Три дня Коленьки Данцевича

– Так кого я спрашиваю, из моих хлопцев ты дед видел, скажи, я ему при тебе здесь ремня всыплю, – допытывался у деда отец.

– Да подожди ты со своим ремнем. Взял моду, не разбираясь, чуть что сразу за ремень, – осадила пыл отца молчавшая до этого мать.

– Давай разберемся, их спросим, – предложила она.

–Коля весь день на моих глазах был. Мишка, пол-дня, а Иван целый день дома был, – начала вслух рассуждать она.

– Миша, Иван, что вы скажете насчет этого? – глядя в глаза сыновей, спросила мать.

– Нет, мама, я как со Старобина пришёл, так пообедал с Ванькой и Витькой и сразу к тебе на норму помогать ушёл. Я не лазил, честное слова, – начал убеждать мать в своей невиновности старший сын.

– И я, мама, не лазил. Правда, я с Витькой целый день у магазина был, – после Мишки зазвучало в Ванькиных устах. Уверенность на лицах и выражения глаз сыновей убедили мать в искренности их заверений.

– Хорошо, я вам верю, – успокоила она сыновей.

– Так что, дед, извини. Ищи своих лиходеев в других дворах, – переводя на деда, державшего всё это время у своего заросшего длинными седыми волосами уха ладонь для лучшей слышимости происходившего разбирательства, взгляд, произнесла мама.

– Ась, – всего и произнес в ответ дед и, не отнимая ладони от уха, чаще заморгал своими начинающими удивляться глазами, быстро переводя их с хозяина на хозяйку и наоборот.

– Да, скорей всего это детки наших интеллигентов. Им заняться целый день нечем, вот они так и развлекаются. А наши всегда при деле, им некогда этим заниматься, – тут же присоединился к мнению хозяйки и хозяин.

Явно неудовлетворенный результатом, дед Вуник, по – прежнему, стоял у калитки, не уходил, видимо соображая, что предпринять дальше.

– Всё, дед Вуник, извини. Разговор окончен. Иди себе с Богом. Некогда нам с тобой. У нас дел много, – видя, что старик хоть и опустил от уха руку, но не уходит, громче обычного произнесла при этом мать. Старик недовольный медленно повернулся и заковылял от двора в другую сторону.

– Идите в огород, поливайте дальше, – сказала мать, повеселевшим, видя что угроза миновала, старшим сыновьям. Те быстро направились снова в огород.

– Когда ты станешь, я тебя спрашиваю, к своим детям как к своим относиться, – понизив голос вдруг обратилась к отцу мать.

Видя, что тот опешил от неожиданности вопроса и молча вопросительно в ответ уставился на жену, продолжила.

– Ей, Богу, ты как наше государство, то ни капельки своих людей не бережет, не жалеет, словно не любит их, так и ты своих детей.

– Чуть что, не разбираясь, сразу за ремень, – напомнила отцу его ухватки мать.

– Так я ж за правду, раз виновен, получи…, – наконец, опомнившись, произнес в ответ тот.

– В чем виновен, невиновен, ерунда всё это по сравнению с любовью к своему дитяти, – не соглашалась с доводами отца мать.

– Свое дитя любить надо, вот и вся правда. А любящий родитель всегда свое дитя на людях защищает, в любой ситуации выгородит, – правым сделает, всё ему простит, а не лупить его бросится. А потом, дома, если виновно пожурить и надоумить дитя можно. И дитя, видя это, тогда тебя любить будет. В грехах своих и плохих поступках перед тобой как перед Богом каяться будет. Совесть и ум у него появятся. Когда ты поймешь это.

– Опять ты эту поповскую проповедь заладили, прервал мать отец.

Отец, как всегда в таких случаях, махнул от головы вниз рукой и, чтоб избежать дальнейшего неприятного разговора, направился вглубь двора.

– Натаскай на полив детям из колодца воды, да готовь инструмент на завтра, – бросила ему в догонку мать.

Осмотревшись после жаркой дискуссии, успокоенная, она подошла к тихо игравшему всё это время со своими деревяшками и камнями на завалинке младшему сыну, вытерла ему носик и приласкав произнесла: "Играй, играй, сынок."

Уже вошедший во двор, стоявший всё это время у раскрытой калитки Коленька, закрыл её на запор и пошёл за направившейся к корове мамой.

– Переписал? – спросила она подошедшего сына и начала ласкать рукой корову, повернувшую в сторону подошедшей хозяйки голову. Как всегда перед дойкой, нежно потирая бока и круп своей кормилицы и тихим спокойным голосом называя её по кличке.

