Три дня Коленьки Данцевича

Назад ехали по той же улице. Коленька, затаив обиду на маму, молча сидел у её ног, по пояс опять зарывшись в сено. Мать полулёжа на боку, на мягкой сенной подстилке, бережно держала у своего лица сверток, получше его устраивая на своих руках.

Опять встретились те же ребята. Они играли на том же месте. Увидев обратно едущую уже знакомую подводу, они опять прекратили свою игру и начали её вновь рассматривать. Поняв свою прошлую ошибку, Коленька в этот раз не стал им махать руками, а наоборот, поглубже зарыл в сено, находившиеся в длинных, свивающих с кистей рук рукавах свитки свои руки в сено. Стыдясь своего одеяния, он пригнувшись, словно прячась от ребят, закрыл свои глаза и отвёл их в сторону. Открыл их и распрямился лишь после того, как подвода проехала много пути, и он знал, что городские ребята остались далеко позади, и его больше не увидят. Городская улица была пустынной, лишь изредка по ней, с боку у домов, проходили взрослые, да проезжала встречная подвода, или кто-нибудь на велосипеде. Вдруг к звуку шуршащих по гравию колес телеги прибавился непонятный писк. Мама, всполошилась, и начала бережно укачивать находившийся в руках сверток.

– Тш, тш, тш. Аа – а, аа – а, аа – а, – раздавалось при этом из её уст.

– Малыш проснулся и заплакал, – понял Коленька, впервые услышавший голос братика.

– Всё, теперь я уже не младший, – подумалось ему. Коленька наблюдал, как мама была вся поглощена младшим братиком. Успокоив его писк, она, мило глядя в приоткрытый сверток, улыбаясь туда и радуясь, начала что – то туда тихо говорить и напевать. Глядя на все это, из глубины души Коленьки невольно вырывался вопрос: "Мама, а как же я? Это что ж получается, что теперь всё будет ему и от родителей и от старших братьев?"

Коленьке вспомнилось, как ему было хорошо быть младшеньким в семье. Как на всех обедах за столом, расположившаяся вокруг одной большой миски или сковороды семья всегда оставляла ему в конце, как маленькому немного еды. Мать, видя, как стремительно уменьшается её количество в миске или сковороде, под конец, всегда осаждала старших братьев более резво и проворней орудующих там ложками по сравнению с младшим, предлагая им оставить ещё немного еды Коленьке словами: " Подкиньте дитяти". А в последнее время, поняв от этого выгоду, однажды Коленька и без мамы, видя, что дно миски обмелело, и сам завопил эту фразу. От неожиданности, оторопев, семья брызнула смехом и прекратила скрести ложками.

– А кто дитя? – вдруг раздался вопрос кого – то из старших, сарказма которого Коленька, конечно же, ещё понять не мог.

– А, я! – уверенно пояснил он для непонятливых непреложную истину и уже не спеша начал доедать остававшееся в миске. После этого случая, в конце обеда, всякий раз, уже кто-нибудь из старших братьев, улыбаясь, всегда произносил: " Подкиньте, дитяти!" Но Коленька не обижался на эту выгодную для себя издёвку, а спокойно доедал остатки в миске или на сковороде.

Коленька ещё раз посмотрел на сюсюкающую в сверток маму. Она была вся поглощена младшеньким братиком, то кормила его сиськой, то укутывала, обнимала и сюсюкала только его, лишь изредка, как бы спохватившись и как – то с виноватой улыбкой посматривала на рядом сидящего Коленьку.

– Обо мне она уже и не помнит, – обидно подумал он. И Коленьке уже казалось, что мама не до конца искренняя с ним. И эти её улыбки во взглядах на него, которые она редко бросает на сына – неискренние, притворные.

– Да и отец правит лошадью более бережно, телега катится мягче и тише. Не трясет, как раньше, – вдруг заметил Коленька. И во всем этом виноват этот находившийся в маминых руках, появившийся из её большого животика пищащий воробышек. На душу Коленьки наползало чувство ревности к младшему братику.

– Теперь в доме всё будет только ему и от родителей и от старших братьев, – ясно начал осознавать он.

– Как же так, мама, ведь ты всегда говорила, что самый лучший и любимый у тебя я. Зачем тебе этот воробей. Ага, значит, я не был для тебя таким, ты меня обманывала и решила завести себе другого, лучшего чем я, – обидное закрутилось в голове Коленьки

– У, воробей! – грозно подумал он, глядя на находившийся на руках у мамы сверток.

