Жигалов и Балатон. Последний удар «пантеры»

Судьей в городке в ту пору был Григорий Яковлевич Головачев – фронтовик, инвалид войны, человек настолько уважаемый всеми, что даже те, кто срок получил, говорили ему: «Спасибо, Григорий Яковлевич!» Все это потому, что поступал он строго по закону. За долгое время своего судейства он научился быть абсолютно беспристрастным. Встретил его Жигалов как-то на улице:

– Здравствуйте, Григорий Яковлевич!

– Здравствуй, Иван! Как дела?

– Да, так, вроде все хорошо. Вот только блатные достали, сил нет.

– Что, сильно достали?

– Да это ж как гидра о семи головах, одну срубишь – две вырастет, – распалялся участковый, – один садится, другие освобождаются, годами нигде не работают, воруют по мелочи, да приезжих грабят, а заявления на них никто не пишет, вот они безнаказанностью и пользуются. А если кто и пишет, то обвиняемый один, а остальные свидетели и свидетельствуют они понятно в чью пользу.

– Да, – призадумался Головачев, – а знаешь, Иван, эта братия появилась еще после войны. Люди меняются, а промысел воровской остается, от тех первых и в живых-то теперь никого не осталось. Они раньше вокруг базара крутились.

– Базара того сейчас уже нет.

– Вот и они должны исчезнуть как пережиток прошлого, – произнес Григорий Яковлевич. – Ты, Иван, зайди ко мне через недельку, подумаем вместе.

Неделю ждать Жигалов не смог, не вытерпел, и уже на четвертый день пришел к судье. Тот его принял с улыбкой.

– Ты, Иван, «Операцию Ы и другие приключения Шурика» смотрел?

Жигалов утвердительно кивнул

– Там, – продолжал судья, – момент есть, когда Шурик на стройке с верзилой работает.

Жигалов опять кивнул.

– Вот этот верзила и подскажет тебе, что надо делать.

Иван Егорович даже обидеться успел на судью: «Он что, надо мной насмехается?» герой этого фильма, прямо скажем, отрицательный герой, очень напоминал Жигалову того мотоциклиста. Судья между тем продолжал, опустив очки на кончик носа и раскрыв Уголовный кодекс.

– Ты, Иван, Уголовный кодекс читаешь? – Жигалов опять кивнул, – плохо читаешь. Весь твой контингент, а именно, мелкие хищения, кража, – перечислял Головачев, – грабеж, хулиганство заканчивается на двести шестой статье УК. Вот тут-то верзила тебе и говорит: «Мыслить надо ширше».

– Что-то я вас не понимаю, Григорий Яковлевич, – обиженно произнес Жигалов.

– А понимать не надо, – надо следующую страницу перевернуть, – Головачев ткнул пальцем в книгу, – статья двести девятая – тунеядство. Ты же сам сказал: «Годами нигде не работают», а советский человек имеет не только право на труд, но святую обязанность быть полезным обществу. А в противном случае ты тунеядец.

– Как-то мне это даже в голову не пришло…

– Ведь у тебя с этой братией почему всегда проблемы? – продолжал судья, – потому что они всегда на шаг впереди тебя идут, ты же не знаешь их следующий шаг, а они все твои действия на пять ходов вперед знают. Плюс сейчас в том, что их познания в части Уголовного кодекса тоже заканчиваются на двести шестой статье «Хулиганство», а про двести девятую «Тунеядство» они и слыхом не слыхивали. А закон есть закон и статья в нем такая есть. Головачев улыбнулся и продолжал:

– Правда, за всю судебную практику по этой статье в нашем районе ни разу уголовное дело не возбуждали. Действуй, Иван Егорович. Собирай документы, чтоб комар носа не подточил, а как соберешь – приходи, – и подмигнул участковому.

– Так, так, так, – Жигалов переваривал сказанное. – Я вас понял, Григорий Яковлевич, сделаю все в лучшей форме.

– Да, Иван, – судья протянул руку, прощаясь, – гидре головы рубить надо все сразу, только тогда толк будет.

Жигалов не сразу оценил, какой подарок сделал ему старый судья, а когда до него дошло, он начал, как говорится, «копытом землю рыть», как племенной жеребец на конезаводе. С утра запасался бланками нужных протоколов, справок, объяснений и уходил в народ, находил нужных людей, заводил с ними задушевные разговоры, как бы невзначай спрашивал:

– А вы, почему на работу не устраиваетесь? А давайте протокольчик составим, – дескать, – не обижайтесь, – работа у меня такая, – а подпишитесь вот здесь.