Рядом, в загородке, изредка похрюкивая от удовольствия, опустив морды, громко с причмоком захватывая пищу, орудовали в корытах свиньи.

– Сколько там у меня и отца? – вновь спросила она, усаживаясь сбоку возле вымени коровы, на скамеечку.

Под начавшийся быстрый, такой милый и знакомый, переменным дуэтом зазвучавший на дне подойника, от падающих на его жесть молочных струй звон, Коленька глядя в листок, начал знакомить маму с находившимися там записями.

– А почему в один день меньше начислено, а в другой больше? – закончив и взглотнув слюнки от мигом разнесшегося вокруг вкусного аромата парного молока перебившего навозный запах коровы, спросил он маму.

– Мне и самой, сынок, не понятно, как это всё у них там, в конторе начисляется, – быстро работая руками, ответила она.

– А зайдешь туда, спросишь, всё тебе культурно и складно объяснят, а то и книжки свои откроют, пролистают и все расценки покажут. Мол, не от фонаря этот мизер, а по закону, что мол тут непонятного… , ходите, работать не даете, отвлекаете, мешаете, – начала она пояснять.

– Только непонятно, как по этим расценкам вас, сынок, кормить да одевать. Что за закон такой? Как можно за две буханки хлеба, да и тех не купишь, сам видишь, сынок, – всей семьей весь день, от темна до темна, на палящем солнце работать, – жалобное зазвучало дальше в её устах.

– Да не просто так работать, лишь бы время тянуть, как они в конторе, когда не идешь мимо, всё под деревьями в тени на лавочке сидят. Перерыв по закону, видишь ли им положен. А скажешь им, мы ж с детьми, втроем, вчетвером работаем и не по восемь часов как вы. И за тридцать копеек? А у них и на это ответ есть. Зачем, мол так и с детьми работаете. Работайте, как положено, по восемь часов. А детям мол, совсем работать нельзя.

Мама прекратила говорить, поудобней переставила стульчик и снова усевшись на него продолжила.

– Без помощи разве тут успеешь всё сделать. Сегодня видел как мы, спины не разгибая, знаешь, что никто за тебя этого не сделает. Чтоб одно сегодня за день успеть, а то завтра другое надо, а там третье подоспело, за душу тянет. Без продыху, хуже скотины, от слепня отмахнуться некогда. Поставили нас в такие условия. Вот такая, сынок, у нас в этом колхозе счастливая жизнь, – произнесла мать, быстро работая руками.

Спокойно стоявшая Галка, вдруг дернувшись, сместилась немного в сторону.

– Стой, Галка! – крикнула мать на дернувшуюся от укуса овода корову и, не вставая, вместе с сидушкой, пододвинулась к корове поближе и продолжая дойку начала дальше изливать душу молча рядом стоящему сыну.

– Потому что дураки мы, – заключила вдруг она. А эти, что нам считают, сидят в конторе начальниками в чистоте, зимой в тепле, летом в прохладе. А получают, люди говорят, раза в два больше. Потому и в ведомости их нет, они в другой, на стену её не вешают. У них ведь работа сложная, умственная, а у нас дураков – простая, легкая. Такие мы и есть, и всегда такими в этом колхозе и будем. Здесь одни начальники, да кто возле них крутятся умные. Бежать вам, как подрастете, в город из этого колхоза надо.

А нам уже видно Богом суждено свой век на этой каторге доживать, – заключила она. Словно выговорившись, мать вдруг затихла. Лишь слышались звуки стекающих в почти уже полный с белой шапкой пены наверху подойник струй молока, да дыхание коровы.

– Мама, на стену клуба повесили большой плакат и там написали, что мы скоро будем жить при коммунизме. А как это? – вспомнив, больше чтоб мама разъяснила не совсем понятное, чем сообщить новость ей, спросил Коленька.

Бурлящие звуки струй прекратились. Закончив доить корову, мама встала, отнесла скамейку от коровы в сторону, поставила на неё подойник.

– Никогда особо не бери в голову сынок, что говорит наша власть. Одно знай – обманет. Её обещания как в поговорке: "Абяцанки цацанки, а дурню радость", – ответила она, возвращаясь к корове.

– Они в будущем много чего обещают, а сейчас вон какие зарплаты дают, – добавила она и погнала корову в хлев.

Загнав на ночь в свои жилища корову и свиней, вышла из загородки, прикрыв за собой калитку.