Дальше он мрачный, тихо сидел у маминых ног на трясущейся телеге до конца пути.

Назойливо кружившийся вокруг лица, овод вдруг неприятно сел на губу. Очередной противный кровосос, пытаясь укусить, уже давно докучал поглощенному своими мыслями работающему Коленьке, но поймать, раздавив его быстрым шлепком, всё ещё не удавалось. Лишь пока Коленька, остановившись, убирал одну из рук с древка тяпки, чтобы прихлопнуть его на месте посадки, овод, почувствовав, неладное, увертывался даже от правой, более проворной его руки. Охота продолжалась. Уже много, сколько не счесть, поймал он их за день слепней и оводов, раздавил в гневе от боли и, растерев в прах, многим по началу уцелевшим, живым, скрутил головы. И вот он на половину, инстинктивно быстро зажатый подкрутившимися внутрь губами пойман.

Пытаясь вырваться из западни, овод жужжал и бился всей свободной половиной своего тела, вызывая сильный неприятный зуд на губах и под носом. Остановившись, терпя, Коленька, уже не спеша освободил обе руки от тяпки, бросив её наземь, указательным и большим пальцами левой руки надежно захватил оставшуюся свободной часть тела овода и разжал сильно сомкнутые губы. Пытаясь унять под носом нестерпимый зуд, долго тер там правой рукой, чувствуя, как размазывается на потном теле налипшая черная торфяная пыль. Зуд на губах и под носом, успокаиваясь проходил. Словно перемещаясь, он вдруг всё ощутимей, усиливаясь болью, начал проявляться на ладони руки. Остановившись, Коленька взглянул на ладонь. Жжением ощущалось место волдыря, о котором он, увлекшись мыслями и работой, совсем забыл. На его месте зияло красное пятно. Ошмёток содранной кожицы, сбившийся в комок, находился прикрепленный, рядом с пятном. Терпя боль, Коленька аккуратно оторвал его зубами от тела руки, сплюнул на землю, и как учил Ванька, по собачьи начал зализывать жгучее болью пятно сплевывая грязную с кровью слюну. Звук работы тяпки старшего брата затих сзади справа, возле самых пяток.

– Давайте, наверное, сынки попьем воды, да хоть дух переведем. Осталось немного, кончим сегодня эту норму, больше можно так и не торопиться, – так же сзади, послышался мамин голос.

Желая сделать всем приятное, чтобы Мишка его в этом не опередил, Коленька быстро направился к оставшимся далеко сзади, на обработанных рядах, бутылкам с водой.

– От Мишки и так здесь больше толку, я хоть ещё и это сделаю, – тут же подумалось ему.

По пути поднес к глазам всё ещё трепыхавшегося в левой руке овода, осмотрел. Тот словно чувствуя свою кончину, перестал трепыхаться и смиренно затих в зажатых пальцах. Коленьке вдруг даже стало как – то жалко, это, видимое вблизи, уже казалось хорошее и безобидное насекомое. Но тут же вспомнив, сколько боли и неприятности не жалея, они ему причинили за сегодняшний день, он без дальнейшей жалости, как учил его Ванька, оторвал оводу голову и отбросил тело в сторону. Оно словно живое, набирая высоту, пролетело несколько метров и тут же свечкой, бездыханное, ринулось вниз на землю.

– Доигрался, вот так тебе и надо, – сорвалось с его губ привычная в таких случаях фраза.

Вода в прикрытых рубашкой начатых бутылках, была уже теплой.

Родник на этой стороне полосы был рядом, почти на линии нормы. За водой братья пошли вместе. По очереди, припадая к холодной струе ртами, разгоряченные долго вдоволь пили, не боясь, знали, что от этой воды горло никогда не простужалось, сколько много её бы не выпил. Здесь Мишка и заметил рану на руке младшего брата.

Отыскав на берегу канавы листья подорожника он наложил их на рану, приказав Коленьке как можно дольше, постоянно держать их прижатыми к ране.

Необработанным оставался один ряд, когда рядом, на обратной стороне канавы, на второй полосе, где росла свекла, появилась со своими детьми тетя Шура.

– Ну вот, закончили морковь, а ты кума боялась, что за день не осилите, – обращаясь к маме, заговорила она, останавливаясь напротив.

– Ой, не говори, не думала я, что сегодня добьем мы эту норму. Уж очень она большая, ведь по пятнадцать метров ряды. Это хорошо, что Мишка вот подошёл, да помог, а то бы мне победы не видать, – весело ответила ей мама, приступая к последнему ряду. Все вместе набросившись на него быстро с ним расправились.

