Короткие истории

Мы бегали по палисаднику между первым и вторым подъездом, – играли целыми днями. Мы росли как нормальные советские дети, – написал это, и даже вспомнился тот запах времен года – летом – пыльный и бетонный, зимой – пахло сырым снегом, который облеплял нас от ног до головы, в котором мы все вываливались.

Танюшка была как всегда молчалива, и улыбчива. Мы, с ней стали иногда близко общаться после этой встречи с Женькой. Виделись на улице, возле дома, переписывались по Интернету. Жаль, очень недолго, – страдая пороком сердца, – Танечка умерла осенью прошлого года. Внезапно. Мы не общались с Женькой на эту тему, по поводу ухода из жизни нашей подруги. Танечка была вечным чистым ребенком нашего дома. Такой и останется навсегда в моей лично памяти.

А нас с Женькой, взрослые назвали «жених и невеста». Давно это было. Чуть ли не в прошлой жизни.

Очень запомнилось, как мы сидим на бетонном коллекторе, летом, вдвоем. А точнее, – сидим на бетонной крышке, которая ведет вниз коллектора. Мы все тогда сидели на крышках бетонных коллекторов. Все наше поколение детей. Нам, может, лет по 14-ть. Вернее, мне 14-ть, а ей, Женьке, – 11-ть. И тогда, о чем-то говоря, я помню, как впервые, может, осознанно – мы посмотрели друг на друга с какой-то родственной любовью. И уже тогда в голове пронеслось: «Детства больше никогда не будет. И вот этого момента тоже. Я буду по-другому мыслить, ходить, чувствовать. Ход времени поменяет такт».

ЭТО БЫЛО ДАВНО – ЭТО БЫЛО НЕДАВНО

(КОНЕЦ 80-х – НАЧАЛО 90-х)

1.

О конце 80-х – начале 90-х я лично помню мало, – в основном все по рассказам родителей, родственников, старших знакомых, сторонних людей. Но что-то отложилось отрывками в моей памяти. И пускай, что было мне совсем мало-премало лет, но детская память она отличается странной избирательностью. Иногда мне удивляются, спрашивают, откуда я помню тот или иной случай, тот или иной факт, ссылаясь на мой малый возраст в то время. Я и сам не знаю откуда. Просто отложилось в голове, записалось на подкорку головного мозга зачем-то, для чего-то. Может уже тогда меня высшие силы предопределили в писательство и сочинительство.

Жили мы с родителями на Нижнем поселке Тракторного района в подселении. Определили там им место жительства условия того времени. Жили мы в четырехэтажном доме на втором этаже. Дома были построены пленными немцами. Уже в конце 80-х они выглядели шатко. Местами облупленные, желто-серая «шуба-побелка» ссыпалась на тротуар, обнажив красные кирпичи и замазку, – попытку подремонтировать. Одну небольшую комнату занимали мы, другую, поменьше – старая соседка; самую большую комнату – семья, состоящая из четырех человек. В последствие они переедут. Останемся мы с родителями и бабуля из соседней комнаты. Позже переедем и мы – отцу от завода дадут квартиру в новом микрорайоне на окраине (на тот момент) Дзержинского района. В этой квартире я сейчас и сижу, пишу эти строки. Микрорайон мой давно не является окраиной Дзержинского района – он заметно разросся с годами, обрел, как говорят сейчас инфраструктуру. До центра города можно доехать за двадцать-двадцать пять минут. Согласитесь, это быстро.

Но пойдем по порядку.

Несмотря на три комнаты, кухню, туалет и комнату для душа (заметьте, именно комната для душа, а никак не ванная!) квартира была малогабаритной. Понятия не имею насчет квадратных метров, но маленькая. Зато потолки были действительно высокими.

Кухня была общая, у каждой семьи – свой стол, свой холодильник. Один из таких древних столов стоит сейчас в нашем дачном деревянном домике.

Дверь в душевую комнату вела прямо из кухни. Душевая мне запомнилось вот чем: там было как в какой-то камере: всегда сыро, голые деревяшки – подставки для ног на каменном полу, струйка душа под потолком из сероватого краника, большое корыто – стирать белье. В стене, напротив душа – мутноватое оконце. Душ был общим. Один, считай, на восемь человек.

Когда стирали, в воду добавляли синьку, чтоб белье подсинивалось. Зачем это было нужно мне до сих пор непонятно. Синька имела такой особый острый ни с чем не сравнимый химический запах, особенно когда белье висело и сохло на балконе.