Закончив поливать, ставя пустые ведра на лавочку возле колодца, из огорода во двор шумно вышли Мишка с Ванькой. К находившемуся напротив крыльца колодцу из конца двора направился и Коленька с мамой, бережно несшей переполненный подойник с молоком.

– Нет, Мишка, там ещё огурцов? – спросила мама, подойдя к крыльцу.

– Нет, мама, цветов много, а огурцов нет, – ответил ей старший сын.

– Жара стоит, никак огурцы не завяжутся, поливай, не поливай. Наверное, не будет в это лето огурца, – посетовала мать.

Алый диск солнца уже закатился за горизонт, лишь пятно догорающей на краю неба зари указывало это место. Воздух незаметно наполнялся прохладой. Гасимые дневным зноем ароматы трав и растений, словно проснувшись, усиливаясь, всё отчетливей ощущались в нем. Редко нарушаемая бытовыми шумами и звуками далеких разговоров тишина стояла над деревней. А откуда – то издали, начинал доносится еле улавливаемый, успокаивающий душу, мелодичный шелест оживающего к ночи хора, обитающих в травах лугов и растениях полей, несметного количества насекомых.

Возле пристройки за сенями с инструментом возился отец. Выставлял всё назавтра необходимое из пристройки, где весь он постоянно и хранился, тут – же у свободной части стены сеней, осматривая по отдельности его исправность и надежность.

Рядом в старой кадке, наполненной водой, только что погруженные отцом, размокали на завтра две пары новых родительских лаптей.

Витька, увидев подошедшую маму, сонно висевший до этого на завалинке, очнулся и заплетаясь ножками, засеменил к ней.

– Миша, отнеси в хату молоко, – ставя до краев наполненный подойник на деревянное крыльцо, попросила отца мать, боясь доверить ценность даже старшему сыну.

– Уморился за день, сынок, – произнесла она, подхватывая подошедшего Витьку на руки.

– Давай я тебя умою, попьешь молочка, да спать тебе ложиться пора, – сказала мама, поднося Витьку к стоявшему у колодца ведру с водой.

В хате было сумрачно и тихо, пахло парным молоком.

– Чем только вас, сынки, на ночь покормить? Нет у меня ничего больше, кроме молока. Одна картошка старая и есть, да варить её уже некогда, – говорила мама, процеживая молоко.

– Хорошо бы вам ещё по куску хлеба к этой кружке, да нет его, – разливая молоко по кружкам, устало и сожалеюще посетовала она.

Взяв большую кружку, Коленька пил теплое молоко, наблюдая, как Мишка поил молоком сидящего на полатях сонного Витьку. Выпив молоко, Коленька снял с себя штанишки с рубашкой, залез на полати и улегся рядом с младшим братом. Следом на полати полезли и старшие братья. Засыпая, сквозь сон, слышал он как рядом, расположившись на долу возле печки, в полумраке, тихо переговариваясь, отец и мать чистили на завтра картошку. Скрипение срезаемой кожуры прекращалось, и в тишине хаты раздавался плеск падающих в воду очищенных картофелин.

– Плюм, плюм, – периодически, всё тише и тише раздавалось в затухающем сознании Коленьки.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ.

Смутно, сквозь сон, спихнувшему с себя давившую ногу брата, Коленьке, сзади послышался тихий шепот. В хате стояли полумрак и тишина. Сильно, через находившуюся вместо подушки под головой скрученную в рулон фуфайку, задрал он назад голову и приоткрыл глаза. Там, в ночной сорочке, с занесенной вверх рукой, словно призрак, перед образами шепча молитву, стоял знакомый мамин силуэт. Заглушив её шепот, рядом скрипнула кровать. Отец, поднявшись и посидев немного на кровати, встал и вышёл на улицу, оставляя за собой настежь открытые двери хаты и сеней. В хате опять стало тихо, лишь отдельными отрывками слышался шепот маминой молитвы. Во дворе закукарекал петух, и тут же вслед ему отозвались соседские. Их отдельные голоса прозвучали тише. Скоро всё опять в беспорядке повторилось.

Глубоко вздохнув наполнившего хату свежего воздуха и повернувшись со спины на бок, Коленька опять уснул. Проснулся он от раздавшегося грохота возле печки. Доставая из стоявших в углу ухватов нужный, мать обронила все их на дол. Зевая, Коленька поднялся и сел. Как обычно на полатях старших братьев уже не было, а спал лишь он вдвоем с Витькой. Витька даже после грохота всё ещё не проснулся, а укрытый продолжал сопеть, свернувшись калачиком на боку. В печке затрещали горящие дрова.

