Казачья Молодость

Должно быть, в пылу яростных речей они не заметили, что дверь в мою комнату приоткрыта…

Но это было только прелюдией. Вечером в присутствии жены и дочерей он сделал заявление в мой адрес. Сказано было много – должно многое в нем накипело – поучительного, что и следовало ожидать от учителя тем более кадетского корпуса. А все им сказанное сводилось к следующему.

– Молодой человек, – начал он с места в карьер, – должен знать, что любая преступная организация преследует одну цель: пропаганда идей, враждебных государству.

Он говорил так быстро и резко, что в уголках его губ стала набиваться пена. Все сидели за круглым столом. Я был среди них. Офицер методично, как его учили, уничтожал меня.

– Пропаганда революционных идей – это политическое преступление. И я удивляюсь – сколь ни зрячи были тогда все, когда ваш кружок учинил в гимназии бунт, неподчинение властям гимназии, когда была вскрыта преступность ваша, но мер нужных к вам так и не применили. Преступно – не применили. Уж не умышленно ли – не знаю. Но правосудие вас должно было настигнуть. Я не уверен, что вы до конца осознали преступность ваших деяний. Такого я от тебя, казака, никак не ожидал, – приблизившись ко мне, срываясь в голосе до шепота, проговорил он.

Он вдруг умолк. Нервно заходил по гостиной, должно, в поисках нужных слов. Было так тихо, будто в доме покойник. Но он вдруг резко поднял голову и в его бесцветных глазах блеснул гнев приговора.

– Но ты поступил бесчестно и по отношению к нашей семье. В нашем доме нет места социалистическим идеям. Социализм – это заразная бацилла. Это болезнь. Она хуже чумы. Мы бы не хотели, чтобы дети наши заболели этой заразой. Так что вы, голубчик, носитель бациллы…

Я уж и не помню – сколько помоев этот человек вылил на меня? Да, было обидно, но не до слез. Ведь теперь пришла ясность во всем. Слушая его, как я проклинал эти пять лет страниц моей жизни. Мне тогда хотелось вырвать эти страницы из тетради жизни. Слушая, я думал о проклятых страницах, а сказал совсем другое.

– Я после вашего приговора вовсе не собираюсь стать плакучей ивой. Это не в обычаях казачества, – собравшись с духом, уверенно сказал я, глядя в стол, – я благодарен за вашу откровенность. Она станет для меня наперед наукой. Теряя одно, мы взамен – таков уж закон природы – получаем другое – и оно будет в продолжении, в развитии первого.

Уж я сейчас толком и не помню того, что я тогда сказал, но хорошо помню, что я повторил точь-в-точь слова моей учительницы АБ, что пришли мне вдруг на ум…

*

Мысль о переезде на жительство к Петру – о чем еще раньше говорил крестный, а потом и Бутин: «Тебе все же лучше жить так, чтобы быть ближе к коню» – стала реальностью. Да эта мысль не покидала меня, но как мне не хотелось покидать это насиженное место. Один вид из окна на просторы реки – чего только стоит. И здесь всегда было тепло и уютно. Но, видно, таковы правила жизни. И они помимо нашего желания меняются. Остается только вспомнить, как в тихие теплые дни «бабьего лета» любил я сидеть у открытого окна и любоваться распахнутой осенью далью. Читая что-то при этом или раздумывая. Теперь была прямая угроза всему тому, что было. И что тогда мне делать? Угроза шла е только из гимназии, но теперь и из дома. Свернулся в клубок, как ежик, чувствуя опасность, не зная с какой стороны ее ждать. Я так и жил, свернувшись в клубок. Перестал выходить по вечерам в гостиную, где девушки или читали что-то, или играли в четыре руки Моцарта на пианино. Но как долго могло продолжаться мое затворничество?

Иногда я слышал голос хозяйки о том, что комиссия продолжает обсуждать кандидатуры тех, кто продолжает учиться в старших классах, хотя был замечен в событиях 905 года. Я понимал, что все это она говорила мне, а не девушкам. И я уже не слушал, что говорила она еще, но только резкий мужской голос заставил мен прислушаться. Все он сводил к одному: Якову надо в жилье отказать. Конечно, я слышал и слово «социалист» в мой адрес. Этого слова давно не стало слышно в классе, да и в городе оно уже вышло за давностью лет из моды. Но хозяину дома было это невдомек. Да и каково ему, преподавателю кадетов, даже бывшего «социалиста» в доме содержать. Хотя раньше, помнится, он под хорошее настроение спросить: «Где там наш социалист?» Однажды я не вытерпел и сказал, что я никакой не социалист и вообще не знаю, что оно значит.