В комнате нашей был балкон. Отец его выкрасил зеленой краской весь снаружи. Балкон потом так и остался зеленым, даже после того как мы уехали, и вселились новые люди, они не стали его перекрашивать. Говорят, до сих пор вроде зеленый.

На балкон к нам залазили с улицы крысы. Мы на них ставили крысоловки. Иногда они попадались. А я, увидев пойманную добычу, кричал, картавя: «Клысса! Клысса!»

Я не испытывал ненависти к зверькам, равно как и любви, просто было интересно. Бояться я их тоже не боялся, хотя рос ребенком очень сентиментальным и порою очень впечатлительным.

У стены у нас стоял диван, напротив – кресло-кровать, купленная в мебельном. На ней спал я. У входа в комнату стоял шкаф. В углу, у балкона на тумбочке располагался черно-белый телевизор. Цветной появится у нас только в 1990-м году.

Отдельно и ярко вспоминаются детские мои книжки: «Крот в городе» где-то до сих пор лежит дома, и другие. Книжки цветные – были целым миром. Много их было, но названий я не помню. Помню только картинки, неясно всплывающие иногда в голове, но они мне уже ни о чем не говорят, лишь дарят чувство чего-то утраченного, какого-то знания и ощущения: вот знал что-то, знал, и забыл; или перестал понимать суть их.

«Крот в городе» – книжка из Чехословацкой Республики. Кто-то подарил родителям моим, чтоб я ее рассматривал. Там очень красочные иллюстрации. Попали в точку! До сих пор люблю посмотреть, повспоминать что-то.

Когда балкон завешивали бельем, в комнате становилось темнее, и ничего нельзя было разглядеть на улице. Я лежал на диване и смотрел на окно, на занавески, карниз, раму. Я до сих пор так делаю, если стираное белье висит на лоджии, и дневной свет улицы почти не проникает в помещение. Интересно, сколько раз на моей истории было дней с занавешенным бельем балконом? И что это за привычка такая сложилась непонятная – считать количество дней от сушившихся на балконе простыней и наволочек?

Нахожу периодически на полке ничем не приметную детскую книгу «Упрямый горизонт» практически никому неизвестного автора Ф. Кривина – она для меня имеет полумистический смысл моего детства – она по-особенному пыльно пахнет, черно-белые иллюстрации пестрят воспоминаниями самыми древними моими и самыми смутными, на заре становления меня, существа из космоса, в человека. Кое-где рисунки раскрашены цветными карандашами, наугад. Раскрашены очень небрежно, – из чего я делаю вывод, что я скорее их не раскрашивал, а просто малевал. Книжечка эта совсем тоненькая, страниц в девяносто. Вот, читаю, – выпущена издательством «Детская литература» в 1982 году. Ничего особенного в ней нет. Рассказываются в доступной и даже где-то шутливой форме простые истории и наблюдения из жизни вообще, кои могли бы быть полезны для ребенка, где действующими лицами выступают то короли, то звери, то предметы и вещи.

Была еще, помню совсем рваненькая книжка про железного человека, с цветными картинками, созданного из конструктора, который сражается со злодеями. Питается он машинным маслом, но вот коварные враги его обливают водой, и бедняга-герой становится неподвижным и ржавеет. Что дальше происходит – не помню.

Была у меня также раскраска с загадками – до сих пор помню. Какая-то книжка про почтальона, но не Печкина…

Так что я имел много вымышленных персонажей из детских книжек. Я к ним еще, думаю, вернусь.

Возле длинной стены Тракторного завода, со стороны поселка, стояло множество тракторов ДТ-75 оранжевого и ярко-красного цвета. Единицы из них были серого или синего цвета. Их никто не охранял, потому что шли еще те времена, что и воровать их никому в голову не приходило. Так они и стояли возле кирпичного забора.

Отец мой приходил с работы, с завода, и мы шли гулять к этим тракторам. Кабины у многих были не запечатанными, и поэтому мы преспокойно влезали внутрь, заводили один из понравившихся, и катались здесь же, вдоль стены. Отмечу, что все трактора были только-только с конвейера, с «ноля», как принято говорить, и поэтому пахли свежей резиной и краской. Пару раз и я «рулил» трактором, а точнее – дергал рычаг, и он ехал, клубя пылью и фыркая.