А сколько хитроумных ответов наслушался за это время участковый:

– От работы кони дохнут, или а пусть работает железный паровоз, а особо дерзкие утверждали, что им по понятиям работать не положено. «Ничего, – думал Иван, – дайте только срок, будет вам и белка, будет и свисток. И паровоз вам будет, и кони, и трактор». А они подписывали, кайфуя от своей безнаказанности. О них опера не единожды зубы ломали, а тут какой-то участковый, даже не мент, а так – мильтон.

И вот спустя три месяца внушительная папка с документами, успешно пройдя все необходимые инстанции, легла на такой же старый и мощный, как и его хозяин, стол судьи Григория Яковлевича Головачева. Он неторопливо принялся их изучать. Персоны, которые фигурировали в этих документах, его интересовали мало. Ему было важно убедиться правильно ли составлены протоколы, последовательны ли показания свидетелей. В общем, соблюдена ли законность. Ознакомившись и убедившись, в один прекрасный вечер, а засиживался на работе Григорий Яковлевич допоздна, он позвонил Жигалову:

– Ну, что, Иван, хорошая работа. Завтра в прокуратуру, ты знаешь, что делать, а послезавтра берешь усиленный наряд, собираешь всех своих «друзей», пока они тепленькие с утреца, и часам к десяти привозишь ко мне, «венчать» будем.

В назначенный срок Жигалов имел полный комплект фигурантов дел, о которых они пока еще не знали, уютно расположившись в стареньком милицейском автозаке. Кого-то на деле взяли ночью, других с постели подняли, кто-то побегать успел вместо физзарядки. Среди милиционеров тоже были люди, которые любили спорт, поэтому далеко убежать не получилось.

– И что, все? – Жигалов поздоровался со старшим конвойной группы.

– Все, Иван Егорович, минут через двадцать повезем.

– Дай-ка я с ними пообщаюсь, слишком долго я с ними рука об руку шел, – Жигалов поднялся в тамбур «автозака».

– Ну, что, козлы, допрыгались?

Жулики начали бить ногами и кулаками по стенкам:

– Ты чё, мусор, масть попутал?

– Начальник, за базаром-то следи! За козла отвечать придется!

– А я отвечу, –согласился Жигалов. – Да тихо, тихо. Кто там самый голосистый? Вот, например, мой старый «друг» Ганя, ты здесь?

– Да, здесь, начальник, где ж мне еще быть-то?

– Имел ты до этого три ходки, две за хулиганку и одну за грабеж. И по зоновским понятиям ты баклан, не более того, и быть тебе в лагере над шестерками начальником, не в авторитете, конечно, но хлеб с маслом обеспечен. Да вот только поедем сейчас мы не в любимую вами кэпэзэ, а прямиком в суд, где глубоко уважаемый всеми нами судья Григорий Яковлевич Головачев отмеряет вам срок по доселе вам неведомой статье «Тунеядство», и через два часа выйдете вы из зала суда чертями, зэками, лишенными всякого авторитета. Воцарилась гробовая тишина. Жигалов продолжал:

– И на этапе спросят, и в лагере спросят: «Ты кто по жизни?», – и надо будет отвечать, а отвечать-то, что? В блатные дорога заказана, а мужики, я уверен, никого из вас к себе не определят. Остается один путь – «нацеплять лахмутину», то есть надевать на руку повязку красную и определяться в актив. Так что я вас правильно назвал, просто вы этого еще не поняли.

После продолжительной паузы начались шушуканья, затем робкие возражения:

– Начальник, неправильно это.

– Это не по понятиям!

– Григорий Яковлевич такого не позволит.

– Может не надо, начальник?

В эту минуту Жигалов сам себе очень нравился, он чувствовал себя на коне:

– А пацанов деревенских, вызванных военкоматом, грабить, последние копейки отнимать, это по понятиям? Да и к тому же вы ведь сами все подписывали, и протоколы, и предупреждения, судья у нас справедливый, отмеряет всем по закону, те, кто ранее не судим, получат условный срок, но только дорога в зону с этой статьей будет закрыта.

Из-за решетчатой двери повеяло грустью и тоской.

– Иван Егорович, ну пошутили и хватит.

– Начальник, ну, правда, не смешно уже.

В этот момент все находящиеся в клетке «автозака» готовы были написать явку с повинной за последние десять лет и подписать документ о сотрудничестве на десять грядущих лет, но Жигалов был непреклонен.

