Три дня Коленьки Данцевича

– Да скоро и обгонит. Одни мы сзади…, – ревниво подумал он, вставая на начало следующего ряда. Коленьке не нравилось отставать, ему нравилось быть впереди.

Увидев, как донышко бутылки, из которой мама пила воду поднялось вверх, Коленька остановился, бросил на землю тяпку, подошёл к маме, взял из её рук пустую бутылку и быстро направился за водой, ясно давая понять маме, что это теперь делать будет именно он.

Аккуратно обходя воткнутые бутылки с молоком, присел на бок на пологий холодный берег рядом с торчащим коротким концом трубы. Ловя губами журчащую холодную струю, вдоволь напился. Набрал воды в бутылку. Встал на ноги. Глаза невольно направились на приятную неширокую ленту успокаивающей водной глади, находившуюся ниже в берегах канавы.

– Хорошо бы искупаться в прохладной воде, – тут же желанием загорелось в душе.

– Нет! Надо быстрее идти назад, помогать маме. И так мы от всех отстали. Мама от этого переживает, – тут же выбросил он соблазнительную мысль из своей головы и зашагал назад. В держащей мокрую бутылку руке вдруг ощутилось зудение. Переложив бутылку в другую руку, Коленька осмотрел ладонь. На ней, возле большого пальца зиял небольшой, с горошину, волдырь. Его противный зуд начал болью ощущаться лишь только теперь.

– Ну вот, позор. Этого ещё не хватало, – пронеслось в голове Коленьки.

– И маме надо не показывать, а то разахает, разохает, запретит работать. Опять будет говорить, что с меня толку мало. Надо теперь этой рукой как-нибудь по другому держать тяпку, чтоб он не лопнул, а то будет ещё больней, – соображал он как выйти из этого положения.

– Надо чтоб и Ванька не узнал. Мишка пожалеет, а вот он будет смеяться, свое язвить: " Лодырь за дело – мозоль за тело", – тут же вспомнилась Коленьке язвительная поговорка Ваньки, произносимая им в подобных случаях.

Придя на место, он вновь стал на свой неоконченный ряд, поднял лежащую на земле тяпку и приступил к работе.

– Аккуратней возле рядков тяпкай. Не подрубай морковь. Если сорняк близко, лучше сорви рукой, – вдруг раздалось из уст мамы.

– Не бойся, – недовольно бросил в ответ Коленька.

– Все боится, чтоб на нашей норме по осени урожай был не меньше чем у соседей, – понял предостережение мамы он.

– Мол, чтоб не было перед людьми стыдно, – вспомнилось ему обычное мамино выражение в таких случаях.

– И так много этой моркови нарастет, девать некуда будет, – подумалось ему. Коленька помнит как по осени, придя со школы, все дети по указке матерей, покуда светло, бежали на нормы помогать убирать урожай. Было даже интересно, путаясь в переплетенной ботве, "дергать за косы" большую, в локоть, морковь, таскать и складывать её в кучи. Потом с каждой нормы, на подводах мужики свозили урожай на колхозный двор, и, взвешивая на весах, сваливали его в большие кучи, называемые буртами. Количество выращенного урожая каждой работницей в тоннах, долго красовалось в конторе на сводной ведомости социалистического соревнования. И каждый раз, идя с поля домой, прячась от колхозного начальства, все старались как можно больше утащить домой корнеплодов на корм своей домашней скотине. В приближающуюся длинную зиму её, прожорливую, надо же будет чем – то кормить. Активно это делалось обходя охрану и ночью все время покуда кучи со свеклой и морковью не будут свезены на колхозный двор. Но каждый в этом не совсем хорошем деле брал по- честному, из куч на своей норме. Другое, людьми не одобрялось, осуждалось и считалось грехом. По две – три ходки с наступлением темноты в это время делали с Отцом и Мишка с Ванькой. Коленьку по малости ещё пока на такое дело не брали, но хотелось, так как было интересно.

– Морковь это что. Подумаешь, если её на какую – то тонну – две будет меньше, чем у соседей. Ну и что, ерунда, – подумалось Коленьке.

– Вот с сахарной свеклой, это дело другое. Тут такое нежелательно, – приятно вспоминалось ему.

Полоть надо хорошо, старательно. Будет больше урожай по осени, зимой дадут больше сахара. Ведь за каждую тонну выращенной, убранной и сданной сахарной свеклы, давали по килограмму сахара. Делалось это не скоро, потом, зимой, обычно на каляды. Потому и отношение у Коленьки к сахарной свекле было другое, любовное. Да и люди потом, по ночам, растаскивали её меньше, в отличие от кормовой.

