, свечи мигали, танцуя, наконец, Гвен ронял чашку или нож на пол, потел и краснел от неловкости и бросал на старика косые взгляды.

Привратник сидел за узкой столешницей, положенной на козлы. Гвен маялся на низкой лавке под окном. Холодный воздух щекотал ему шею и уши. Когда его возня становилась особенно шумной, старик откладывал перо, пергамент, закрывал чернильницу и властным жестом руки в перчатке с обрезанными пальцами приглашал своего гостя к очагу.

Свод камина был непривычно высок, словно его складывали не для небольшого дома, состоящего из одной комнаты да холодных сеней, а для пиршественного зала, в котором собирались рыцари, пели барды, дамы скользили, шурша складками парчовых туник по каменному полу… Гвен присмотрелся было к почерневшим камням, но дым и копоть скрыли все следы, не поймёшь, перекладывали его или нет.

Он сел у самого огня, обхватил колени руками и уткнулся в них подбородком. Дома бы ему никто не дал рассиживаться, бесцельно всматриваясь в тихие всполохи догорающих брёвен, изредка стреляющих багрово-алыми искрами из-под серого пепла. А здесь – сиди сколько хочешь, смотри в огонь. Он так и будет сидеть и смотреть. Часами. Гвен покосился на старика, устало откинувшегося на резную спинку кресла. Оно, видно, перекочевало сюда из замка, как и те сундуки, что стоят в дальнем и ближнем углах. Да и утварь попадалась совсем непростая – кубок с изящной чеканкой в виде переплетенных ветвей, чернильница с серебряной крышкой, книги, затянутые в кожу, с медными уголками и заклёпками, поднос, на котором сейчас оплывали свечи. А вот кровать была совсем простая, сбитая из ясеневых досок, с тюфяком почти как дома – солома, ветошь, труха… Только полог сшил кто-то совсем недавно из хорошего полотна и ловко подрубил тонкой строчкой – крохотные стежки ровной дорожкой бежали по всему краю. Верно, та же рука проложила их, что и чисто вымела пол (сейчас-то Гвен его мёл), убрала тенёта из углов и проконопатила окна. Скатерть и полотенца в сундуке тоже были ровнёхонько подрублены. Видно, опекает старика какая-нибудь сердобольная кумушка. Древняя – под стать этому дому и его хозяину – но крепкая. Чисто тут, обихожено, еда в подполе припасена: мука, пшено, капуста в бочке, репа, горох сушеный, молотых корешков и трав полно в горшочках… Гвен зевнул. Тепло очага и сытый желудок тянули в сон. Он покосился на старика, осторожно взял кочергу, поворошил угли, любуясь яркими искорками в сером облачке пепла, подбросил пару полешек и пошёл на свой тюфяк, брошенный на один из сундуков в углу.

Старик не пошевелился, но взглядом проводил. Будет сидеть до рассвета. Тихий, как скала, как уснувший на зиму терновый куст за окном.

Гвен моргнул, устраиваясь на своем ложе, локти и колени соскальзывали с выпуклой крышки, но он привалился к стене, подоткнул под спину плащ – от камня тянуло столетним холодом – и заснул.

Когда на третий день буря утихла, старик отправил его чистить западную дорогу от тяжелого мокрого снега.