Однажды, конечно, к нам подбежал охранник, увидев, как мы залезли в кабину одного из «ДТшек», но не стал орать и пытаться нас поймать, а просто громко сказал что-то типа: «Ребята, вы, что тут делаете? А ну давай отсюда! Чего выдумали! Давай вылазь! Знаешь, что будет, если начальство мое узнает!» – в таком духе сказал. Мы ответили, что просто захотели посидеть внутри, но не знали, что он полон солярки и может двигаться. Мы и ездить-то на нем не умеем (У отца были уже на тот момент права на управление с/х техникой, в частности на управление трактором и даже комбайном). Так то!

Теперь объясню, почему продукция вся эта стояла на улице, за забором. Дело в том, что на территории завода ставить трактора было просто некуда, их производство выполняли с перевесом плана. Тогда людьми двигали совсем другие вещи. Какие? Нам уже вряд ли понять. Страна моя гудела свистками заводов, пыхтела колесами поездов, выполняла планы, строила, а я – ее один из многочисленных новых сынов наблюдал за ее производством с окраины рабочего поселка.

Еще выпускали трактора марки «ВТ» – трактора сельскохозяйственные, общего назначения, тягового класса. Номера 100, 150 и 175. Эти трактора были однотипными по конструкции и различались только эксплуатационной мощностью двигателя: 120, 150 и 170 лошадиных сил. «ВТшек» было меньше.

Нижний поселок всегда считался криминальным местом. Даже сейчас считается таковым. Заселили его бывшими зэками и переселенцами в 50-е годы. Первые как не работали, так и продолжали не работать, и периодически «шли на посадку», последние работали на заводе.

Во дворе нас, детей, было всегда много. С разных домов. С соседних. Я был один из самых младших. Дети делились по возрасту примерно так: те, кто ходит в детсад, младшие школьники, и так далее – по возрастающей линии.

Наша, «нижанская» местная шпана называла меня – Ленявый. Узнав, как меня зовут, ребята чуть постарше, недолго думая, переделали мое имя в понятное местному народу прозвище, производное от имени. Ленявый. Я сейчас думаю это что-то между «ленивый» и может быть: «линять» – так ребятам было проще, так как здесь наблюдается привязка к этим глаголам, известным всем. Нет, ну а что еще могли придумать простые, не шибко, как говорится, грамотные шкеты с поселка. Так что это мое первое погоняло.

Когда я выходил на улицу с отцом, подбегали наши дворовые друзья, ребята постарше.

– Здарова, Ленявый!

– О, Ленявый!

– Привет, Ленявый!

Я тоже здоровался своей, совсем детской лапкой с ними – жал им их руки. Я был их подшефным. Отец шел домой, или сидеть на лавочку, или кататься на велосипеде (у него был велосипед), а я тусовался со своими первыми корешами, и всегда знал, что никогда в обиду меня здесь не дадут. Младших товарищей у нас опекали.

Потом, когда я через очень много лет встречу в троллейбусе знакомого парня с поселка, то он меня как раз окликнет фразой – «Здарова, Ленявый…» Я буду ехать со Спартановки.

К сожалению, я совершенно не знаю, как сложилась судьба моих самых первых друзей по поселку. Лишь иногда, очень редко от общих знакомых и родителей до меня доходили отрывочные сведения о ком-то из них. Сведения эти не пестрели разнообразием: этот сел, того судили, тот – полез куда-то, разбился и умер.

Рассказывали, что раньше, в послевоенные годы, в особо жаркую погоду люди с поселка выносили летом раскладушки на улицу и спали. И никто не боялся – что его обворуют или еще что-нибудь сделают.

Отец с матерью рассказывали мне, как и им приходилось неоднократно попадать в интересные ситуации на поселке. Я уже родился к тому времени.

Однажды, сожитель по коммуналке нашей, алкаш, долго орал, а я в соседней комнате не мог заснуть, вышел отец и дал ему пиздюлей, но так – не сильно, чтоб не шумел, тогда соседушка, пригрозив «это дело так не оставить», побежал за дружками, сидевшими во дворе. Те, выслушав «кореша», надавали ему пиздюлей сами. Типичная рядовая история для конца 80-х окраинного рабочего поселка.

Потом, спустя какое-то время, тот же сосед-алкаш, придя домой и не найдя ключа от своей комнаты, взял топор и вырубил внизу двери себе лаз, после чего заполз внутрь как собака, – открыл замок изнутри, смог уже по-человечески выйти, и, торжественно объявить жителям коммуналки: «А ключ-то вот! В штанах-то лежал! Вот – ключ-то!», – и, нащупав его в кармане брюк, победно вытащил и показал.