– Вставай, сынок, пора уже, – увидев сидящего на полатях и потирающего глаза Коленьку, – проговорила крутившаяся возле печки мать.

– Сегодня все пойдем на сено, и ты пойдешь. Надо сегодня успеть в двух местах его сгрести, чтоб завтра, в воскресенье, своими делами заняться. Мы с отцом поговорили и решили так, – сообщила она сыну, наедине с мужем обговоренное и в обоюдном согласии принятое решение.

Сообщение непонятной радостью всколыхнуло Коленьку, оставшийся сон, как рукой сняло.

– А с Витькой кто будет? А свиней кто накормит? А хлеб…? – тут же с его уст сорвались неясные вопросы. Мать взяла из угла ухват. Молча, словно обдумывая ответ сыну, начала им поправлять горевшие дрова в топке печи. Закончив, она произнесла: "Витьку к тете Шуре отведем, у нее Валька дома со своими малышами остается, и нашего присмотрит. Сейчас вот выгоняла корову на пастбище и с ней об этом договорилась. Свиньям еду в корыто нальем, в хлеву запрем, ничего, день переживут, не подохнут. А хлеб – мать, не договорив, думая замолчала, – скорее всего, его и сегодня не привезут, что его сторожить.

Сидя выслушав мамин ответ, Коленька слез с полатей, оделся и выбежал из хаты во двор. Мамин ответ был ему приятен, как и благоухающая за стенами хаты в эту пору благодать летнего деревенского утра, в которую он так любил окунуться сразу после сна. С радостью всякий раз он выбегал во двор, немного задержавшись на крыльце, осматриваясь и щуря глаза от яркого там света, и сначала бежал к свиной загородке. Ярко освещенная восходящим солнцем прохлада приятно ласкала тело. Радовала душу окружающая зелень растений и деревьев с порхающим в ней и поющим многоголосьем птиц. Ничего кроме этого, не замечая, постояв с приспущенными штанишками у забора и словно налюбовавшись этой благодатью, подтянув штанишки и оглянувшись, лишь тогда Коленька замечал текущую вокруг жизнь. Чинно прохаживающихся по двору, вечно мешающихся под ногами бестолковых курей. Шумно чавкающих в корытах свиней. Занятого своими делами возле сеней отца.

И что – то делающего по его указанию Ваньку. Коленьку к подобному по утрам он ещё не привлекал. Всё больше окунаясь в действительность, он пошёл назад. Связки граблей, вил длинных рогатин и носил, надежно скрепленных по концам для удобства дальней переноски прочной пеньковой бечевкой, стояли у забора перед крыльцом. Две пары размоченных за ночь в кадке лаптей обсыхали тут же рядом, повешенные носами вверх на штакетинах. Из огорода, с большим пучком луковых перьев вышел Мишка и начал полоскать лук в стоящем у колодца ведре.

Сознание после ночи всё больше прояснялось, и Коленьке вспомнился ночной сон. Будто он уже в Артеке и радостный купается с ребятами в Черном море. Ребят рядом плавает много и все незнакомые. И вдруг, не сговариваясь, все поплыли в море наперегонки. Коленька всех оставил сзади. Вода в море теплая, держит хорошо, так что даже видневшиеся ранее на берегу горы исчезли из вида. Осмотрелся, а никаких ребят уже рядом и нет, лишь где – то вдали на водной глади поблескивали на солнце мокрые спины резвящихся дельфинов. Стало как – то грустно и тут сон оборвался.

Скоро мать позвала всех в хату на завтрак. Её щедрость в это утро всем была понятной. Перед предстоящей тяжелой работой нужно было основательно подкрепиться. Большая сковорода со шкварками стояла на столе. Рядом исходила паром насыпанная горкой в большую глиняную миску картошка. Высокая стопка толстых блинов остывала рядом с трехлитровой банкой молока.

– Отведи Витьку к тетё Шуре, – давая Коленьке бутылку с молоком и блин, после завтрака приказала мама. В своем дворе их встретил крестный.

– А крестники, ну заходите. Валентина, иди принимай пополнение, – оторвавшись от дел, громко произнес он, повернувшись к раскрытой двери сеней.

– Так вы я смотрю даже со своим харчем, – подходя к обоим своим крестникам, произнес он, гладя их по головам. Из хаты вышла старшая дочь крестного. Взяв в одну руку у Коленьки молоко с блином, второй рукой начала направлять Витьку в проем двери, разделяя собой братьев.

