Жигалов и Балатон. Последний удар «пантеры»

Впрочем, на войне шальных снарядов или мин не бывало. Вот, к примеру, устанавливают артиллеристы батарею минометную или дальнобойную и ждут приказа открыть огонь. Приказ этот может поступить завтра, а может через неделю или того больше. При этом орудия должны быть пристреляны по площадям, и если на эту площадь зайдут танки или много живой силы, они бах…, и с первого залпа все это превратят в пыль и дым. Пристрелять нужно так, чтобы себя не обнаружить, вот они за весь день один-два снаряда выпустят, а за ними десятки глаз с биноклями наблюдают, как он ляжет и куда, под каким углом. Так что шальным этот снаряд бывает для несведущего человека или ленивого наблюдателя.

Если бы не смерть Фисенко, этот снаряд тоже списали бы в шальные, а так наблюдателям хвоста накрутили. Они стали внимательней и на следующий день засекли дальнобойную батарею врага. Дальше дело авиации: полетели, обнаружили, сравняли с землей. Так что начальник особого отдела дивизии подполковник Фисенко очень, очень много жизней солдатских спас, за что и был посмертно награжден Орденом Отечественной войны первой степени. Заряжающий Буратино тогда зло пошутил:

– Он же за орденом сюда ехал, орден и получил.

Бабыня одернул:

– Не злобствуй, погиб все ж таки человек.

– Этот человек два месяца назад за малым тебя к стенке не поставил, если бы Крестный не вмешался. Крестным после того, как Леха Макар пересказал на батарее тот разговор слово в слово, стали называть полковника Ермолаева.

Старик Макарычев вдруг поднял голову и широко по-детски улыбнулся, глаза его наполнились теплом, исходящим откуда-то изнутри, из глубины. Такое поведение опять привело Гончарука в недоумение, старик казался блаженным, ничего веселого он ведь не говорил, потом немного успокоил себя и продолжил:

– Там хорошие врачи, вас обследуют, подлечат если нужно.

– А я не больной, – впервые подал голос Макарычев.

– Ничего, там белые чистые простыни, хорошее питание.

«Белые простыни…» И вновь память ухватила старика железными клещами и потащила, потянула через водовороты событий и бросила на госпитальную койку, туда, где Леха Макар в марте сорок пятого лежал забинтованный с головы до ног. То, что он выжил один из всей батареи, он не знал. Кто он такой тоже не знали в госпитале. В его карточке значилось: «Доставлен пробивающимися из окружения бойцами штрафного батальона. Передняя часть гимнастерки отсутствует, документов нет».

Когда-то давно, еще в детстве, Лешка любил бегать к деду Харитону, который пас коней в ночь. Они пекли картошку на костре. Дед был старым сибирским казаком, он рассказывал восьмилетнему Лешке о своих походах, о том, как «бил супостата на дальних рубежах». Потом он укладывал внука на свой старый пропахший дымом и лошадьми ватник:

– Спи, внучек, а я ишшо посижу.

Лешка засыпал, ему снились дальние страны с голубыми реками и высокими горами. И не было никого счастливее на свете, чем он. Потом пришла беда. Однажды ночью, уже перед рассветом, волки подняли табун, и кони, подчиняясь тысячелетнему инстинкту, закружились, заметались, потом сбились в одно большое целое, как единый организм – никем не управляемое нечто. И это самое нечто неслось прямо на них:

– Беги, Лешка, беги, впереди канава, в нее прыгай, не успеешь – растопчут!

– А ты, деда?

– Да, беги ж ты! И не смотри на них, на канаву смотри, мне не добежать. Беги, беги! – кричал старый казак. И Лешка бежал, со слезами выкрикивая «Деда, деда!», а навстречу ему, восьмилетнему мальчишке, несся обезумевший табун, сотнями копыт врубаясь в сухую солончаковую землю. Он успел юркнуть в канаву и сжаться в комочек, а над ним пролетали, перепрыгивая канаву и гулко ударяя копытами, десятки лошадей. Лешка скулил по щенячьи, а они все прыгали и прыгали…

Деда Харитона хоронили на следующий день, лошади буквально измочалили его тело, а он – Лешка – сутки ревел, уткнувшись в подушку. Тогда, наверное, кончилось его детство, а в той канаве остался его страх.

Вот и теперь в госпитале он стонал и кричал в бреду, а лошади все прыгали, только теперь каждый удар копытом о землю причинял страшную боль. «Не скачите же, кони! Господи, как же мне больно-то!»