Дырку ту в двери я отчетливо помню. Помню бордовым цветом дверь их комнаты. В дырку эту, ради спортивного интереса и я слазил.

Отсюда две поселковые морали вытекает. Первая: не бегай жаловаться – это не по понятиям. Вторая: семь раз отмерь – один раз отрежь.

У соседа было двое детей, старше меня на несколько лет. Андрюшка и Сережка. Они, переезжая, оставили мне своих нескольких солдатиков, боевую игрушечную технику и кубики. Больше я, кажется, их не видел с того момента как они уехали. Видел лишь Сережку, который однажды заехал к нам, отслужив в армии – мы с родителями жили уже на новой квартире. Он служил на флоте, привез, и подарил мне, как младшему корешу – тельняшку без рукавов. Майку. До сих пор лежит у меня в шкафу. Где-то это уже было ближе к середине 90-х.

С отцом мы ездили на дачу. На его велосипеде. Он приделал впереди на раму детское сиденье, и мы ездили; по первой продольной, вдоль тополей по перегону между Тракторным и Спартановкой, затем сворачивали на станцию «Новая Спартановка», и дальше, перебравшись через ж\д пути, держали путь на поселок Забазный за которым находилась наша дача. За Забазным располагались дачные участки вдоль реки Сухая Мечетка. Сухая Мечетка – та самая известная на всю Россию тем, что именно здесь был открыт археологический памятник времен чуть ли не палеолита. Нам об этом рассказывали в универе на парах археологии. Да и в Интернете полно информации – я думаю легко можно посмотреть.

Дачу, как земельный надел (а это и есть земельный надел, участок, проще говоря) дали моему деду, Борису Порфирьевичу Маленко. Еще через овраг – у него была своя, а эту, напротив, на другой стороне оврага он отдал моим родителям. Случилось это в год моего рождения в 1986 году.

На своей даче у деда росла его гордость – огромная груша. Человек с Украины, он очень ценил две культуры: груши и вишни.

Даже когда дед мой умер, а дачу его бабушка продала, груша возвышалась над той стороной оврага. Потом новые хозяева забросили этот участок, домик сожгли, а грушу спилили.

Дача наша для меня до сих пор – как островок детства и чего-то древнего и незыблемого. Я редко сейчас там появляюсь. А если и появляюсь, то для меня это что-то вроде традиции, доброго знака самому себе. Дань уважения земле своей, которую за двадцать с лишним лет я вправе именовать и считать своей.

Родители много раз собирались продать участок, но все никак не продадут. Их тоже что-то держит. Не исключено что те же чувства что и меня. Только они не признаются, может.

Родители мои – Василий Николаевич Хлямин и Нина Борисовна Хлямина (Маленко) познакомились здесь, в Волгограде. Здесь же и поженились, родив меня и моего брата Егора.

Отец мой приехал из Владимира с товарищем. Приехали так: как-то на движняках решили: «А не махнуть ли нам в Волгоград, на легендарный тракторный завод работать?!» – «А давай махнем!» – И махнули. Приехали, поселились в общежитии на улице Дегтярева. На завод устроились без проблем. В те времена было так: хочешь работать – пожалуйста, устраивайся и работай на здоровье.

На заводе работала в то время моя мама, так как не поступила с первого раза в университет на факультет иностранных языков. Там они в недрах завода как-то познакомились. Или даже сначала отец мой познакомился с дедом моим, отцом мамы. Не знаю точно. А уж потом и с мамой довелось. Суть не в этом. Суть в том, что уже в 1980 году они поженились. Но я родился только через шесть лет.

Смотрю иногда, как и все нормальные люди, семейные альбомы, рассматриваю фотографии. Только с возрастом какое-то глубокое понимание ВСЕГО начинает приходить, ей-богу. Смотрю на смену поколений, хотя бы внутри нашей семьи, анализирую, думаю.

В детстве мне казалось, что взрослые всегда были взрослыми, а уж дедушка и бабушка вовсе были всегда. Я представлял себе происхождение взрослых так: мама и папа были взрослыми, вот такими, какие есть. Бабушка тоже. А дедушка, как самый-самый древний, как «динозавр» появился… из земли. Сам. Я это так видел: вот он мой дедушка, такой же, как на фотографии, в рубашке белой, пиджаке, галстуке – появляется из земли. Я даже помню место, где мне это «рождение» дедушки представлялось – как идти от остановки «кинотеатр Старт» вниз, мимо забора, к рынку – там есть насыпь такая, не доходя школьного забора – вот будто бы там.