– Ну, пошли, Витька, к нам в хату. Там тебя ждут Толик с Оленькой, вместе дружно играть будете. Переступай ножками через приступку. Вот, вот, так…, правильно…, молодец, – отвлекая, заговаривала она несмышленыша – малыша.

И когда ещё ничего не подозревающий Витька вошёл в сени, она помахала ладонью, сзади протянутой руки Коленьке.

– Уходи мол, тихо и незаметно, дальше я сама с ним…, – говорил ему безмолвный жест опытной няньки.

Коленька стоял и крутил в руках свои кеды. Раньше чисто вымытые, они приятно смотрелись.

– Что с ними после болота будет? – думалось ему. Коленьке очень хотелось такими их и сохранить на поездку в Артек.

– Обувай, обувай, – приказывала мать.

– Ишь, что удумал. Босиком он пойдет. Додумался, – на болото босиком. Там же гадюки, и трава колется, ноги поранишь. Да и идти туда далеко, целый час, – убеждала мать. Мишка с Ванькой уже обули свои кеды. Заканчивая приготовления, обутыми в лапти ходили по двору и отец с матерью. Из дома всей семьей вышли раньше обычного. Коленька со связкой из трех граблей на плече, шёл за отцом с мамой. Сзади Мишка с Ванькой тащили десятилитровую пластмассовую канистру с водой. Не последовав совету родителей нести её вместе, повесив на палку, братья, поочередно меняясь несли её положив себе на плечо.

У отца на одном плече была самая тяжелая связка инструмента, на втором висела торба с едой, а сзади заткнутым за брючный ремень находился небольшой топор. Мама несла небольшую связку оставшегося инструмента и завязанную сзади на плечах в виде рюкзака хустку с едой. Вышли с улицы на выгон, деревенский пруд остался позади. По выгону, идущей дорогой, направились в сторону болота.

Впереди, по тропинке, ведущей со второй деревенской улицы, на которой проживала бабушка Ганна, с бабушкиной улицы, как её всегда называл Коленька, к дороге приближались дядя Степан со своей женой. По находившейся на их плечах поклаже было понятно, что они тоже направляются грести сено, на болото. Сошлись вместе на дороге. Дядя Степан, был заметно постарше отца и поэтому отец с мамой, приостановившись здороваясь, пропустили кладовщика с женой вперед.

– Небось, под озеро идете? – чтобы завязать разговор спросила подошедших мать.

– Да, туда, – ответила ей тетя Вера.

– Поближе к родным краям, а Степан Станиславович направляешься? – услышав женский ответ, вмешался в разговор и отец.

Ничего не ответив, дядя Степан молча шёл впереди по дороге. Молчала и его жена. Коленька заметил, как шедшая рядом с отцом мама, вдруг всполошившись, недоуменно строго взглянув на отца, покрутила пальцем свободной руки у своего виска, и сразу же этой рукой изобразила постукивание кулаком по голове, всем своим видом говоря ему: "Думай, что говоришь!" Надоумленный жестами мамы, отец опомнившись, сразу сменился в лице, растерянно пожал плечами и уже сожалея о сказанном, как всегда в таких случаях, расстроено махнул свободной рукой и уставился на маму.

– Ну что теперь… . Ляпнул, не подумал, – говорили в ответ его глаза жене.

– А давно вы там косили свой пай, – громко, нарочито веселым голосом, пытаясь скрыть возникшую неловкость, задала вопрос впереди идущим мама.

– Давно, – коротко и как – то сухо, с задержкой, ответила ей тётя Вера.

– А то мы четыре дня назад косили. Вот идем и волнуемся, а высохло ли оно? – продолжала она заговаривать возникшую неловкость. Ответа на это не последовало. В натянутой неловкой тишине все следовали дальше.

Мама опять с укором бросила короткий взгляд на отца. Тот с расстроенным видом, дернул головой и рукой, словно опять говоря жене: "Ну что теперь поделаешь, сам об этом жалею!"

– Правильно люди говорят, слово не воробей, вылетит назад не воротишь, – всё поняв из разговора взрослых, подумал Коленька, наблюдавший со стороны всю эту сцену. Он переложил вдавившуюся и начавшую уже тяжелеть связку с граблями на второе плечо, для поддержки положил на её конец вторую руку и давая отдохнуть разгруженной стороне своего тела, шагал дальше за родителями.