– Я с вами хочу поговорить о другом, как только закончится срок, вы сюда приезжать не торопитесь, обходите стороной, здесь я хозяин – Жигалов Иван Егорович, а в моем лице советская милиция, а в ее лице – советское государство наше. Вы здесь столько напоганили, что места вам здесь не будет! Все, физкульт-привет!

Дело получилось шумным. Кто-то из задержанных даже пытался напасть на конвой, чтобы прикрыться более тяжкой статьей, но конвой был усиленный и давал крепкий, однако «деликатный» отпор.

Лопатин цвел как первый подснежник:

– Ай, да, Ваня! Переиграл! Ай, да шахматист, молодец! Буду ходатайствовать о присвоении очередного звания. А я на пенсию ухожу с чистой совестью перед людьми.

И получил тогда Жигалов не только очередное звание, а еще и благодарность от начальника управления и новенький мотоцикл «Урал» желто-синего цвета, оборудованный сиреной и с надписью «Милиция» на боку.

Иван Егорович чувствовал себя именинником, он шел по своему участку с высоко поднятой головой, как бы всем своим видом говоря: «Вот, люди, живите спокойно, потому что я за вас в ответе». Он прошел от вокзала до автостанции, все везде спокойно. Решил пройтись по парку, и на первой же скамейке наткнулся на пьяного деда Балатона, тот спал сидя, и что-то бормотал под нос. «Вот же, зараза, все настроение испортил, а какой хороший день был, – подумал Жигалов, – ну, ничего, мы и с этим как-нибудь управимся».

К парку участковый имел особое отношение, поскольку считал его чуть ли не святым местом. Люди гуляют семьями или мамаша молодая с коляской, а вот дети играют в мяч, парень с девушкой обнимаются. Все эти картины радовали глаз Ивана Егоровича. К пьянке же на территории парка он относился как к личному оскорблению. Все местные алкоголики об этом знали и предпочитали не злить Жигалова. Себе дороже!

Один только дед Балатон его ни во что не ставил, и длилось это почти с тех пор, когда Жигалов стал участковым. Справедливости ради нужно сказать, что Иван Егорович ни разу и не видел, чтобы тот употреблял спиртное, потому что водка, стакан и закуска находились в принесенном дедом портфеле. Жигалов даже как-то решил устроить засаду, чтобы поймать его с поличным, но засада результата не дала. Старик приходил в парк, садился на скамейку, ставил рядом свой портфель и сидел, устремив взгляд в одну точку. Сидеть мог целый час, а иногда и больше, затем опускал руку в портфель, делал там какие-то манипуляции, на несколько секунд показывалась рука с наполненным стаканом, выпивал он залпом, затем так же быстро закрывал портфель и продолжал смотреть в ту же точку. Поэтому ни одна попытка застигнуть старика за «распитием спиртных напитков» успехом не увенчалась. Жигалов на какое-то время забывал про деда Балатона, потом он опять попадался на глаза, вызывая у участкового чувство раздражения.

Старик этот имел конкретную фамилию, имя и отчество – Макарычев Алексей Егорович, об этом Жигалов узнал, когда подошел с вопросом:

– Гражданин, предъявите ваши документы.

Старик молча, не глядя на участкового, протянул ему паспорт. «Смотри-ка, даже взглядом не удостоил, – подумал Жигалов

– Вы почему в общественном месте распиваете спиртные напитки, гражданин Макарычев?

– Лекарство я принял, гражданин начальник, – сухо ответил старик, продолжая смотреть в одну точку.

«Наверное, бывший уголовник, – промелькнула мысль в голове Ивана, – надо забрать его в участок, там разберемся». Но этого не сделал, вспоминая урок гаишника Большунова.

Деда Балатона в городке знали, наверное, все, потому что он лет пятнадцать уже маячил в самых людных местах, при этом даже имя его мало кто знал. Так – дед Макар, дед Макарыч, но чаще всего дед Балатон. Балатоном его прозвали за то, что этим словом он выражал все отрицательные эмоции, к примеру, – плохая погода, или колдобина на дороге, он непременно говорил:

– Эх, балатон, балатон…, – потом глубоко вздыхал и добавлял, – вот проклятый балатон!

В фигуре старика просматривалась былая стать, он был высок ростом, широкоплеч, при этом не имел ни грамма лишнего веса. Коротко стриженая голова, с как будто вытесанным из камня, никогда ничего не выражающим лицом, сидела на мощной, почти борцовской шее. Большие крепкие, при этом очень цепкие руки, выдавали то, что он, видимо, долгое время занимался тяжелым физическим трудом. У тех, кто здоровался с ним за руку, возникало ощущение, что он слегка сжимает, нет не руку, а позвоночник, где-то в области почек.