– Ничего, глаза страшатся, а руки делают. Смотри ещё и солнце высоко, – заметила маме тетя Шура, обращая её взор на ещё не так низко склонившийся к закату раскаленный солнечный шар.

– А вы, почему рановато идете, неужто уже и свеклу всю опололи? – спросила куму мама, собирая с земли вещи для отправки домой.

– Да нет, не всю, а только половину успели. Решили сегодня пораньше закончить. Завтра пойдем на болото, под озеро, сено грести. Далеко ведь, надо сегодня, как говорится, побольше отдохнуть, да получше приготовиться, – как всегда, в своей веселой манере, говорила она, ожидая нас, чтобы также вместе отправиться и назад, домой.

– Вот сейчас вместе пойдем, как говорят в городе, примем ванну, отмоемся от этой налипшей черной пыли. А то, как у негров, одни глаза да зубы светятся, грязней поросят. Поэтому пошли быстрее, покуда туда ещё народ не сбежался, да воду не взмутил, – поясняя, предложила тетя Шура.

По протоптанным на берегах канавы тропинкам, направились к мосту. Предчувствуя радость близкого купания в канаве, дети, забыв об усталости, весело переглядываясь, запылили вперед матерей. Заметив это, тетя Шура, обращая внимание мамы, произнесла: " Смотри, как повеселели. Утром понуро сзади нас плелись, а с каторги веселые впереди побежали."

– Люди говорят, что сегодня в конторе ведомость по зарплате за июнь повесили, – вдруг вспомнив, сообщила маме тетя Шура.

– Хочется узнать, сколько там нам начислили, – проговорила она.

– Ничего не отвечая на это куме, мама задумавшись молча шла по другому берегу канавы.

– Что молчишь, подруга? О чем думаешь? – заметив её состояние, вдруг спросила тетя Шура.

– Говоришь завтра под озеро сено пойдете грести, – словно очнувшись, спросила она в ответ тетю Шуру.

– Да, надо, – подтвердила та.

– Мы ведь тоже там свой пай ещё не сделали. Дал Бог хорошо с погодой угадали, скосили вовремя. Четыре дня назад, мой скосил. Не знаю, высохло уже или нет. Хорошо бы пока на него ни одного дождика не упало, для своей коровы сгрести да в стог сметать, – поделилась мама своей озабоченностью с подругой.

– Как думаешь, высохло оно за эти дни или нет? Там ведь это лето трава – мурава, Миша говорил, плотная, – спросила она тетю Шуру.

– А то нет. Такая сушь стоит. Четыре дня, да завтра считай день. Покуда в валки сгребешь, потом в охапки, в копны, – всё шевелишь. В стог мечешь, всё на горячем сухом ветру. И сомневаться нечего, готовое будет, – убеждала она маму.

– Вот и я думаю, надо, наверное, со своим поговорить, да завтра всем тоже туда идти. А то один Бог знает, какая там дальше погода будет. Вдруг задождит, – высказала свои опасения мать.

– А как же! Может. Когда то ж эта сушь должна смениться, – подтвердила тетя Шура.

– Значит завтра все пойдут на сено, – ясно понял Коленька.

– Интересно, что мне мама завтра делать загадает. Лучше бы меня на сено взяли, чем опять дома с Витькой оставаться. Под озеро идти очень далеко, могут и не взять. Хотя прошлым летом один раз меня уже туда брали, – дальше размышлял он.

На полосе с морковью находилось ещё много людей. Заканчивая обрабатывать свои нормы, почти все из них находились уже в конце, приблизившись к канаве.

– Помогай Бог, – проходя мимо, поравнявшись, то и дело между разговорами с рядом, за канавой, идущей тетей Шурой, говорила работающим людям мама.

– Спасибо, в основном усталое, звучало в ответ.

И только от некоторых стойких, не упавших от усталости духом, за день в молчаливом однообразии труда соскучившихся по общению с людьми, лукаво намекающее, но особой надежды не питающее, в рифму звучало в ответ: "Говорил Бог, чтоб и ты помог!"

– Да вам уже немного осталось. С Божьей помощью и сами справитесь, – отвечала на такое мама.