Проснувшаяся в душе жалость к шедшему впереди всех дяде Степану, заполнив сознание воспоминаниями, закрутилась в его голове. А появилась она у Коленьки два года назад. Ему вспомнилось, как два года назад, на 9 Мая, День Победы, в деревенском клубе был концерт. Наряду со школьниками, выступали и приехавшие из города настоящие артисты. Когда они хором пели хорошую песню "Хотят ли русские войны?", – все её уже много раз слышали, и всё было нормально. А когда один дядя артист потом запел новую песню: "Враги сожгли родную хату…", – то с сидевшим в зале с медалями дядей Степаном стало вдруг плохо. Он разрыдался, заметался в истерике и его даже вывели из клуба на улицу, и больше на концерте дяди Степана не было. Никто раньше такой песни не слышал, и не ожидал такого. Концерт прервался. А песню потом люди попросили артиста спеть ещё раз. Артист пел, а все взрослые её слушали и плакали…

А потом, когда шли с концерта домой, то внукам, почему так случилось с дядей Степаном, рассказывала бабушка.

Оказывается, у дяди Степана было всё так, как в этой песне… Во время войны его хату, жену и двух маленьких детей сожгли немцы.

Родился и жил раньше дядя Степан в соседней деревне Копацевичи. Когда началась война, он первым ушёл на фронт.

– Не всех военкомат успел отправить на фронт. Через день налетели на город немецкие самолеты и военкомат разбомбили. Оставшиеся мужчины разбежались по домам. А ещё через день в деревню приехали немцы. Многие мужчины убежали в лес и потом, как и наш дедушка, стали партизанами. А кто не убежал, тех немцы сделали полицаями, кого заставили, а кто и сам согласился, – рассказывала бабушка.

– Потом, пойманных двух братьев партизан из Копацевич, немцы допрашивали, заставляя их показать партизанский лагерь. Кацубы сделали вид, что согласны, а сами завели большой немецкий отряд совсем не туда, а далеко в лесное болото. И было это зимой. Потом партизаны нашли это место. Нашли и расстрелянных братьев – героев. А немцы все замерзли в болоте, и всё их оружие досталось партизанам, – говорила бабушка.

– Потом, за это, в Копацевичи приехал другой отряд немцев. Согнали всех людей деревни в колхозное гумно и подожгли его. Там были и первая жена с детьми дяди Степана. И все хаты в деревне фашисты тоже сожгли. После войны Копацевичи вновь возродились, а дядя Степан, пришедший с войны жить там больше не смог. Сошелся в нашей деревне с тетей Верой, у нее муж на войне погиб, и с тех пор живут вместе, – поясняла тогда бабушка. Не раз об этом рассказывалось и учителями в школе. Только Бабушка говорила, что людей сгоняли в гумно не немцы, а какие-то проклятые хохлы-бандеровцы , что они страшные нелюди, страшней фашистов были. А немцы только стоя в стороне посматривали, да папироски покуривали.

– А нашу деревню немцы не сожгли. Бабушка говорила, что её Бог уберег, – под конец вспомнилось Коленьке.

– А Кацубам после войны возле Копацевич у дороги памятник поставили, и сейчас их люди называют наши белорусские Сусанины. И возле этого памятника сейчас школьников, каждый год принимают в пионеры, – вспомнилось Коленьке.

За озером угодья нашего колхоза заканчивались и начинались угодья Копацевичского колхоза. Невдалеке от озера и располагалась деревня Копацевичи.

Вздохнув, словно снимая с души тяжесть, навеянную мыслями тяжелых воспоминаний, Коленька, не останавливаясь, осмотрелся вокруг. От удаляющейся деревни, из разных её мест, с инструментом на плечах в сторону болота группами тянулись люди. Слева с канистрой на плече шёл Мишка, а Ванька, отдыхая от груза, крутя головой по сторонам, шёл сзади всех. Вдруг, взглянув вперед, Коленька заметил, что шедшие впереди рядом колхозный кладовщик с женой уже были значительно впереди.

– Это родители умышленно приотстали, – понял Коленька. Выгон кончался. Деревня осталась позади. Слева показалась поросшая кустарником низина. В этой большой площади, болотистом месте, люди копали себе торф для топки на зиму. Высушенные на солнце его брикеты, долго и жарко тлели в печках, с большим успехом заменяли даже сухие березовые дрова.

– Мы с тобой так и не решили, что будем завтра делать, – обращаясь к отцу, нарушила затянувшееся семейное молчание мама. Коленьку это заинтересовало, и он стал вслушиваться в разговор родителей.