– А я тебе сейчас объясню, – тут же подхватил хозяин, выйдя из своего кабинета, – что такое социализм. Идеология социалистических идей – нигилизм. Да, это модное среди молодежи течение политической мысли. И это ты считаешь силой, что может свергнуть дом Романовых? Этот нигилизм давно уж обернулся в анархизм. Но все это гнилые философии.

– Этот дом Романовых триста лет держался на рабстве, – чувствуя, что мне уже нечего терять, упрямо оборвал речь хозяина, даже не вставая из-за стола. – Человеческая мысль, как бы ее не запрещали, обладает силой, как та капля воды, что может долбить камень. Надо только эту мысль творческую разбудить и ее энергии хватит, чтобы раздавить эту династию лжи и восстановить справедливость.

– И этому тебя научил кружок. А ты будешь и дальше утверждать, что ваш кружок был литературный. Кто этому поверить, послушав тебя? Вы хотите растормошить молодежь по пути к справедливости. Вот это уже яснее… Но это, друг, уже чистая утопия – ваш социализм. Этим человечество уже переболело в средние века. Так что вы с социализмом опоздали. Сегодня властитель дум и дел – капитализм. Я знаю, что Бутин – твой благодетель. Так вот спроси у него, кто правит миром – он ответит: капитал!

– Борьбу поведет образованная интеллигенция, – бодро заметил я.

– Она идее так скоро, что народ наш отстал далеко позади. Как всегда – она далека от народа.

После упоминания Бутина хозяин как-то сразу сник. Видно понял, что упоминать Бутина – не есть самое удачное. Я знал, что семья эта жила и процветала на благодеяния Бутина. И все же как хотелось ему размазать меня по столу на виду у девиц. Не вышло…

Я ушел в свою комнатку, а в ушах моих стояли слова хозяина. «В слове „социализм“ заключен великий позор и ужас, в это понятие вкладывают столько злодейства». На эти слова мне хотелось крикнуть слова АБ, что социализм – это ренессанс для России.

Но слова хозяина лезли в голову и не давали покоя. «Нет, все вы живете выдуманными чувствами. И таких тысячи. Вы опьяняете себя этим громким словом – революционер. А ведь это протестант. Бунтовщик, не желающий подчинится рассудку. Зачем вы хотите служить народу? Вы об этом спросили народ?»…

Не смотря ни на что – хотя мне вполне определенно указали на дверь – я продолжал жить обдумывать свое положение. А оно почти безвыходное. Мне собственно некуда было отступать. Отходную позицию у Петра я еще не подготовил. Даже, если решусь жить в его доме, то никакой от Петра морали терпеть не стану. Есть отчаянный вариант. Его, как-то в беседе, подсказала АБ. Занять освободившуюся часть флигеля после отъезда Учителя. Правда, тогда не понятно, на что я буду жить. Денег карманных отец не оставил. Обратиться за помощью к Бутину? Думаю, он не откажет, – но как это сделать?

Пытаясь отвлечься от навязчивых мыслей, я уходил в город, на станцию и бесцельно провождал поезда, завидовал тем, кто, спеша и волнуясь, усаживались с множеством вещей в вагоны дальнего на восток следования. В другой раз, лежа с книгой в руках, слушал за окном перекличку дальних поездов. Я, можно сказать, что передумал все, но не ясно одно: как покинуть этот дом?

В раздумьях я просыпался среди ночи. Слушал долго тишину, и мне казалось, что я проснулся именно от этой тишины. Я смотрел в отрытое окно, в ту холодную красоту лунной ночи, свод неба, усыпанных множеством мелких, мирных, но бесконечно далеких и холодных звезд. Они загадочно молчали, должно, думая, как и я, об одном и том же: о разгадке жизни будущего, а заодно и моем загадочным завтра. Порою мысли мои сбивались к размышлениям об Учителе. Где он теперь и стоит ли ждать от него вестей? Образ Учителя не покидал меня даже днем, когда я сижу за книгой. Его образ станет с годами для меня легендой, мысли и дела его потеряют свою прежнюю принадлежность и станут моими, моей собственностью в копилке опыта жизни. Он останется для меня идеалом Учителя и человека.

В другой раз, пытаясь заглушить некоторую нервозность, столь мне не свойственную, я садился на коня во все свободное время предавался езде верхом в окрестностях города.