2.

Меня мучил одно время конъюнктивит. Мама мне промывала глаза чайной заваркой. Сажала меня в кухне напротив маленького зеркала. По кухне сновали соседки. Они готовили, иногда разговаривали на повышенных тонах, иногда ругались – все, как положено, делали.

Когда я бегал, крутился у них под ногами, бабуля, та, что жила с нами в коммуналке по соседству, несла горячий чайник, и я пробежал у нее под ним таким образом, что чайник очутился на мгновение у меня, аккурат на голове. Дальше я полетел еще быстрее, уносясь в коридор. В коридоре где-то на холодильнике стояло радио, оттуда доносился голос Юрия Антонова чаще всего…

Приезжала бабушка моя, мамина мама, – Валентина Васильевна Маленко. Забирала меня к себе, на Горный. Помню, почему-то, как она укладывала меня спать и пела мне тихо: «Там, вдали за рекой, Загорались костры…» Голос у нее был шикарный, поставленный. Вместе с дедушкой они после войны играли в нашем Музыкальном театре, – тот, что сейчас театр Музыкальной комедии, – это были 1947 – 1949 годы. Дедушка танцевал в кордебалете, бабушка пела в оперетте. Затем за ней стал ухаживать режиссер, стал давать крупные роли, после чего пригласил ее в столицу, в знаменитый Государственный академический народный хор имени Пятницкого. Дедушка, будучи, человеком очень ревнивым, запретил ей это делать, – ехать в столицу, и совсем «забрал» ее из театра. Ушел он и сам из театра, и они уехали на какое-то время на его родину, в Украину, в город Кировоград. Уехали, чтобы вновь вернуться.

Дедушка мой, Борис Порфирьевич Маленко родился в селе Аджамка Кировоградской области Украины 22 июля 1924 года. Село это, насколько мне известно, ничем интересным не выделялось, не выделяется, полагаю и сейчас. Население его по переписи 2001 года составляет 4-е тысячи человек, – как подсказал мне только что «Гугл».

Закончил дедушка до войны итого семь классов. Затем – Дальний Восток и война с Японией. Два ранения. Что не помешало бить чечетку и здорово танцевать, а также всех бороть в соревнованиях по заводу в армрестлинге.

У меня сохранилась о нем информация – это зеленая папка с разными документами. На папке надпись, по-моему, моей же рукой: «Маленко Б.П.» – сделанная еще когда учился в школе. Храню я эту папку всю жизнь, поскольку, я давно понял, что в родителях и родственниках моих напрочь почти что отсутствует чувство историзма, и им доверять ничего хранить нельзя – они все растеряют, или чего хуже выкинут, – мол, а зачем оно нам нужно. Так, я еще со старой квартиры, с Горного, перевез дедушкины карты, которые он, видимо, когда-то покупал, большую настенную карту мира и волгоградской области – последнюю пришлось несколько лет назад выкинуть, так как состояние ее было крайне плачевным.

В папке этой лежит профсоюзный билет темно-зеленого цвета, еще один – красного. Профсоюз рабочих строительств и промстройматериалов – значится в ней. Профессия: слесарь. Почти на всех страничках – наклейки-марочки разноцветные – отметки о членских взносах от 10 копеек до 1 рубля.

Трудовая книжка лежит, – совсем потертая. Дата заполнения: 18 декабря 1948 года.

Военный билет. Информация такая. Национальность: украинец. Беспартийный. В ВЛКСМ не состоит. Образование 7 классов и техническое училище №7 в 1963 году по специальности газосварщик. Женат. И так далее.

Вот что интересно. Место службы. 63-й разведывательный мотоотряд ТОФ (тихоокеанского флота, – прим. авт. – Л.Х.) По специальности электрик-связист. Период: июль 1942 – сентябрь 1945. Далее идет 354-й отдельный батальон морской пехоты ТОФ. Также электрик-связист. Период: сентябрь 1945 – декабрь 1946. И с декабря 1946 по апрель 1947 – служба в 162-ой отельной роте связи ТОФ.