Места купания на канавах, как и тропинки по их берегам, были четко обозначены и для всех распределены. Широкое удобное место возле мостка со шлюзом, давно облюбовали мужчины, в основном без трусов купающаяся их мелкая часть. Дальше, в стороне, при слиянии канав, за поворотом, наиболее укромное место было занято женщинами. Ещё по течению дальше, было место, где поили стада пасущихся на выгоне коров.

Получив от мамы, предусмотрительно взявшей утром с собой рыжий обмылок, Мишка и два тезки, отделившись от женской половины, направились на свою купалку.

В ней уже бултыхалось человек пять мальчишек разных возрастов.

Побросав тяпки и быстро всё с себя сняв, с разбегу плюхнулись в теплую слегка рыжеватую воду канавы. В её чистой проточной воде летом постоянно вдоволь все и намывались. С наступлением холодной погоды, – дома в корыте, пореже, обычно к какому – либо празднику. Грела мама в чугунке в печке воду, всех по порядку в корыте и мыла.

Из воды троицу вытащили проходившие через мосток мамы. Вышли на выгон. Под ногами вновь защекотал плотный ковер короткой травы. Вымытый, повеселевший и вовсе уже как бы и не усталый Коленька шагал рядом с Мишкой впереди мамы. Чисто вымытые в мягкой воде канавы русые волосы быстро просохли на легком сухом ветру и стали нежными и рассыпчатыми. Отмокшая словно в живой воде канавы рана на руке, подсохла и как бы зажила. Стала сухой, и боли уже в ней не чувствовалось.

Поравнялись с пасущимся уличным стадом. Коленька заметил, с какой любовью в глазах мама выискивала в нем свою кормилицу.

– Вон наша Галка, на краю стада спокойно щиплет травку, – словно желая подсказать маме, быстро отыскал взглядом свою корову Коленька.

Вдруг вспомнил и снова быстро перевёл свой опасливый взгляд вниз под ноги. Проходя рядом с пасущимся на лугу стадом, того и гляди чтоб не вступить в свежую коровью лепешку. А то будет, как говорил отец, всё равно, что в партию. Ощущение, – как при власти должность получил. Станет мягко, тепло и скользко, самому к плохому запаху придется привыкнуть, а для людей вонять будешь.

– Нет уж, лучше на пчелу , чем в лепешку . Хоть больно и тяжело будет. Не хочу быть вонючкой, – вглядываясь под ноги, решил Коленька.

На конце выгона, в уличном пруду, на одной его стороне купалось несколько ребят. Другая сторона пруда была местом купания уличных гусей и уток. Выскакивая из воды, мокрые ребята, бегали друг за другом по берегу. Спасаясь от погони, ныряли с разбегу в воду. Ещё издали среди них Коленька узнал детей магазинщика и Сережку, с которым учился в одном классе. Его мама работала в колхозной конторе.

– Хорошо им. У их мам нет норм. Вот они все лето и свободны, играй, купайся, – с завистью подумалось ему.

Пройдя мимо пруда, повернули налево и вошли в свою улицу. У двора на бревне, в ожидании, сидели Иван с Витькой.

Витька, завидев появившуюся в конце улицы маму, сполз с бревна и радостный побежал ей навстречу. Передав мотыжку Мишке, мама, разняв руки, поторопилась к соскучившемуся Витьке. Встретившись, подхватила младшего сына на руки и начала его целовать и тут же попеременно утирать ему носик и измазанные щечки.

– Так и не привезли, сынок, хлеба, – как – то обреченно, словно уточняя заранее ведомый результат, подойдя к двору, спросила она уже стоявшего возле бревна Ваньку.

– Нет, мама, не привезли, – ответил он и пояснил, – Мы с Витькой его там целый день ждали – караулили, вот только что, пришли корову встречать.

С вчетверо сложенным тетрадным листком и свежезаточенным мамой простым карандашом в руке бежал Коленька к деревенскому клубу выполнять поручение мамы.

– Где мне завтра быть? Что скажут делать родители? Опять дома с Витькой быть, хлеб караулить у магазина. Этих свиней кормить, смотреть за ними…

Лучше с родителями где-нибудь работать, интересней, да и день быстрее проходит, – думалось ему.

Большое крытое шифером, деревянное здание на высоком кирпичном фундаменте, с двумя пристроенными крыльями на входе, через пруд, рядом с магазином, было уже давно и хорошо Коленьке знакомо. В его левом крыле находилась колхозная контора, а в правом библиотека. Подобное задание он уже не раз выполнял, но правда с Мишкой или Ванькой, и теперь Коленька даже был рад, что мама сказала идти его выполнять ему одному. Мишке с Ванькой мама поручила поливать грядки, так как завтра утром все пораньше уйдут грести сено, – сказала она, – и поливать их будет некогда.