Послышался женский голос:

– Неизвестный. Шесть осколочных ранений, но неглубокие, большая потеря крови, тяжелая контузия, были подозрения на полный паралич, но в последние дни шевелил пальцами и еще нагноение глаз, промываем. Затем мужской голос:

– Борись солдат, борись. Организм молодой, должен восстановиться.

«Вот почему такая темнота, у меня повязка на глазах, – сознание медленно возвращалось к Алексею, – осколочные ранения неглубокие… Когда осколки до меня долетели, они уже через Шурку Балтабоева прошли, они ведь с Буратиной между мной и разрывом снаряда «пантеры» стояли. Своими телами меня закрыли. Поэтому жив остался».

– Боец, вы меня слышите? – спросил уже знакомый голос. Алексей собрался с силами и с трудом произнес:

– Да…

Он не узнал свой голос, как будто говорит не он, а кто-то другой в огромном пустом зале, и тут же прозвучало эхо «да, да, да», причиняя неимоверную боль в голове.

– Как ваша фамилия? Номер вашей части, фамилия командира?

– Сержант Макарычев, девятнадцать сорок седьмой ИПТАП. Командир батареи капитан Кравченко.

И опять поскакали кони, а он опять бежал навстречу, прыгнул в канаву, но лошадей не было, а вместо них послышался рев моторов. Он полежал немного и выглянул из укрытия. Там невдалеке стояла «пантера». Как только он выглянул, танк начал поворачивать башню и наводить пушку на него. Он упал на дно канавы, сжался: «Все, конец»! Потом раздался громкий смех, Леха открыл глаза, над канавой склонились взводный Бабыня, Шурка Балтабоев и Буратино – Саня Деревянко и еще десяток ребят с их батареи:

– Ты что напугался-то, Макар? Глянь, никого же нет, «пантеру» ты сжег уже!

– Ребята, ведь вы же погибли все? Вы же мертвые? Бабыня, я же тебя сам похоронил! А вас взрывом разорвало! Как это? А? Он замолчал, потом грустно спросил:

– Ребята, а я тоже мертвый? Да?

– Нет, – Шурка-Шухрат присел на край канавы, – ты живой. Живи за себя и за нас. Жена у меня в Ташкенте с четырьмя детьми, помоги, если выживешь – и исчез.

– А у меня мамка под Ростовом, ты ей не говори, что я погиб. Я у нее один, просто скажи, что воевали вместе. Жалко, по коммерческой части не довелось поработать, а так хотелось, – расхохотался Буратино и тоже исчез. Исчезли все, остался один Бабыня.

– Тут вот какое дело, Леха. Мертвые мы, немцы нашу позицию раскатали, и могилу мою тоже, и все, что от Буратины и Шурки осталось, и потому числимся мы без вести пропавшие. Так что ты, Макар, исправь это дело. Ты-то знаешь, как это было. А родных у меня нет, детдомовский я.

– Сделаю я, командир, умру, но сделаю!

Бабыня козырнул шутливо и тоже исчез. Потом появился немец, эсесовец, огромного роста, в камуфляжной куртке, поднял винтовку прицелился прямо в лоб, в последний момент передумал, опустил винтовку и тоже исчез.

Темнота, опять темнота. Вдруг Леха услышал немецкую речь, и обращались явно к нему, причем было ощущение, что говоривший склонился над ним:

– Wie heißen Sie?

«Неужели плен, – мелькнула мысль, – я у немцев в госпитале».

Потом ясность внес уже знакомый голос:

– Товарищ лейтенант СМЕРШа, я же вам говорил, мне удалось пообщаться с раненым – это сержант Макарычев.

– А у меня документ, товарищ майор, медицинской службы, вот читаю: «Гвардии сержант Макарычев Алексей Егорыч погиб смертью храбрых на высоте двенадцать тире ноль семь в сорока километрах южнее города Секешфехервара, где были найдены его останки и документы. Награжден Орденом Славы первой степени, посмертно». Родным отправлено извещение о его смерти. А вы тут фашиста какого-нибудь лечите. Военврач возразил:

– По уцелевшим частям обмундирования и белья, смею утверждать, что это боец Красной Армии.

– Противотанковая батарея капитана Кравченко погибла полностью, включая комбата, – настаивал смершевец, – кроме нескольких бойцов, которые, возможно, сдались в плен.