В нетерпении попробовать сладенького, с наступлением зимы, вспомнив, Коленька часто спрашивал маму: " Когда за свеклу будут давать сахар?"

– Когда из нее в Слуцке на заводе сахар сделают, – отвечала мама.

– Ну, понятно, сахар долго делается, потому он такой и сладкий, – терпеливо ожидая, думал Коленька.

И вот вдруг по деревне, среди детей и взрослых разносился слух, что сахар уже, наконец – то сделали, вчера вечером привезли его из города, сгрузили в колхозную кладовую и скоро будут выдавать. А ещё дня через два, как правило в воскресное утро, вся деревня как на праздник собиралась у колхозной кладовой. У детей в это время обычно были каникулы, и они радостные следовали за своими матерями. Принарядившиеся по случаю коляд и редкого выхода в народ женщины, придя к месту, занимали очередь у помоста на входе в кладовую, и, толпясь на морозе, заводили между собой разговоры. Все ждали прихода бухгалтерши. Разговоры женщин, по началу, тихие и спокойные становились все, громче и скоро перерастали в громкий шум. И как всегда вся их суть сводилась к поиску правды и справедливости, так нужной русской душе. Отдельная, бойкая на язычок молодка, считая себя несправедливо обиженной при взвешивании по осени своего урожая, вслух, и нарочито громко высказывала народу всё, что наболело на душе.

– А почему это у Глашки в ведомости на тонну свеклы больше чем у меня. Быть такого не может, и сахара она на килограмм больше меня получит, – раздавалось обиженное из её уст.

– Может у неё земля лучше, – тут же подвохом срывалось с других уст.

– Как это земля лучше, раз нормы рядом, – не соглашалась та.

– Значит, она за своей свеклой лучше ухаживала, – раззадоривали обиженную дальше.

– Кто? Глашка, лучше меня… да у неё на всех нормах бурьян по пояс, какой там урожай, – отметала и второй довод спорщица.

– Ты что тут дурочку валяешь. У Глашки всегда больше будет, пока её шурин весовщиком работать будет, – раскрыл секрет Глашкиных успехов смелый голос одной из женщин.

– Вот и я об этом говорю, – обрадовано, что достигла желаемого, согласилась молодка.

– Так говори прямо, а не ходи вокруг да около, – тут же упрекнул её тот же смелый голос.

– Да ладно вам из-за ерунды ссорится. Праздник сейчас, грех ссориться, – чье – то сердобольное прозвучало в толпе.

– А это не ерунда. Справедливость должна быть, – не унималась спорщица.

– Всем поровну должно быть, тут же пояснила она свое понимание справедливости народу.

А вокруг шумно митингующих взрослых, на освещённой ярким солнцем искристой пороше, бегали и возились дети.

Колхозный кладовщик дядя Степан, находясь рядом с установленными им же на помосте весами, сидя на табурете, спокойно курил самокрутку, всем своим видом показывая народу, что у него всё готово к раздаче и дело только за начальством. И было непонятно: то ли он тоже дожидается начальства, то ли теперь охраняет, поторопившись, им же вытащенные из кладовой на помост к весам, уже вскрытые, приготовленные к раздаче два мешка, на которые все так жадно посматривали. Обычно он всегда находился внутри колхозного закрома, разбираясь в вверенном хозяйстве, а сейчас как мудрый филин на ветке, вынужден был сидеть на табуретке и слушать глупую женскую трескотню.

– Одно слово, бабы, – в очередной раз, затягиваясь, думал он.

Дядя Степан всегда был таким невеселым, задумчивым и постоянно курил. Переживал он. Ранен он был на войне, но была в его душе ещё одна, куда большая рана. Коленька знал об этом и очень жалел дядю Степана. И все в деревне его жалели и уважали.

Рядом с ним, в аккуратных колесах, подвернутой чистой холстины двух раскрытых, рядом с весами стоящих мешков, горкой, так же как и чистый снег на морозном солнце серебрился сахар. В ближайшем к весам мешке, уткнувшись в горку деревянной ручкой вверх, торчал самодельный жестяной совок.