Подойдя к клубу, увидел там собравшихся взрослых. Рядом на траве лежали две лестницы и ещё что – то большое и яркое. Взрослые, показывая на стену клуба, о чем – то между собой рассуждали. Захотелось подойти поближе и хорошо рассмотреть то, что лежало на траве рядом с лестницами. Но делать этого Коленька не стал. Заопасался. Со взрослыми была библиотекарша, мама Нэльки.

– Опять спросит, почему книжку менять не несу, – опасаясь, подумал Коленька. Книжку про то как внук Егорка помогал деду в кузнице и дед учил его кузнечному делу, Коленька взял в библиотеке ещё по весне, давно её прочитал несколько раз и похоже утерял. Уже везде смотрел, во всех местах, где сложенными на лаве хранились учебники, но там её не было. Книжка Коленьке понравилась, стихами там написано, складно и интересно.

– Что теперь Нэлькиной маме сказать? – подумал он.

– А почему рядом с мамой нет её? Этой маминой дочки-задаваки, – вдруг пришло ему в голову.

– То всегда она с мамой за ручку, везде вместе ходят, а сегодня её нет рядом. И папа их здесь, а Нэльки нет, интересно, где она? – подумал Коленька, побыстрее проходя рядом.

– Всегда она в наглаженном платьице, портфель у неё лучше всех, у мазанка мамина. А всё равно хуже меня учится, хоть ей Елена Ильинична оценки и завышает, – вдруг и приятное вспомнилось Коленьке.

Склеенная из двух больших белых листов, знакомая большая ведомость висела в холле на обычном месте. Возле неё с бумагой и карандашами в руках уже крутилиось несколько ребят. Была среди них и Надька.

– Опередила меня, – мелькнуло в голове входящего в клуб Коленьки. Он знал, как надо выписывать из общей колхозной ведомости зарплаты родителей. Сначала нашёл мамину фамилию и в строчке, напротив, за каждый день, начал выписывать цифры в столбик, как располагаются в календаре числа дней. Так учила мама, чтоб ей было понятно, сколько в какой день заработано.

Шесть рабочих дней в неделе и один выходной, – воскресенье, – было в ведомости.

– Какой выходной летом? Выходные дни у родителей были лишь зимой, а летом и в воскресенье всегда все работали. Если не на нормах, то на сенокосе или на своей картошке в поле или в огороде, а то и ещё что-нибудь делать надо будет, – подумалось Коленьке.

Но в ведомости, обведенные красным воскресные клеточки, были пусты от цифр.

– Сорок две копейки, двадцать шесть копеек, пятьдесят копеек, тридцать три копейки, о, аж, восемьдесят одна копейка, – как много…, за что это? – переносил с ведомости к себе в листок по дням начисленные маме за работу деньги.

– Тринадцать рублей и восемьдесят семь копеек стояло в конце, в итого:, за двадцать шесть рабочих дней месяца.

Отыскал строку отца. Всё также внимательно переписал в свой листок. В итого:, за месяц стояло пятнадцать рублей, ноль шесть копеек.

– Оно и понятно, у мужиков всегда зарплата больше, – подумалось Коленьке.

Интереса ради, не отходя от ведомости, на листочке рядом со столбиками, всё равно мама будет складывать, – сложил обе цифры вместе. Получилось двадцать восемь рублей и девяносто три копейки.

– Почти двадцать девять рублей. Во сколько много! – радостно подумал он и, зажав в руке листок, боясь его утерять, довольный выбежал на улицу.

А там, за углом к стене взрослые уже крепили большой красивый плакат, который до этого лежал на траве. Двое мужчин, стоя на приставленных к стене лестницах, прибивали его гвоздями. А Нэлькин отец ими командовал. На красиво нарисованном плакате, в светлом костюме, возле кукурузного поля с комбайном и работающими на нормах женщинами, был изображён с поднятой, куда-то показывающей рукой, дядька.

– У! какой он пузатый, лысый, с толстыми губами и мордастый, – подумал Коленька, рассматривая плакат.

– А вот рубашка на нем красивая. Косоворотка, с вышитым орнаментом на груди, – пронеслось в его голове.

В другой части плаката, на заводе, рабочий из ковша с искрами выливал расплавленное железо, а рядом по дороге ехали машины.