– Никто, ты слышишь, сука, никто в плен не сдался! Взрывами их разорвало, танками в землю вкатали, ты слышишь меня, – это кричал Леха, по его телу, как будто прошел электрический разряд, и он почувствовал свои ноги. Он готов был зубами рвать того, кто это сказал, рванулся всем телом и вновь потерял сознание.

Вновь заговорил доктор:

– Товарищ лейтенант, попрошу вас удалиться. Я думаю, боец в полном объеме ответил на все ваши вопросы.

– В общем-то, да, – согласился лейтенант.

– Когда будете повязки с лица снимать, сообщите. Кого-нибудь из полка найду, опознание провести, ему же надо будет документы новые выписать, – уже уходя, добавил: У вас, доктор, своя служба, а у меня – своя, врагов и предателей пруд пруди. И не надо на меня так смотреть! – и удалился.

– И не надо на меня так смотреть, гражданин Макарычев, – снова сел в свое кресло начальник милиции Гончарук, – вот факты, протоколы, мы обязаны принимать меры.

При этом он стал еще пристальнее всматриваться в глаза и выражение лица старика. А тот, наконец, стал понимать, для чего он здесь. Лицо старика Макарычева сначала стало похоже на лицо пьяного дебошира, который вчера накуролесил чёрте что, а сегодня вспомнить не может и сожалеет о том, что произошло, глаза его выражали извинение. Но недолго, секунд десять. Потом было лицо ребенка, которого ведут в зубной кабинет, а он смотрит на маму, прося помощи. Это тоже длилось недолго. Лицо Макарычева стало темнеть, на нем начали просматриваться все мышцы, а глаза… его взгляд впечатал Гончарука в спинку кресла. А в последнюю долю секунды блеснула какая-то озорная искорка. Старик медленно встал, выпрямился… Нет, это был не возглас, не крик даже, это был рык льва:

– А, ну-ка встать!

Гончарук подскочил как на катапульте, по пути даже успел надеть фуражку. Голос старика потряс подполковника, он еле сдержал желание вскинуть руку к козырьку.

– Вот так, смирно стоять перед участником парада Победы тысяча девятьсот сорок пятого в городе-герое Москва, – взял свои шахматы и, уже уходя, негромко добавил: Развели тут балаган!

Выполнить команду «встать» у Жигалова получилось гораздо хуже, чем у Гончарука, во-первых, любые команды он выполнял крайне редко, во-вторых, он был в раздумьях о чем-то своем и отреагировать должным образом не успел. На коленях у него лежала кожаная папка с неисправным замком, она упала, и из нее высыпались бумаги, а сверху папки лежала фуражка, которая тоже упала и докатилась почти до ног Макарычева. Гончарук смотрел на это так, как будто ждал, что в завершение картины дед Балатон, уходя, пнет эту фуражку с такой силой, что она улетит в дальний угол кабинета, туда, где за сейфом стояли переходящие Красные знамена. Но старик Макарычев этого не сделал.

– Так, так, так… – выхаживал по кабинету Гончарук. – Как ты там писал, капитан, старый уголовник? А? Пьяница? Ты запрос в военкомат сделал?

– Так точно! – гаркнул Жигалов, уже стоявший навытяжку.

– Да не ори ты, сядь! И так в ушах звенит Так, так, так… Гончарук поднял телефонную трубку:

– Дежурный, соедини меня с военкоматом.

Заглянул помощник дежурного:

– Товарищ подполковник, следующего заводить?

– Отпустить всех по домам! Потом будем разбираться. Свободен!

Помощник дежурного, хлопнув дверью, удалился. Зазвонил телефон.

– Алло, привет Министерству обороны, – поздоровался с военкомом Гончарук.

– Привет, привет, Министерство внутренних дел!

Военком Черняев был человеком громогласным, и Жигалов отчетливо слышал каждое его слово, доносящееся из телефонной трубки.

– Там запрос был от нас на ветерана, Макарычева Алексея Егоровича, 1918 года рождения, пришло что-нибудь?

– Сейчас посмотрим, – слышно было, как военком кому-то крикнул, – зайдите ко мне! А зачем он тебе, ветеран этот?

– На принудительное лечение в ЛТП мы его хотим отправить, – не подумав, ляпнул Гончарук, и тут же пожалел о сказанном, – вернее, хотели…

– Так, есть. Пришел ответ из архива Министерства обороны.

– Петр Михайлович, – обратился с просьбой Гончарук, – ты мне его перешли, пожалуйста, как положено, по инстанции. А сейчас, если можно, прочитай, – и взяв ручку, приготовился записывать, – хотя бы награды.