Старик был неразговорчив, а если что-то и говорил, то был немногословен. Единственное, что отражало его эмоции, это глаза. Однако большую часть времени старик смотрел, казалось, куда-то внутрь себя, а если же он смотрел на кого-то, то складывалось впечатление, что он смотрел сквозь собеседника, куда-то вдаль.

Лет десять назад подвалили к нему двое блатных – Синий и Пупа.

– А не хочешь ли ты, дед, опохмелить честных бродяг? Старик повернулся к ним, как-то по волчьи, всем телом и внимательно посмотрел на них. Через полминуты первым заговорил Синий:

– Вы извините нас, пожалуйста, отдыхайте, дай Бог вам здоровья!

Потом Пупа, громко проглотив слюну, вопросительно произнес:

– Ну, дак мы пойдем? – И уже отойдя метров пятьдесят добавил: Сукой буду, из старых воров он, а здесь, наверное, от мусоров шифруется.

– У моего бати глаза такие были, – присев на скамейку, сказал Синий. – Он с войны без башки пришел.

– Как это – без башки?

– А так! Другие без руки, без ноги возвращались, а батя без башки пришел. Вроде бы смотришь: голова на месте, а присмотришься – ее нету. Для такого человека убить, как тебе таракана раздавить. Не всегда он такой был, месяц-два вроде все нормально, а потом сдвиг по фазе, и пошел в штыковую атаку! Мы с мамкой неделями по кустам да по огородам прятались. Пил сильно, а потом плакал и прощения просил.

– Да, тяжело так жить, как же он жил-то?

– А он и не жил. Как-то в очередной загул сосед пытался урезонить, так он его черенком от лопаты до полусмерти избил, хорошо мужики прибежали скрутили…

– И чё?

– Да ничё, посадили его, а через полгода на лесоповале, когда он с топором на охрану кинулся, пристрелили! Я не знаю, из каких дед Балатон, из тех или из этих, ясно одно, стороной его обходить надо!

Однажды Жигалову позвонил дежурный:

– Иван, у тебя в парке труп. Выдвигайся туда, опергруппа подъедет позже.

Прибыв в парк, Жигалов обнаружил под скамейкой тело мужчины. Начали собираться зеваки. Приглядевшись, Жигалов определил, что это Мишка Петухов по прозвищу Гребень, из блатных. «Наверное, политуры какой-нибудь обожрался, да кони двинул», – подумал Иван Егорович. Вдруг тело издало звук, который бывает при жесточайшем поносе, от него пошла ужасная вонь. Гребень открыл глаза:

– О, где я? Привет, начальник, – Мишка разглядел участкового. – Что это со мной?

Подъехала опергруппа:

– Отбой, – крикнул Жигалов, – живой Мишка, только обгадился.

– Расходитесь, граждане, расходитесь, кина не будет, – и уже тише, обращаясь к Гребню, – а тебя я сейчас в камеру засуну вот в таком виде и все – зашкваренный ты, лишишься всякого уголовного авторитета.

– Начальник, Богом прошу не надо, меня же там на парашу посадят.

Жигалов достал какой-то бланк и стал быстро его заполнять:

– Это расписка о сотрудничестве, агентом моим будешь, стучать будешь, понял? Подписывай быстро! Или в камеру?

Петухов подписал, деваться было некуда.

– А теперь, пошел вон!

Когда Мишка засеменил, держа потяжелевшие штаны, Жигалов подошел к Матвеевне, которая продавала билеты на танцплощадку, а днем эту площадку подметала.

– Что тут произошло-то?

– Подсел Мишка к Балатону и шасть к нему в портфель, – полушепотом излагала Матвеевна, – а Балатон его кулаком сверху по голове тук, Мишка и стих. Дед его за руки и за скамейку, да и был таков.

«Ай, да Балатон! – смеялся Жигалов. – Сам того не желая, на меня сработал. И надо ж так приложился, что Мишка ничего не помнит».

Придя в отдел, он рассказал эту историю дежурному Баранову, тот со смехом предположил:

– Может, Мишка в портфель к Балатону полез за шахматами, ведь он же всегда шахматы с собой носит?

– Ага! – подхватил Жигалов, – в шахматишки решил перекинуться, а тот его по кумполу, аж лампочку стряхнул! Оба рассмеялись.