Прижимаясь к маме, посматривал на блестящий на солнце сахар и Коленька. Хоть недавно и прошёл в клубе школьный новогодний утренник, и был уже съеден подарок Деда Мороза, но сладенького всё равно ещё хотелось. Ежегодный подарок Деда Мороза Коленьке нравился, хотя и был это никакой ни Дед Мороз, а переодетый учитель труда и физкультуры, муж Елены Ильиничной Иван Федотович. Ребята его сразу узнавали. Подарок давали всем детям – школьникам после концерта, который показывали старшеклассники. Вызывали на сцену к ёлке по порядку, начиная с первоклассников, и каждому ученику, стоящему в очереди Дед Мороз давал небольшую, с полкирпича, коробочку конфет, а снегурочка ещё и пачку печенья. Брали они их из больших фанерных ящиков, которые стояли возле ёлки, на которые, глотая слюнки, весь концерт посматривала из зала ребятня. В блестящей коробочке были вкусные, маленькие, беленькие подушечки – карамельки с рыжим медиком внутри и ещё обсыпанные сахаром. Печенье тоже вкусное и называлось "крокет". Ванька съел весь свой подарок за один день, а Коленька растянул на три дня, также и Мишка. Потом Ванька у них выпрашивал по конфетке. Каждый раз все делились с Витькой и угощали маму с Отцом. Отец всегда отказывался, а мама первый раз по одной подушечке у всех брала, а потом, отказываясь, говорила: "Ешьте детки сами, вы и так их только раз в году видите."

Очередь, заждавшись бухгалтершу, уже обо всем наговорившись, попритихла и начинала в тишине нервничать.

И вот она, с бумагой в руке, наконец – то появилась. Дождавшись своей очереди и расписавшись в ведомости, подставила свой мешочек под совок кладовщика мама. Вся семья радостная, по скользкой деревенской улице торопилась домой. Мешочек с сахаром мама доверила нести Мишке. Коленька с Ванькой бежали рядом, часто посматривая на находившийся в руках старшего брата мешочек аж с четырьмя килограммами и триста пятьюдесятью граммами белого сладкого песка.

А ещё сахар можно было купить в магазине, но денег на его покупку обычно не было. Да и был он там всегда влажный, так как возле мешка магазинщик ставил на ночь ведро с водой, чтобы сахар был тяжелее. Так говорили все люди.

Дома мама сразу насыпала на лаву каждому из детей в кучку по две ложки сахара и давала по ломтю хлеба.

– А это на потом, – завязывая мешочек и убирая его на самую высокую полку палицы, говорила она. Все отламывали маленькие кусочки хлеба, обмакивали их в сахар и словно конфеты ели. Коленька свой сахар подбирал аккуратно, с краев вокруг кучки, не то, что Ванька, – сразу начинал макать в её макушку. Поэтому кучка у него быстро кончалась. Подлизав оставшееся на месте своей кучки, он потом посматривал, то на Коленькину кучку, то на Мишкину, то на палицу. Потом подлизывал Мишка свои остатки, а кучка Коленьки кончалась позже всех. Маленький Витька не умел так есть, поэтому мама сыпала ему сахар в молочный крупник и кормила его сама. И так было все каникулы, каждый день мама давала по две ложки сахара, покуда мешочек не пустел.

А в один из дней она раздобрилась и когда всё съев мы поглядывали на неё, мама сказала: " Ну что, мои собачки, уже всё подлизали? Хотите ещё? – и, видя как мы радостно и дружно закивали головами, насыпала всем ещё по ложке. Зима поэтому Коленьке нравилась больше чем лето. Она была сладкой, и работы было меньше. Всего и нужно было в каникулы и в воскресенье ходить с отцом в лес с топорами, заготавливать дрова, потом вывозить их, и сено с болота, домой. А остальное, каждый день после школы, до темна, играй на пруду в хоккей. Не то, что летом, работаешь на нормах, в огороде или болоте каждый день на жаре от зари до зари.

– А вот и Мишка пришёл, – раздался рядом радостный голос мамы.

Очнувшись от воспоминаний, Коленька прекратил работу, разогнулся и посмотрел назад. К ним подходил с мотыжкой в руках улыбающийся Мишка. Лишь только он подошёл, мама нетерпеливо начала расспрашивать о результатах похода в город.

– Когда я сказал секретарше, зачем пришёл, то она сказала, чтобы я подождал на улице, а то председатель сейчас занят. А как он освободиться, то позовет меня, – начал рассказывать Мишка.

– Я ждал, сидел на лавочке, наверное целый час. Потом председатель вышел, быстро сел в машину и куда – то уехал, – продолжал он.

– Я зашёл и спросил у секретарши, она сказала, что его сегодня больше не будет. И я пошёл домой, – печально закончил свой рассказ он.