– Да, медаль «За отвагу» сорок третий год, – повторял за Черняевым Гончарук, записывая, – орден Красной Звезды за Курск, орден Отечественной войны первой степени за Днепровскую операцию, солдатский орден Славы третьей степени, сорок четвертый год, Карпаты, орден Боевого Красного Знамени.

Каждая из перечисленных наград пудовой гирей ложилась Жигалову на плечи, и казалось, что стул, на котором он сидел, не выдержит, у него разойдутся ножки. И еще он отчетливо представлял себе, что в ближайшие полчаса он будет очень бледно выглядеть.

– Солдатский орден Славы первой степени, – продолжал повторять за военкомом Гончарук, – озеро Балатон, Венгрия, город Секешфехервар, посмертно, – затем он перестал повторять и записывать, поднял голову и стал пристально смотреть на Жигалова. А подполковник Черняев из трубки продолжал:

– Именные, наградные часы от командующего фронтом, а также медали «За взятие Будапешта», «За взятие Вены», «За победу над Германией», участник Парада Победы тысяча девятьсот сорок пятого года в Москве, – затем после короткой паузы он произнес: Извини, Александр Леонидович. Не успевшая лечь на телефон трубка сообщила:

– Твою дивизию мать, начальника четвертого отдела ко мне быстро! – и связь оборвалась.

От того, что сейчас небо покажется с овчинку не только ему одному, Жигалову стало чуть легче.

– Так, так, так, так – вновь начал нарезать круги по кабинету Гончарук. Покопавшись в ящике стола, поднял трубку:

– Дежурный, соедини с Домом пионеров.

– Алло, Лариса Ивановна! Это начальник милиции вас беспокоит, извините за нескромный вопрос, а вы что заканчивали, пединститут? Там вам географию преподавали? Если бы преподавали, то вы бы знали, что Балатон – это озеро в Венгрии, а не уголовная кличка, как вы пишите в своем заявлении! А Секешфехервар – это город там же, в Венгрии! А если бы вы учили историю, вы бы знали, что Венгрию освобождала от фашистов Красная Армия, и в том числе, опять же, как вы пишите, тот самый пьяный матерщинник! Дорогая вы моя, Лариса Ивановна! – и заканчивая разговор, крикнул: Дура!

– Жигалов, а? Жигалов, ты кого мне привел? Как ты мне говорил: «Пятнадцать лет на участке, каждый пень знаю»! Так ты мне говорил, капитан?

Немного выручил зазвонивший телефон. Гончарук снял трубку.

– Саня, – военком Черняев впервые называл его так, хотя у них были хорошие отношения, даже выпивали вместе не раз, – если ты Макарычева Алексея Егоровича на принудительное лечение отправишь, то мы с тобой следом поедем, выделят нам двухъярусную кровать. Чур, я на нижнем ярусе, – невесело пошутил военком, ты меня хорошо понял?

Он еще что-то говорил, но негромко, Жигалов не услышал.

– Да. Понял я, понял, – и трубка легла на телефон.

– Жигалов, пятнадцать лет этот человек живет в городке, ты с ним встречаешься чуть ли не каждый день, и единственное твое умозаключение «старый уголовник»! Может ты устал, капитан? Может пора профессию сменить?

В соседний кабинет начальника уголовного розыска Романова заглянул участковый Капацевич.

– Привет, Николай Иванович, ты Ивана Жигалова не видел?

Романов сначала приложил палец к губам, а потом спросил:

– Миш, посмотри свежим взглядом, люстра не качается? – и поднял глаза к потолку, а потом также выразительно показал глазами на стену. – А стена не дрожит?

– Нет, вроде не видать, а что у вас тут?

И тут он сам услышал, что за стеной раздавался громкий крик начальника, чередующийся с ударами кулаком по столу.

– Иван там? Слушай, я совсем забыл, мне бежать надо, – и очень быстро удалился.

– Что ж, надо, так надо, – сказал уже себе Романов.

Когда рубашка Жигалова со стороны спины пропиталась потом, а его ноги стали предательски подкашиваться, начальник, наконец, выдохся, присел и заговорщически произнес:

– Сейчас берешь, Иван Егорович, мою машину с шофером, час тебе сроку, нет полтора, найдешь две бутылки коньяка, который ни ты, ни я в жизни не пили, поеду попробую с дедом замириться.

– А где же я найду-то? – начал было Жигалов.