Я всегда любил осень… В эту пору я чувствую всегда себя более взрослым. Осенью мне никогда не было грустно. Ты ценишь каждый теплый день. В полях пусто – и все в природе как бы приходит в смирение.

Вернувшись с прогулки, я заметил, что хозяйка уносит мою казачью одежду, пропитанную потом коня и навоза, подальше в сени, закрывает в чулан от запаха. И все же запах конюшни проник в дом. Наташа как-то сказала, что в доме пахнет навозом. Так что меня гнал из этого дома не вредный «запах социалиста», а куда более прозаический – мой истинно казачий дух. Но в один из вечеров, когда я уже был готов оставить это уютное жилье, вдруг тихо вошла хозяйка и внесла новую форму, Она стала обряжать меня во все новое. Я подумал, что она этим хочет подтвердить положительное решение комиссии – я остаюсь в старшем классе гимназии. Ублажая в новую одежду, я заметил, что она порывается что-то сказать. Но вместо слов она с особой тщательностью наряжала меня, стараясь, казалось, сдуть с меня чуть ли не каждую пылинку. Я понял к чему весь этот спектакль: я близко дружу с ее братом Бутиным. И все же я заметил ей, что сегодня же съезжаю с этого дома и что я очень благодарен этому дому, где я жил, как в родной станице. Говоря все это, я так расчувствовался, что готов был обнять и поцеловать ее, как мать. Но вы, действительно, все эти годы были мне матерью. Минутная слабость прошла – и я не поцеловал хозяйку, о чем впоследствии сожалел, так как позднее от Бутина узнал, что на моем отъезде настоял муж, а она, как могла, защищала меня.

Но, как говорится, если судьба что-то и вершит, то это только к лучшему. Я вспомнил слова Учителя, что судьба возлагает нам на плечи только те обстоятельства, которые мы можем вынести. Невыносимого судьба не предложит. А мне предстояло пойти на поклон человеку, который когда-то оказал мне «медвежью услугу», а попросту – подложил мне «свинью».

На пороге я остановился. Девушки и хозяйка с печальными глазами смотрели мне вслед, стоя.

– Я понимаю вас, – улыбнувшись, как только мог, – в вашем доме бунтовщику, потомку Пугачева, как сказал хозяин, мне, конечно, места нет. Что ж, таков он, казак, неуживчивый… Я на каникулах мечтал – окончить гимназию в вашем доме, но, прощаясь, ваш брат посоветовал все же перебраться туда, где мой конь. А он в конюшне полковника казачьего полка. Теперь я буду в доме вам известного Петра Плесовских. Но здесь я вырос… – я, было, чуть не захлебнулся в слезах после этих слов, – Вам всем большое спасибо!

Я хотел еще что-то сказать, ведь здесь я вырос и духовно, и телесно, но что уж там говорить, когда выставлен за дверь… Слегка поклонившись, я вышел. На крыльце, помню, глубоко вдохнул, будто совсем другого воздуха – и уверенно зашагал…

3

В тот год мне минуло шестнадцать лет. Так что я окончательно утвердился в мысли, что вступление мое в совершеннолетнюю жизнь завершилось. Была пора начала юности, когда и жизнь моя была на переломе. Как тут было не вспомнить слова Бутина: «Для нас, русских, важно во всем волевое начало… Будет воля – состоишься ты путешественником, а не будет… будешь, как все. Ты знаешь, что такое шевяк по-нашему? Это смерзшийся конский помет. Старики говорили про пустомелю, что он, как шевяк, болтается в проруби. Таким, как правило, бывает чиновник любого ранга. Без воли ты пополнишь ряды Молчалиных. А вот быт Пржевальским, каким тебе грезится, надо иметь такую волю, чтобы на зубах скрипела… И вот, что еще было мне тогда в помощь. Я от Учителя «заразился» фатализмом. Я бесконечно верил в судьбу, как и во все то, что она мне уготовила. А это добавит уверенности в моих поступках.