– Надо ж было тебе, когда он выходил и садился в машину не бояться и к нему самому подойти, – упрекала сына в нерасторопности мать.

– Надо ж посмелей быть, а то пропадешь в жизни, – поучала она его.

– Да я не успел, и подумать, он быстро сел и уехал, – оправдывался Мишка.

– И вообще, я больше не пойду туда, – обиженно произнес он и замолчал.

– Ну как же не пойдешь. Тебе ж справка нужна. Ты ж хотел в город, в ПТУ поступать, – растерянно, то ли убеждала, то ли напоминала сыну она.

– Ну ладно, я как-нибудь время выкрою, сама к этим сволочам схожу, – после небольшого молчания с решительностью в душе произнесла она.

Расстроенная мать о чем – то задумалась, выбитая из рабочего ритма, она молча стояла, осматриваясь вокруг.

– Давайте, наверное, сынки, пообедаем. Уже пора, вон и люди садятся, а потом постараемся вместе кончить сегодня морковь, – объявила свой дальнейший план она.

Услышав мамины слова, Коленька сразу же отправился на родник за молоком. Есть ему уже давно хотелось, но он терпел и ждал когда придет на это час. Когда он вернулся назад с молоком, мать, стоя на коленях, раскладывала на расстелённом на земле платке, принесенные продукты, а Мишка невдалеке обрабатывал очередной ряд. Коленька поставил на платок мокрые бутылки с молоком и начал усаживаться рядом. Через начавшую запотевать чистую зелень стекла бутылок, обмытых в стекающей родниковой струе, белело молоко, которое Коленька очень любил. И охлажденным оно ему всегда казалось вдвойне вкусней. Разложив продукты и поправляя легкий белый платочек, защищавший голову от палящих лучей солнца, мама начала приглашать к обеду, видимо вновь, работающего Мишку.

– Я же сказал, что дома с Ванькой и Витькой поел, – не останавливаясь, отказывался тот.

– Ох, как солнце печет, спасу нет. В тень бы куда спрятаться, – произнесла она, придвигая поближе к ожидавшему Коленьке большой толстый блин, яйцо, кусочек сала и три маленьких картошки.

– Ешь, сынок, хорошо бы с хлебом, да нет его, – тихо и хмуро прозвучало в её устах, и тут словно вспомнив, мать снова обратилась к Мишке.

– А хлеба там случайно не привезли? – уже веселей и громче спросила она.

– Нет, пока не было, – ответил тот.

Схватив в одну руку картошку, а в другую кусочек придвинутого мамой сала, Коленька начал есть.

– Лук бери, – указывая рукой на пучок луковых перьев, напомнила мать.

– А сало с молодой картошкой и луком тоже вкусно, – пронеслось в его голове.

– Ешь, ешь, сынок, – словно угадав мысли сына, начиная есть сама, вновь заговорила мать.

– Чтоб мы делали без этого сала, с голоду бы поумирали, – откусив, взглянула она на подтаявшее от жары, словно подогретое на костре, скользкое сало.

– Ему уже давно надо памятник поставить, – прозвучало в её устах.

– И ничего лучшего видимо нам до конца жизни в этом колхозе не увидеть. За что на нас так Бог прогневался, – жуя и куда – то задумчиво глядя вдаль, сказала она.

И немного помолчав, тут же добавила: "В город из него вам бежать надо, всё таки там жизнь полегче."

Съев сало с картошкой и луком, Коленька очистил яйцо и, макая его в раскрытую спичечную коробочку с солью, начал его есть с блином. Видя, как сын аппетитно ест, мать поближе к нему подвинула второе яйцо. Сообразив в чем дело, Коленька решительно отодвинул его назад к матери, всем своим видом давая ей понять, что второе яйцо он есть, не будет.

– Хитрая какая. И так мне больший кусочек сала пододвинула вначале. Хочет, чтоб я ещё и второе яйцо съел, – пронеслось догадкой в его голове.

– Это её яйцо, и съесть его должна она, – жуя, решил не отступать Коленька.

– Ещё этот землемер утром…, – вдруг вспомнилось ему о сале.

– Вон молока с остатками блина ещё напьюсь и буду сыт, – подумал Коленька, глядя на запотевшие бутылки с молоком, в верхней части которых еле заметным оттенком выделялся слой отстоявшихся сливок.

Блин был уже доеден, а в бутылке наполовину ещё плескалось вкусное холодное молоко. Допив его, Коленька поднялся и направился к работающему брату. Встав на начало следующего ряда, осмотрелся. Приятная истома, овладевшая телом после обеда, отговаривала от работы.