– Вон у тебя армяне комбинат бытового обслуживания строят, грузины склад на элеваторе ремонтируют, в райпо езжай, в конце концов! Что я тебя учить должен? Не найдешь, пеняй на себя, все, время пошло!

Участковый собрался было уходить, но Гончарук задержал

– Ты знаешь кто у него однополчанин? Мне военком по секрету сказал, – и на ухо шепнул фамилию, от которой Жигалов проникся серьезностью положения и сразу рванул с места.

А что же старик Макарычев? Он спокойно вышел из милиции и через площадь направился на свое любимое место, в парк. Дойдя до середины площади, вдруг остановился и громко сказал:

– Жениться что ли? – и так же громко рассмеялся, впервые за долгое время. Жениться он, конечно же, не собирался, это память подкралась к нему незаметно, через солнечный день, через добрых, улыбающихся людей, через вот эти, стоящие по краю площади, красавицы ели. Точно такие же ели были в большом карпатском селе, где их полк стоял летом сорок четвертого года, находясь в резерве штаба армии, в ожидании танкоопасного направления. Если разведка докладывала, что есть опасность танковой атаки немцев, их бросали туда. Их ИПТАП девятнадцать сорок семь дрался, теряя до половины состава и пушек, потом их опять отводили в тыл, доукомплектовывали, и они ждали, потом опять выдвигались на позиции, умирали, теряли товарищей своих, жгли фашистские танки и уходили в тыл, такова судьба истребительного противотанкового артиллерийского полка армейского подчинения.

Все давалось нелегко, даже часы отдыха, они тоже выматывали. Когда тебя кинут в пекло – сейчас или через неделю, а может быть, через месяц? И куда? Может, за десять километров, а может, за сто? И успеешь ли ты там, куда кинут подготовиться, окопаться? Или же с ходу в бой, при этом неся самые большие, самые страшные потери. Вот в таком ожидании они проводили время, находясь в украинском селе в Карпатах. Там в первый раз заряжающий Сашка Буратино и сказал эти слова, которые стали крылатыми.

– Жениться что ли? – вопросительно поглядел на Бабыню.

– А что, женись, погуляем, – подхватил тот. Село было почти не тронуто войной, было в нем много солдаток и вдов, а так как это была Западная Украина, то мужья их не все, скажем так, воевали за Красную Армию. Словам Буратино никто особого значения не придал, посмеялись и забыли, но через неделю он подошел к командиру батареи капитану Кравченко:

– Товарищ капитан, разрешите обратиться?

– Валяй, что у тебя?

– Жениться я надумал, товарищ капитан.

– Что это вдруг? – удивился капитан.

– Любовь, товарищ капитан, любовь, – говорит Сашка нарочито громко, чтобы слышала стоящая метрах в десяти за его спиной, крепкая телом деваха в вышиванке. Комбат понизил голос, – на ней что ли? – Буратино утвердительно кивнул. – Слушай, не мое дело, конечно, но как-то она не очень…

– Она-то ладно, – перешел на шепот Сашка, – у нее кабан по двору ходит, как немецкий мотоцикл ростом. Каша уже поперек горла.

– Да?!

– Угу!

– Ладно, документ о браке я тебе выпишу, только потом вернешь, понял? – и уже громко: Что ж, коли надумали, совет вам да любовь.

Кабана всем взводом съели за два дня, еще через два Буратино сбежал от молодой жены, прихватив свидетельство о браке, а вскоре их отправили на передовую и в это село они больше не вернулись. История эта, много раз приукрашенная, еще долго гуляла по всей их армии. И бойцы часто, особенно когда было трудно с кормежкой, говорили:

– Буратино, может тебе жениться, а?

Так бывало на войне. Солдаты, которые были участниками тех или иных событий, погибали, выбывали по ранению, приходили другие, а поговорки и присказки, связанные с ними, жили. Почти никто в полку в глаза не видел ни капитана Еремина, ни подполковника Фисенко, а многие вообще не знали, кто это, но весь полк, от командира батареи до ездового, знал, что «материальная часть, то есть пушки, должны блестеть как сапоги у подполковника Фисенко». «Жениться что ли?» – через три месяца все, кому не лень в полку и даже в армии, пытаясь показать свою удаль и разухабистость, ставили перед собой этот вопрос, и при этом все дружно смеялись, а то, что автор этих слов Сашка, со временем забыли, кроме близких друзей, конечно.