Не откладывая в долгий ящик, я при первой же встречи с Петром в гимназии выложил все, как было в доме, где я снимал комнатку. И что, мол, дальнейшее там пребывание стало невозможным. А все, мол, оттого, что конь мой в вашей конюшне, а я хотел бы быть к нему поближе, чтобы познакомится с вашими наездниками от казачьего полка и участвовать в совместных скачках. Словом, опуская детали моего разговора с хозяином и наши разногласия по поводу давнего кружка. О кружке я Петру и вовсе ни слова. Я знал его отношение к кружку и знал, что он по этому поводу скажет: «Будь он неладен этот кружок. Он тебе еще не раз отрыгнется». А Петр был прав. Первая отрыжка уже состоялась: это работа комиссии. Она немало моей крови попила. Из-за нее мне пришлось оставить теплое местечко и вот теперь кланяться приходится хмурому Петру. А по правде говоря, я сейчас вешал ему лапшу на уши. Я ко всему еще добавил, что, мол, так сошлись звезды, что я должен оставить тот дом. Его же, как я понял, удивило совсем не то, что я ему говорил – он парень не глупый и все понял, что к чему. А говорил я ему правду, но не ту от которой я уходил. Для него было главное в том, что я первый сделал шаг навстречу – значит, я нуждаюсь в нем. Когда это до него дошло, он просветлел, как бы говоря: мол, с этого и надо было начинать. И что, мол, он сам давно искал повод, чтобы убрать наши недоразумения. Мы пожали друг другу руки в честь нашего примирения

В доме Петра меня встретили, как долгожданного гостя. Помню, как ко мне навстречу вышел сам полковник. Он сгрёб меня в свои крепкие объятья. Светловолосый с пробором зачесанных аккуратно волос, тонкая полоска ухоженных усов и быстрый взгляд зеленых глаз.

Я и раньше бывал в этом доме. Помнится, я проводил в конюшне по целым летним каникулам. Занимался в манеже. Порою меня брали на полковые скачки, и я частенько приносил полку победы.

Теперь я входил в семью. Конечно, это был уже другой статус – и я это понимал. У нас и разговоры были теперь уже иные. Он расспрашивал о моих планах на будущее. Я, не скрывая, сказал ему, что хочу поступить в кавалерийское училище, а там, мол, один важный экзамен: владение конем.

– Занятия верховой ездой – это, ведь, брат, целая наука. Смотри, не помешает ли эта наука твоим другим наукам? Мне атаман ваш – а мы с ним однополчане – рассказывал, что ты хочешь забраться чуть ли ни на саму высокую гору в мире – Эверест. Так она, кажется, называется? – дружески похлопывая меня по плечу, заговорил офицер. – Хочешь, мол, стать чуть ли ни вторым Пржевальским.

– Пока это в мечтах… А откуда вы знаетесь с моим крестным?

– Ну, друг, это долгая история… Мы с ним были в Китае, а там была «заварушка» под названием «боксерское» восстание. Нас, казаков, вот и бросили на усмирение их. – Он замолчал, задумался.

Попросил в открытую дверь Петра – и чтобы он принес кофейный набор.

– Дело конных скачек – а именно они, я думаю, тебя больше всего интересуют, – дело хорошее. Я желаю тебе успехов и помогу. Твой конь – а я в конях кое-что понимаю – из хорошей породы скакунов. А вообще-то я вам советую хорошенько подумать о будущем, – при этих словах он глянул на Петра.

Я знал – в чей огород этот камень. Петр еще как-то сказал, что после гимназии будет поступать в университет.

– Я помогу тебе, Яков, – он протянул мне руку и крепко пожал, пристально глядя мне в глаза, будто оценивая, чего я стою, – карьера военного для казака – это блестящий выбор. Кавалерия научит твердо сидеть в седле, а это, друзья мои, – поднял указательный палец вверх, – верный помощник твердо пройти по жизни.

Прижился я в доме Петра довольно сносно, но и одиночество поселилось рядом со мною. А потому все свободное от гимназии время я проводил то ли в манеже казачьего полка, то ли в окрестностях города. Бывало и грязно после дождей, повсюду уныло от осенней безжизненности и глухого безмолвия. А то ветер в порыве вдруг вырвет из ближнего леса свежесть уже морозной ночи и бросит в лицо. А то, бывало, погонит ветер меня в спину, подгоняя и мои сокровенные думы о еще, может, неосознанной до конца грусти. Я человек привычки, привязанности. И тот дом, где я столько лет находил нежный и теплый приют, не покидает моих мыслей. Хотя я стараюсь внушить себе, что я обрел себе новое место свободы… Но все эти мысли того не стоили, так как подо мною добрый конь, на мне тонкой работы щегольские сапоги и новая казачья справа – подарок полковника. А еще новое казачье седло, оно теперь так восхитительно поскрипывает новизной кожи, хрустом тонкой работы и дурманящим запахом свежей кожи.