– Так уже почти на половине нормы находимся, – заметил он. Осознав это, Коленька повеселел и, преодолевая истому начал работать. Разобравшись после обеда на платке, скоро подошла и мама. Втроем работа пошла заметно быстрее. Ряд Коленька, и неприятно шаркая острой тяпкой сзади возле пяток, – полтора Мишка, задавая всем темп, – два мама. Так невольно подгоняя друг друга, настойчиво продвигались вперед. Монотонная, изматывающая разогретое жарой и работой тело круговерть раз за разом однообразно и тупо повторялась. Ряд окончен, разогнувшись, короткая передышка спине и рукам, и сразу же разворот на другой ряд. Жара заметно усилилась, оводы и слепни стали ещё злей и настойчивей.

За водой в очередной раз пошёл Мишка. Закончив ряд, он бросил наземь свою тяпку, взял бутылки и направился на другую сторону полосы. Скоро он с тремя мокрыми бутылками в руках появился рядом и одну протянул маме, а другую младшему брату. Напившись воды, работу продолжили.

В тишине долгой, простой и монотонной работы рук, воспоминаниями и мечтами оживляется мозг, и Коленька невольно погрузился в мысли. Приятные воспоминания быстро пролетали в сознании, сменяясь не дающими душе покоя заботами.

– Что – то непонятная тишина с этим Артеком, – вдруг вспомнилось Коленьке.

– Уже давно идет лето, а ни мама, никто не говорит когда ехать в Артек, – озабоченно подумал он. Об этом он помнил и думал каждый день. Вот вспомнилось и сегодня. Доставлять и так занятой маме лишние заботы своими расспросами Коленьке не хотелось.

– Наверное, когда станет что – либо об этом известно, мама сама скажет, – думалось ему в такие моменты. И Коленька терпеливо ждал.

– Как это всё будет, когда ехать в Артек? – вот и сейчас волнением наплывали на работающего Коленьку мысли.

– И мама ничего не покупает для поездки. Обычно для детей все покупалось в конце лета к школе, для этого мама ездила в город, а сейчас ей некогда, много работы. Да и понятно, ещё и денег нет…, – крутилось в его голове.

– А ведь можно и старую форму заштопать, постирать. Кеды я сам недавно постирал чисто. Щеткой с мылом в пруду отмыл и сейчас не ношу, а бегаю босиком, берегу их для поездки, если не будет ботинок, – думалось ему, как выйти из положения, хотя этот вариант душой принимался не совсем охотно.

– Хотелось бы поехать туда во всем новом, – сквозила в сознании желанная мысль.

– Увидят меня в таком ребята, скажут, приехал какой – то колхозник. А колхозник, известное дело, ничего на свете позорней нет, позорней даже чукчи. Никто и дружить со мной не станет. Стыдно в таком ехать, – всё оценив, приходил к выводу он.

Лишь только Коленька мыслями касался этих дел, то сразу же, в его душе напоминанием возникало то, давнее, остро испытанное в его едва проснувшемся детском сознании острое чувство стыда, оставлявшее его здесь, дома, в деревне, среди таких же ребят, с которыми он общался и дружил, и всякий раз возникало от мысли, что ему придется на время оставить эту привычную обстановку и уехать в город.

Это щемящее чувство стыда он испытал. Когда отец взял его с собой в город забирать из роддома маму с только что родившимся Витькой. И вот, оно, казалось бы, и давно бывшее, прошедшее, как – бы и позабытое в детском сознании, напоминанием начало вновь бередить душу.

Было это в октябре. Утренняя прохлада уже была значительной. Досмотрев домашнее хозяйство и отправив старших сыновей в школу, отец второпях укутал Коленьку в свитку, на ноги натянул сшитые из шерстяных лоскутов подбитых ватой не по размеру ноги ребенка без галош валенки, полагая что сыну с воза слазить не придется, да ладно – некогда, неумытого усадил его в набитую сеном телегу и быстро отправился в путь. Поглубже зарывшись в теплое душистое сено, Коленька согрелся и внимательно осматривал новизну не раз слышанного от старших пути. В районный городок он ехал впервые. Дорога шла лесом. По её краям, словно исполины, проплывали слегка посеребренные первым ночным заморозком деревья. Вверху на мокрых верхушках высоких сосен и берез играл яркий свет

восходящего солнца, а внизу в глубине лесной дороги было тенисто и холодно. Покрытая инеем зелень усиливала этот холод.