Награжден медалью «За победу над Японией», медалью «За отвагу». Медаль эту, как собственно и другие боевые медали, мой дядька, Леонид Борисович, его сын, поменял в 80-е годы на водку спекулянтам и скупщикам. Комментарии излишни здесь. До меня дошли только трудовые награды: «Победитель соцсоревнования» за 1973 год и за 1979-й, и «Ветеран труда». Больше – ничего.

Далее в папке хранится два удостоверения ударника коммунистического труда, раскладная карта из серии «Города-герои», многочисленные грамоты, удостоверения, открытки, и самая древняя газета которой я обладаю: «Волгоградская правда», датируемая 28-м декабря 1986 годом.

3.

Дедушка с отцом как-то пошли пить пиво. Оно тогда продавалось в зеленых крашеных железных будках на улицах. Будки эти – отдаленное подобие нынешних ларьков. Они подошли, спросили, – но оттуда, из будки, не ответили. Дедушка спросил еще раз. То же самое. Опять. Ноль ответа. Тогда он взял, ухватился снизу за железку, и перевернул ее вместе с торгашами внутри. И ничего ему за это не было.

Другой раз он познакомился с актером Алексеем Смирновым, тем самым, который играл Федю в известном фильме Гайдая. Они, съемочная группа, актеры, прилетели в Волгоград, снимать какой-то эпизод. И актер Смирнов стоял на улице и пил пиво. Борис Порфирьевич подошел к нему, и они разговорились. Дедушка поведал ему и о своей жизни на сцене в конце 40-х годов.

Дедушку я, безусловно, помню. Но плохо. Моментами. Он умер в 1988 году, в конце декабря. Вот несколько моментов, эпизодов.

Первый. На Горном. В их с бабушкой квартире, по улице Ополченской. «Играем в хоккей». Дедушка на воротах, с клюшкой, я, маленький с каким-то мячом и тоже детской клюшкой.

– Вратарь волнуется, волнуется! – говорит Борис Порфирьевич, – и показывает то, как он, вратарь волнуется, защищая импровизированные ворота, – руки на коленях. Ноги полусогнуты. Мы обожали играть в хоккей. Мне рассказывали все, как он меня очень любил.

Эпизод два. Он в комнате лежит, накрыт одеялом атласным. Наверное, уже болеет. Рядом бабушка с ним. Я зашел в комнату.

Эпизод три. В больнице. Там же, на Горном поселке. Зима. Мы пришли в больницу. Родственники. Тетя Люда. Мои родители, бабушка.

– Хочешь к дедушке? – спрашивают. – Да, хочу. Захожу вместе с мамой, кажется, к нему в палату. Он меня обнимал.

Под новый год, когда я буду с мандарином в руках фотографироваться возле елки, в белых гольфах, мне скажут: «Ленечка, дедушка твой умер». – Я вряд ли буду понимать это. Елка была огромная, во всю комнату. Под потолком ее венчала красная звезда. В этом был действительно, какой-то траур, – в этой ярко-красной звезде.

Были и другие эпизоды. Они совсем, – слишком обрывочны. Хотя до сих пор бывает, что-то вдруг пронесется в голове какое-то воспоминание; достанет память моя какой-то кусок энергии, – вот например фотографии, где дедушка с дядей Леней (тем самым, своим сыном и моим дядькой, тезкой) стоят возле дерева – оба худые и стройные. То ли видел я это сам, то ли так фотография запомнилась – сейчас уже я не скажу точно. Наверное, нет, вживую не видел; фотография все-таки это.

У бабушки моей хранились фотографии их совместной жизни. Она мне их часто показывала. Сейчас они лежат у меня дома. На дне коробки всегда находились большие дедушкины «негативы» и снимки в цвете. Я, все задавался вопросом сам себе: вот так вот лежат фотографии, а на самом дне – дедушка под их толщей лет. Значит, он так и на кладбище сейчас лежит?! А над ним толща земли, и возможно, других черно-белых фотографий. Я говорил бабушке, что когда вырасту, обязательно придумаю, как его оживить, как его достать из земли. В детстве представление о смерти совсем-совсем иное. Будто бы и нет ее. Она, смерть – в другом измерении, в твоем сознании ее просто нет. Это представление еще не сформировалось. Представление о ней складывается в причудливую форму, в форму отсутствия.

Смерть дедушки была для меня, ребенка, началом времен «моего тысячелетия», и являлась прототипом истории какого-нибудь, чуть ли не Древнего Рима.