В доме я старался быть недолго – и уходил на конюшню. Общения с Петром мне было достаточно в гимназии. Петр и сейчас в старших классах держался независимо, не входил ни в одну из партий в классе. Он стоял в стороне, когда эсеры наваливались на кадетов, обвиняя их в половинчатости, или когда монархисты нападут на анархистов за то, что те хотят развалить Россию на части. Зато Петра, высокого, крепкосложенного, крепколобого, когда его вновь утвердили старостой класса, стали то ли в шутку, то ли всерьез звать «Петром Первым». Полный достоинства, как староста, не позволял свободу каких-либо убеждений в разрез устава гимназии. Ни он сам, никто другой не набивался ему в товарищи. Все знали, что его отец полковник казачьего карательного в городе полка, связанного с жандармерией. А все, кто был связан с жандармерией – или побаивались, или ненавидели. Мои отношения с Петром были сложные и все же, оглядываясь назад, на первые годы учебы положительная роль его в моей судьбе – при всем при том, что было, – считаю была очевидной. Да он был против моего участия в кружке, но я чувствовал себя увереннее в классе, когда нас, казаков, стало двое. Это согревало меня. Хотя у нас и были разногласия по поводу нашей принадлежности к казачеству. Но это было наше внутреннее дело.

Однако я долго скрывал свой переезд к Петру, в дом полковника казачьего полка, участвовавшего в разгоне демонстрации в городе и митинга в парке. Следом за этим пошли в гимназии допросы, а потом и репрессии. До сих пор все с презрением смотрели на Петра, а заодно и на меня, сидящего с ним за одной партой и такой же, как и он, казак. Но эта изоляция в классе только сблизила нас. Мы, мне тогда казалось, даже подружились. Может так хотелось Петру, ибо он стал входить в мою комнату, как друг, без стука.

У меня на столе всегда была стопка книг, Что-то из библиотеки гимназии, а что-то и из архивов Географического общества. Меня туда когда-то привел Учитель, а теперь я, представив свои находки из раскопок развалин – теперь они были под стеклом с моей запиской – имел уже право пользоваться архивом, читая документы, «скаски» казаков- землепроходцев, открывших новые земли на востоке. «Исследователь, – поучал меня Учитель, – должен знать все разделы географии. От геодезии через геологию до астрономии. В той подаренной мне «Книге для путешественников» были все основные разделы географии вплоть до антропологии. Так что теперь во главе стола всегда лежали две книги: «Книга для путешественников» и «Основы жизни». Последняя книга – подарена Учителем.

Петр не раз, заходя ко мне, спрашивал – для чего тебе столько книг?

– Я должен знать не меньше нашего бывшего Учителя, если я хочу стать путешественником.

– Но гимназии для этого будет маловато. Надо закончить университет. А училище тебе таких знаний не даст. Там в военном училище учат убивать людей, а не исследовать их, – с сомнением высказал Петр.

– Я займусь самообразованием. Человеку ведь достаточно научиться сделать первые шаги, чтобы потом взойти, как сказал твой отец, на Эверест. Так и человек, получив то малое в гимназии или в училище, должен дальше сам себя дообразовывать, – твердо отрезал я.

– Кто же тебя этому вразумил – что дальше надо самому дообразовываться?

– Надо читать. Книга научит всему. А все сказанное мною – верно.

– И чтобы к этому прийти надо прочесть всю эту стопку книг? – положив руку на книги, проговорил он.

– Это, может быть, для тебя печально, но факт. Вот смотри в этой «Книге для путешественников» приложены карты южного и северного полушарий неба. И вот видишь – сколько на небе звезд?

– Ух! – у Петьки глаза полезли на лоб от удивления. Если ты плывешь в южном полушарии, то на южном небосклоне ты должен найти звезду «южный крест» и тогда ты сможешь сориентироваться – куда тебе плыть? В северном полушарии ищи «полярную звезду», – и только тогда тебе стану ясны стороны света: где восток, а где – запад. Зная эту звезду, ты проложишь себе путь, даже не имея карты.

– Здорово! И что – об этом во всей этой книге? Уж больно она толста… И откуда она у тебя?

– Эту книгу «Для путешественников» подарил мне сам Бутин.

– Бутин!? – засомневался Петр, беря осторожно книгу в руки.

– А ты – что его знаешь?

– А его кто не знает. Вот, оказывается, отчего ты поселился у его сестры. Это здорово… Но уж больно она тяжела эта книга!