Шахматы, действительно, у старика Макарычева всегда были с собой, они были его увлечением, даже страстью, они же служили еще одной причиной неприязненного отношения к нему Жигалова. «Надо ж так! – думал Жигалов. – Шахматы вполне мирная, даже полезная игра, а Балатон и тут нарушает закон». Матвеевна рассказывала участковому, что иногда старик играл на бутылку водки. Так шахматы из мирного увлечения превращались в азартную игру, а этого не заметить, спустить на тормозах, Жигалов уже не мог. Чтобы на его участке, белым днем, в центре парка творилось такое беззаконие! Тут уже попахивало честью мундира, и Жигалов в который уже раз объявил деду Балатону войну. А тот как будто чуял опасность, даже пить вроде бы стал меньше и никак не давал шанса поймать себя с поличным.

Балатон по-прежнему находился в парке, иногда расставив фигуры на шахматной доске, иногда просто сидел, уставившись в одну точку. «Значит, уже выпил, – думал Иван Егорович, – сейчас начнет предлагать прохожим сыграть партейку». А старик сидел себе, бормотал что-то под нос, ни к кому не приставал, и раздосадованный Жигалов уходил прочь.

Война результатов не давала никаких, и Жигалов на время отступал. Забыть эту тему совсем не позволяли поступающие время от времени сигналы, и даже упреки в бездеятельности:

– А что это дед Балатон в парке пьяный спит? – или еще хуже, – Он же сам с собой разговаривает, людей пугает, кричит. Вы почему ничего не предпринимаете, ведь вы же участковый? Я вот своему мужу деньги дала на электробритву, а он деду Балатону в шахматы их проиграл и пьяный домой пришел.

Жигалов разработал как-то целую операцию. Жил в то время в городке плут и авантюрист Анашкин по прозвищу Гроссмейстер. С его появлением, как грибы после дождя, начали появляться шахматные секции и кружки – в Доме пионеров, в школах, в клубе ремзавода, на элеваторе. Любителей шахмат было не очень много, так что во всех кружках, или, как их называл Гроссмейстер, клубах состояли одни и те же люди и их многочисленные родственники. Названия клубов разнообразием тоже не отличались – «Ход конем», «Черная королева», «Белая ладья» и так далее. И везде Гроссмейстер-Анашкин получал пусть небольшую, но зарплату. Иногда по выходным он устраивал турниры, первенства, другие соревнования по шахматам. При этом Гроссмейстер появлялся на публике в белой рубашке и галстуке-бабочке. Обо всех его финансовых махинациях Жигалов докладывал новому начальнику милиции Гончаруку, но тот махнул рукой:

– Если по линии ОБХСС на предприятиях нарушения найдут, тогда ладно, а так пусть играют, – народу все же веселей.

И все же Гроссмейстер-Анашкин был у Жигалова на крючке и по первому требованию явился в опорный пункт.

– У меня к тебе Анашкин, задание особой важности – надо одного «фрукта» отучить в шахматы играть, – начал Иван Егорович. – Я выдам тебе бутылку водки.

– Да я же не пью, товарищ капитан, – возмутился Анашкин.

– Тебя пить никто и не заставляет, – давал наставления Жигалов, – подойдешь к деду Балатону, предложишь ему сыграть. Мне надо, чтобы ты выиграл у него несколько раз, чтобы он за бутылками побегал, потом одну партию ему проиграешь.

– Я проигрывать не привык, – опять возмутился Гроссмейстер.

– Ничего, проиграешь и отдашь ему мою меченую бутылку. А тут и я с понятыми подоспею, понял?

В назначенное время Жигалов послал Анашкина к Балатону, а сам занял наблюдательную позицию за танцплощадкой. Прошло полчаса, старик никуда не уходил, прошел еще час, Гроссмейстер не подавал условного сигнала, прошло еще полчаса, все без изменений. Жигалов вспомнил, что у него назначена важная встреча, и когда он спустя полчаса вернулся, то увидел такую картину. Анашкин сидел на скамье один, и через горлышко допивал его, меченую, кстати, купленную за собственные деньги, бутылку.

– Что ж ты делаешь, идиот? – взорвался Жигалов, но когда заметил, что Гроссмейстер-Анашкин плачет, спросил: Он тебя бил что ли?