– Под знаменем марксизма-ленинизма, под руководством коммунистической партии, – вперед к победе коммунизма! – прочитал Коленька написанную вверху на плакате надпись. Надпись ему показалась непонятной.

– Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме! – светилась ниже, возле поднятой руки пузатого дядьки, другая надпись. Для Коленьки она тоже оказалась непонятной.

– Как это? Раньше в колхозе жили. Сейчас недавно начали жить в совхозе. Всё равно так же, одинаково. А как это, – при коммунизме…? – направляясь домой, думал он.

– Ладно, спрошу у мамы, – решил Коленька и ускорил шаг к дому.

Пройдя по проходу от соседней улицы, повернул на свою и увидел впереди опирающегося на палочку ковылявшего в зимних валенках деда Вуника. Девяностолетний дед Вуник Коленьке не очень нравился. Наверное, потому что так Коленьку научила баба Ганна, когда плохо о нем отзывалась в своих рассказах внукам. Бабушка Ганна деда Вуника не любила, потому что, как она говорила, он был заразным.

– До войны с германцем он ещё нормальный был, – рассказывала она.

– Ещё той войны, давней, первой. От этого германца России испокон веку одно горе, – тут же отвлекаясь, добавляла она и дальше продолжала уже про деда Вуника.

– В австрийский плен он там попал, там, в плену он этой заразы и набрался. Вернулся с плена, сначала всю свою родню этой заразой заразил, а потом и других людей – соседей, кто поглупее да попроще втягивать в неё стал. Отошёл от истинной нашей христианской веры православной. Еговым стал.

– Птфу, – гнусно плевалась в сторону при этом баба Ганна и тут же подняв голову к верху крестясь, говорила: "Прости Господи, меня грешную."

– А так до него в нашей округе об этих баптистах и слышно не было, – добавляла она.

– Что не пьют они, не курят и не ругаются, – это хорошо. Но всё равно, – зараза это, не люблю я их, – заключала она.

– А уж когда вторая война с германцем началась, и он в партизаны не пошёл, видишь ли, оружию ему в руки нельзя стало брать, то окончательно он в моих глазах авторитету лишился, – грозно добавляла баба Ганна.

Самый лучший в деревне сад был у деда Вуника. Вкуснее груш и яблок чем в его саду ни у кого не было. И как только они начинали созревать, для старого деда наступала тревожная пора.

– А почему он остановился у нашего двора? Может отдохнуть, – завидев остановку деда, подумал Коленька.

Остановившись, дед начал осматриваться, явно пытаясь определить своим слабым зрением, туда ли он пришёл. Перестал крутить головой и направился к калитке.

– Миша, Надя, – остановившись у калитки, начал он звать хозяев двора. Подойдя к своей калитке, Коленька остановился рядом с дедом, ожидая дальнейшего.

Во дворе из взрослых никого не было. Лишь стоя на коленях у завалинки в песке ковырялся Витька, возле свиной загородки в ожидании дойки топталась пришедшая с пастбища корова, да беззаботно разгуливали куры. Скоро на зов деда, из-за угла сеней показался отец. Тут же из хаты на крыльцо с подойником в руке вышла мама. Поставив подойник на крыльцо, она направилась к калитке. Вслед за мамой направился к деду и отец. Из огорода начали выглядывать Мишка с Ванькой. Их головы показались над забором во дворе.

– Миша, Надя, ваши хлопцы сегодня лазили ко мне в сад. Яблоню, белый налив, всю изломали, – перешёл сразу к делу дед.

– Ещё ничего не созрело, а уже начали лазит в сад. Мне ведь не жалко, у меня много, созреют пусть попросят, я дам, мне не жалко, но зачем же деревья ломать, – начал твердить своё дед.

– Просить неинтересно. Интересней самому нарвать. Да и не сложно это сделать у слепого еле ползающего деда. – Даст, два – три яблочка жадюга, а тут, раз, и целая запазуха, – на это вспомнились Коленьке ванькины слова.

– Наверное, Ванька сегодня и залез, когда мы на норме работали. Потом у него спрошу, – подумал Коленька.

– Идите сюда! – обернувшись, грозно позвал отец выглядывающих из огорода старших сыновей.

– А кого дед из моих, видел? – обращаясь к деду, тут же спросил отец.

– Ась, детки? – подставляя руку к уху, переспросил глуховатый дед.

Отец уже погромче, вновь повторил вопрос.

– Много их было, спугнул я их. Но разве ж я могу, кого поймать, – непонятное прошепелявил беззубый дед.