– Она тяжела от обилия в ней знаний…

– Да разве можно все это запомнить… то широту, то долготу? – Петька отпрянул от стола.

– Забудешь – заблудишься, сам погибнешь – и люди погибнут, – твердо сказал я, взяв из рук приятеля – и так изрядно ошалевшего от всего сказанного – книгу.– Эти книги вначале надо прочесть.

– Да нужен год, а то и два, чтоб их прочесть, – почесал в затылке Петр.

– Надо Петька… надо! Вот представь, что страну неведомую еще миру – Камчатку, описал студент Крашенинников. И даже будь тогда уже эта книга – в поклаже ее далеко не унесешь. В походе и иголка вес имеет. А знать из этой книги надо все. Даже Учитель, бывавший не раз в экспедициях, увидев эту книгу, враз оценил, что, мол, ее надо, если ты хочешь путешествовать, зачитать до дыр.

– Все это так, но он – все же был студент, а не гимназист.

– Подожди… После училища я пойду учиться дальше, как Пржевальский. Он окончил Академию Генштаба.

– Ну, ты, Яков, хватил. Да в Академию лишь по хорошей протекции можно попасть, говорил мне отец.

– А без Академии я не смогу организовать экспедицию…

– На Камчатку! – подтрунил Петр.

– Обязательно туда, Петька!

– А вот я мечтал об университете, но смотрю – сколько же надо прочесть? Видно прав отец – военная карьера по мне. Там слишком много знать не надо. Там по отцовской проторенной дороге…

– Армия любит скалозубов…

– А что это?

– А это герой поэмы «Горе от ума» Грибоедова. Но этого тебе, Петька, знать ни к чему. Ты же сам сказал, что для военной карьеры не надо много знать. А уж героями художественной литературы и вовсе не стоит забивать себе голову. Ты сам как-то говорил, что «синий чулок» в армии не нужен.

Петр бывал у меня редко. Да и жил я, так сказать на окраине, в глубине большого дома. И все ж он у меня бывал. Так в одну из встреч он мне поведал, что я Нина встречается с адъютантом наказного атамана.

– У нее в наперсниках удалой наездник. Известный, кстати, в округе. Мы для Нины были всего лишь мальчиками. Я ведь с нею – то же знаком. Она любвеобильная девица. А тот – уже офицер, так сказать, состоявшийся муж. Вот кто ей был нужен. А с нами она лишь развлекалась от скуки, а ты, поди, все принял всерьез.

Вот так Петр открыл мне правду жизни под названием «любовь». Что ж, после этого становилось жаль только самого себя. А сколько, помню, устраивалось в доме вечеринок. Шумных, веселых. Было много подруг Нины из женской гимназии, были и кадеты. Тогда два этажа наполнялись звонкими и молодыми голосами. Нина в бледно-голубом, небесного цвета платье. Сколько было гама, повсюду бесцеремонность и веселье молодых людей. Все это мне тогда, провинциалу, было ново и непривычно дико. Я чувствовал себя ничтожеством среди этих успешных кадетов, и только чувство ревности не давало мне покоя. Какая-то непреодолимая сила первых, еще неосознанных чувств, влекла меня к Нине. Что ж, теперь остается лишь утешать себя тем, что уж более никому не дам себя так увлечь. Что ж, буду умнее… Хотя все осознавая, я бы и сейчас, доведись, не мог бы удержаться от этой энергии молодости, что заключена была в Нине. А оказалось – после слов Петра – я был дитя в ее глазах, который ждет материнской ласки и утешения. Словом, я был в ее глазах недотёпой! Зато я испытал то первое жгучее чувство, которое уж более никогда не состоится и уж никогда более сердце не испытает того сладкого замирания в минуты наших встреч. Это чувство, похоже, неосознанной любви притягивало меня все больше к ней. Но рядом с этой горячей молодостью, когда она вся светилась, я выглядел просто кюхлей…

А тем временем жизнь моя в доме Петра вскоре вошла в привычное для меня русло прежней жизни. Мне предоставлена свобода во всем. Комнатка моя одним окном выходила лицом в тихий проулок, в конце которого были конюшни казачьего полка. Они мне напоминали по утрам своими запахами. Вот здесь я и найду на оставшиеся два года гимназии приют «спокойствия, трудов и вдохновенья», как сказал бы поэт. Да это был то самый приют, если можно так сказать, куда солнце никогда не попадало…