– Он меня даже пальцем не коснулся, – всхлипывая произнес шахматист, – он мне просто показал, что я никто, что я ноль полнейший. Одну партию в растяжку, причем на протяжении всей партии я был уверен, что я выигрываю, а он потом – бац и все – мат! Потом предложил блиц, быстрые шахматы, значит. И пять партий меня как щенка мордой в лужу тыкал, а потом встал и ушел.

Анашкин допил остаток водки.

– А бутылку он не взял твою, Иван Егорович. Сказал, чтоб я выпил, вот я и пью.

Через неделю к Жигалову пришла жена Анашкина и сказала, что тот уже неделю пьет, на работу не ходит, и просила отменить «спецзадание». Беседу с шахматистом участковый, конечно, провел, пить тот бросил, но и к шахматам, как он утверждал, больше в жизни не притронется.

– Я на них, Иван Егорович, смотреть не могу!

Перестроился Анашкин быстро. За казенные же деньги купил несколько пневматических винтовок и начал открывать стрелковые секции и кружки. Видимо, работать физически ему было противопоказано на генном уровне.

А что же старик Макарычев? Продолжал сидеть в парке, иногда с шахматами, иногда без них, то исчезал на месяц, то снова появлялся. Зимой он коротал вечера во множественных в то время кочегарках. Можно было встретить его на вокзале или в доме колхозника. А как только пригревало солнышко, он вот он тут как тут – в парке на скамье.

Сильно не любил Макарычева участковый Жигалов: «Вроде бы не преступник же он, да и не сильно шумный, хоть и часто пьяным бывает». И нелюбовь эта не давала покоя, как зубная боль, то проходила, то обострялась. А все от того, что Балатон этот не боялся, не уважал, как все остальные, а наоборот, всем своим видом показывал презрение к нему, к Жигалову. А ведь это его земля, он здесь хозяин.

Бывало едет участковый на своем мотоцикле, а впереди пьяные мужики маячат, увидят его и в кусты прячутся. «Уважают, – думает Иван Егорович, и делает вид, что не заметил, – или другой попадается на мелочевке, – прости Иван Егорович, больше не повторится, – он и прощает, построжится для виду, – а этот нет, он не то чтобы поздороваться первым, он даже головы не повернет, даже не смотрит в твою сторону, а ведь это все на людях». Жигалов ловил себя на мысли, что он боится этого старика, боится потому что за столько лет так ничего и не удалось о нем выяснить. Кто он? Откуда? Родственников нет, друзей тоже, одни собутыльники да партнеры по шахматам, которые о нем ничего не знали. Делать запрос в архив МВД, вроде бы не было весомых причин, в военкомате Жигалову сухо ответили:

– В силу преклонного возраста, на воинском учете данный гражданин не состоит, если он вам интересен, делайте официальный запрос, мы отошлем его в архив Министерства обороны.

Причин делать запрос у Жигалова не было, и он очередной раз отступался и даже забывал о старике. Потом в очередной раз заходил в парк и натыкался на Балатона, который, явно в нетрезвом состоянии, разговаривал сам с собой. Жигалов присаживался на скамью и пытался хоть что-то разобрать в словах Макарычева, но для него это была полная околесица:

– Бабыня, зачем ты так? Шурка! Водку не пей, узбекам водку не положено!

– Гражданин Макарычев, – громко говорил Жигалов, – вы почему в пьяном виде?

– Я! – отзывался Балатон, вставал. – Ухожу!

И уходил тяжелой, однако уверенной походкой. «Хоть бы споткнулся, упал!» У Жигалова и рация уже в руке, чтобы вызвать наряд и доставить деда в отделение, но тот не падал, он просто уходил, оставляя участкового один на один со своим бессилием.

Все бы ничего, но год назад старик Макарычев выкинул фортель, после которого городок гудел еще неделю, как пчелиный улей, обсуждая произошедшее.

В канун сорокалетия Великой Победы советское правительство приняло решение наградить всех участников войны орденом Отечественной войны. По случаю этого награждения во Дворце культуры собрали фронтовиков со всего района. Жигалов присутствовал на этом мероприятии по долгу службы. Он всматривался в знакомые и незнакомые лица, это только с первого взгляда могло показаться, что все ветераны похожи друг на друга. На самом деле нет. Вот тихонько стоит группа, человек десять. Если приглядеться, у них и медали боевой ни одной нет, все юбилейные. Другая группа – более многочисленная, и тоже без особых наград. «Это, наверное, те, что воевали с японцами на Дальнем Востоке,» – подумал Иван Егорович. Подтверждением его догадки были доносившиеся до него слова Хинган, Мукдэн.