БАБЫНЯ. ШУХРАТ. БУРАТИНО

С Буратино Леха Макарычев познакомился в июне сорок третьего, перед Курском, когда они с Шухратом Балтабоевым впервые прибыли на батарею. На станине орудия сидел и курил молодой капитан, вернее, человек с накинутым на плечи ватником, на который были нашиты погоны капитана артиллерии. Леха с Шухратом подошли, доложили по всей форме, протянули документы. Капитан долго и тщательно их перечитывал, бросая взгляды то на одного, то на другого, потом встал и вручил им ведра:

– Товарищи Макарычев и Балтабоев! На батарею должна нагрянуть комиссия, а у нашего орудия колеса грязные, номера не читаются, нужно принести воды и хорошо отмыть колеса!

Неизвестно, чем бы закончилась эта история, но в этот момент из расположенной невдалеке землянки вышел еще один капитан и, обращаясь к сидевшему тут же старшему сержанту, спросил:

– Бабыня, я не у тебя свою телогрейку оставил?

Старший сержант, улыбаясь, промолчал, а первый капитан рванул ко второму со словами:

– Так точно, товарищ капитан, туточки.

И через минуту вернулся к вновь прибывшим уже рядовым и протянул руку:

– Саня Деревянко, можно просто Буратино! Леха у нас уже есть, – он взглядом указал на старшего сержанта, – поэтому ты будешь Макар, а вот с тобой сложнее, рядовой Балтабоев, у тебя дед, наверное, болты забивал.

– Нет, Буратино, – вмешался старший сержант, – он один болт забил, на тебя.

– Да, нет, – Шухрат улыбнулся, «болта» – это по-русски топор.

– Старший сержант Бабыня, звать Алексей, исполняю обязанности командира взвода.

– Разрешите доложить, – начал, было, Леха, но тот отмахнулся, – комбат сейчас побреется, выйдет, ему и доложите. Обращаясь к Шухрату: По-русски говоришь без акцента, где выучил?

– Я до войны еще срочную отслужил, да и в Ташкенте русских сейчас очень много.

Через несколько минут из землянки вышел комбат:

– Что тут у тебя, Бабыня, пополнение прибыло?

– Так точно, товарищ капитан.

Макарычев и Балтабоев сделали шаг вперед:

– Товарищ гвардии капитан, – начал Леха, – рядовой Макарычев для дальнейшего прохождения службы прибыл.

– Рядовой Балтабоев… – вторил ему Шухрат. Тут влез вездесущий Буратино:

– Товарищ капитан, документы я у них проверил, хорошие ребята, вот этот, указывая на Леху, из Сибири, охотник, белку в глаз бьет на лету, а второй болты умеет забивать топором!

– Замолчи ты уже! – одернул Бабыня. – Балабол. Товарищ капитан, в расчет наводчик нужен, Демченко выбыл по ранению, вы же знаете.

– Бабыня, у тебя здесь что твориться? Один командира перебивает, другие двое документы свои отдали неизвестно кому. Что у тебя с дисциплиной, Бабыня? Устроили здесь балаган! – и ушел в землянку.

Служить во взводе Бабыни посчитал бы за честь, наверное, каждый в полку. Он был бронебойщиком от бога, опасность умел предвидеть за многие часы и километры, пушки своего взвода расставлял так, что немецкие танкисты замечали их, уже получив в бок снаряд. Часами мог сидеть, рисуя на бумаге карту предстоящего боя, чертя схемы передвижения танков. Бывало в бою возьмет, да и переставит пушки своего взвода в нарушение всех приказов. А дело-то в малом: на местности есть ложок, которому командование не придало значения, а Бабыня приметил. И получалось, что при выходе из ложка танки на несколько секунд подставляли свое слабо защищенное брюхо, и тут, как говорится: «Маэстро, музыку!». Бабыня постоянно готовил немцам все новые и новые сюрпризы: «огненный мешок», «карусель», «ложная батарея», при этом очень бережно относился к своим бойцам. Вот и сейчас, инструктируя Леху, говорил:

– Хороший наводчик десять пушек стоит, без него пушка – кусок железа. Тут тебе не дивизионная артиллерия, они бьют по площади, сами не видят, куда снаряды летят, а у тебя каждый выстрел, как ниткой в игольное ушко, и выстрелов у тебя три, максимум – четыре. Потом они тебя обнаружат – и все! Шансов у тебя никаких. Немецкие танкисты за пяти-, десятисантиметровой броней, а у тебя щиток восемь миллиметров. Прицелы у них отличные, да и подготовка на высоте. Поэтому, как только они завертели башнями, пушки на тебя наводят, нужно быстро покинуть позицию.