Впереди на телеге, правя лошадью, сидел отец. Он то и дело поторапливал лошадь, периодически легонько постегивая её кнутом всякий раз лишь она пытаясь перейти на шаг, замедляла бег.

Дорога Коленьке показалась необычайно интересной. Завораживала осенняя природа, тишину которой нарушали лишь скрипение упряжи, да стуки на ухабах колес телеги. Эти резкие и громкие звуки дополняло тихое, похожее на мурлыкание, пение отца. Нескрываемая радость светилась на его лице. Он всю дорогу что – то веселое тихонько напевал себе под нос. Какая – то торжественная тишина царила вокруг. Радость царила и в душе Коленьки. Ещё бы, ведь он, наконец – то увидит маму, по которой уже изрядно соскучился. И ещё дополнительной радостью осеняло душу Коленьки от сознания того что у него появился младшенький братик и он скоро его увидит. Всё это казалось ему таким загадочным, торжественным и красивым, как этот посеребренный первой изморозью, освещаемый изредка пробивавшимися сквозь ветки, так заметными в движении, бликами ярких лучей солнца, окружающий лес.

– Быстрее бы увидеть этого братика, – постоянно вертелось в его голове. Отец его уже видел и говорил всем своим сыновьям, сообщая весть, что у них появился ещё один братик, что он ещё очень маленький и хорошенький. Как пушок.

Скоро лес кончился, и дорога вышла на простор, лишь впереди, справа от неё, одиноко стояла большой высоты старая, раскидистая липа. Вдали виднелся город. Пятикилометровый путь подходил к концу. Подъехали к проходившей рядом с городом большой дороге. Телега, поднявшись на высокую насыпь и застучав ободами колес по каменному настилу, спустилась вниз. После дороги скоро въехали в городскую улицу. Она была пошире, да и дома здесь были побольше и покрасивее, а некоторые из них были даже двухэтажные. В одном месте на улице играли малые ребята. Коленька видел, что это были его ровесники.

– Ну, конечно же, ведь ребята постарше сейчас в школе на занятиях, – тут же пониманием пришло к нему. Ещё подальше, заметив ехавшую по улице подводу, ребята начали её рассматривать. Подвода поравнялась с прекратившими игру ребятами и Коленька, привстав и подняв руки, помахал им. В ответ ребята дружно рассмеялись, показывая друг другу на сидящего на подводе Коленьку пальцами. И тут Коленька понял причину их смеха. Он опустил руки с болтающимися длинными рукавами свитки и стыдливо отвёл свои глаза в сторону. Его лицо залилось краской. Уже далеко отъехали от ребят, а их хохот и дразнящие кривляния стояли в глазах и звучали в ушах Коленьки. Городские ребята были одеты не так смешно как он. Вся их одежда была по росту, более аккуратной и обуты они были в ботиночки.

– Хорошо, что они ещё не видели, во что я обут, – облегченно пронеслось в голове Коленьки.

Он долго сидел в возу возле больницы. Отец ушёл внутрь неё, привязав лошадь к забору и положив ей охапку сена. Скоро он вышел оттуда с мамой. У мамы в руках был сверток, и их провожали одетые в белое тети. Увидев маму, Коленька от радости даже вскочил и, прыгая на возу начал звать её к себе. Мама подошла к телеге и, не выпуская из рук свертка, а бережно его отстраняя от обнимавшего и пытающегося её поцеловать Коленьку, сама несколько раз поцеловала его. Вначале Коленька не понял, почему мама не положила сверток на воз, чтобы как следует обнять его для поцелуев. И только потом Коленька, вспомнив, догадался, что в этом свертке и находится тот младшенький братик.

– Хочешь посмотреть?– тут же услышал он из уст мамы вопрос.

– Да! – радостно произнес Коленька, припадая к свертку.

Мама приоткрыла угол одеяльца и там, в глубине, Коленька увидел маленькое, совсем крохотное, красненькое личико со светленькими волосиками. Его глазки были закрыты, а крохотные губки, стиснутые под носиком, вдруг зашевелились, что вызвало у Коленьки радостный смех.

– Похожий на какого – то слепого воробья, – подумал Коленька. Таким ему показался младший братик.

Подошёл отец с вожжами в руках. Взял из рук у мамы сверток. Мама полезла на воз и начала на нем поудобнее устраиваться. Коленька тоже начал поближе к ней подбираться, но мама, рукой отстраняя его от себя, вновь взяла сверток у отца.