Малокрюковские бастионы

Терасса делала загиб в сторону, Костя осторожно, придерживаясь руками за скалообразный выступ, стал прощупывать ногой льдистый покров. Дальше идти было опасно, и мальчик решил вернуться. Но вернуться назад оказалось сложнее, чем сюда добраться. Во-первых, надо было как-то развернуться, не задом же пятиться. А это сделать на узкой террасе было совсем не просто.

«Хорошо, разворачиваюсь»,– сказал он сам себе и, прижавшись спиной к скалообразному выступу, начал разворот. И вот, когда разворот был почти осуществлён, левая нога предательски поползла в сторону, Костя упал на спину и вместе с лыжами и палками, стремительно заскользил по откосу.

«А-а-а-а!!!» – закричал он изо всех сил от неожиданности и испуга, но, ни крик, ни судорожные движения рук по крепкому насту с проледью не могли остановить его скольжения и вероятного падения. Но Костя не упал. Это было просто чудо. Его падение вдруг завершилось не менее стремительным подъёмом, как на трамплине. Он просто съехал в, незамеченную им ранее, ложбину, выскочил на противоположный её склон и покатился назад. Однако падение всё равно состоялось, только не на лёд, в результате чего он бы обязательно что-то себе повредил, а на небольшой сугроб мягкого снега, нанесённого ветром внизу ложбинки. Приземление было пышным и ярким, как в кино, только жаль этого никто не видел. От разлетевшегося в разные стороны снега, возникла снежная завеса.

Только Костя подумал, что всё обошлось, как снег под ним предательски хрустнул и стал уходить вниз. Костя явно куда-то проваливался. Удержаться на верху, было невозможно, и он заскользил в какую-то суживающуюся яму. Как догадался Костя, это была расселина, образовавшаяся в результате отхода глыбы снега от горы Верблюжихи в оттепель. Расселина представляла собой снежный конус, который буквально всасывал мальчика, стискивая его с боков.

Ноги Кости не доставали до дна расселины и мальчишка чувствовал, как медленно от собственного веса втискивается в этот конус. Он понимал, что у расселины не может быть дна. По сути это клин и в нём, чем ты ниже опускаешься, тем более теряешь подвижность. Ноги и руки, в этом случае, становятся бесполезными, а любое шевеление грозит соскальзыванием вниз и ещё большим сжатием.

Лыжи и лыжные палки Косте только мешали. Он с трудом от них освободился. Они улетели вниз. Мальчик попытался локтями упереться в жёсткие стенки расселины, но все попытки были тщетны. Тогда он решил кричать, авось кто услышит.

«Э-э-э-э-э!!! О-о-о-о-о!!!» – вырывалось из Костиной груди. Так он кричал, пока не устал. В ответ – ни звука. Грудь сжата и кричать очень трудно. «Кто меня услышит в этой дыре, – подумал он и у мальчика на глазах навернулись слёзы. – В этой снежной ловушке я замёрзну быстрее, чем плутая где-то в поле, – рассуждал он,– там человек хоть двигается. В поле можно устать, обессилеть. В конце-концов, можно руками выкопать в сугробе яму и какое-то время переждать в ней. Быстро не замёрзнешь. А здесь… ноги вон уже неметь начинают от неудобной позы. И это только первый признак самого страшного…»

– Мне бы как-нибудь развернуться,– проговорил он вслух. Но не, оперевшись на что-то, развернуться никак нельзя. «Так меня здесь никто и не найдёт,– мелькнуло в голове.– Ведь он даже бабушке не сказал, в какую сторону пошёл. Не видели его и сельские мальчишки. Этот Клёк и Шкворень не в счёт. Что от них толку!? Остаётся – Нюшка… но, она девчонка. Да и откуда она знает, что я провалился? Разве только завтра слух по деревне разнесётся, что человек пропал. Только что ему до этого завтра, когда он замёрзнет сегодня и замёрзнет по-настоящему, навсегда, то есть, умрёт».

Тут Косте стало страшно и обидно за такую глупую гибель в этой ледяной могиле. Он вспомнил улыбающуюся ему с перрона маму и уехавшего, пока он спал, отца.

Медленное сползание завершилось временной удачей. Левая нога стала на какой-то выступ. Костя воспользовался этим выступом, упёрся в него ногой и чуть приподнялся, хотя сделать это стоило больших усилий. После того, как он немного приподнялся, то тотчас резко повернулся. И как только он это сделал, то моментально заскользил дальше вниз. Не спас его от падения и этот выступ, он просто отвалился и всё. И если раньше расселина сдавливала плечи, то теперь… Это «теперь», для него, было полной неожиданностью.

В общем, Костя ничего не успел подумать, как упал на площадку. Глаза мальчика уже привыкли к сумраку, и Костя увидел, что он лежит в маленькой пещерке. Над головой зияет ледяной конус. Через него в пещерку проникает свет. «Такое падение в пещерку даже лучше,– подумал Костя.– Можно руками и ногами подвигать, быстро не замёрзнешь. Да и кричать вольнее, ничего грудь не сдавливает». Немного размяв затёкшие ноги, Костя постучал по стене пещерки кулаком. Оледенелая стена была как бетонный монолит. Рядом с Костей лежали его лыжи и лыжные палки.

Мальчик попытался при помощи лыж и лыжных палок вылезти снова через конус наружу, но усилия его были тщетны. Стенки конуса во всех местах были до того тверды, что их не брала даже заострённая сталь на конце лыжной палки. Расширить конус было невозможно.

«Здесь даже ножом ничего не сделаешь», – подумал он и тут увидел у самого основания в стене пещерки небольшой провал. Провал был узким. Костя влез в него, рассчитывая, что эта дыра как-то соединяется с улицей, и он может оказаться на свободе.

Пространство, куда он попал, оказалось узким горизонтальным лазом. Так назвал Костя эту снежную кишку. «Вьюги и метели так пошутили», – подумал он.

Костя пополз по лазу в полную неизвестность. Снег забивался за ворот куртки, засыпался в рукава, холодил живот, но мальчик упорно полз. Темнота и неизвестность пугали его, но всё-таки он двигался, и это сейчас было самым главным. Здесь в толще снега замёрзнуть было сложнее, и он вспомнил как, находясь без движения, рассуждал о том, что если бы он плутал в поле, то вырыл бы в снегу пещерку и пересидел в ней непогоду. Сейчас он находится в такой пещерке, о которой мечтал, и что из этого?

– А ничего… – сказал он вслух. – Одна напасть уступила место другой напасти более безобидной, однако, тоже смертельной. Смертельной потому, что тебя здесь тоже никто и никогда ненайдёт? Просто умирать будешь дольше. Ребятишки с пруда убежали, видно, в деревню и придут сюда только завтра к обеду, не раньше. А что будет с ним до завтра? Это вопрос вопросов. В любом случае надо ползти и будь что будет…

Лаз был узкий и достаточно длинный. Он, изгибаясь и постоянно немного сужаясь уходил в сторону и вверх. Костя упорно полз вперёд, хотя понимал, что лаз может кончиться простым тупиком, а не свободой. И что тогда?.. Но об этом Костя старался не думать, надежда освободиться из ледяного плена отбрасывала все роковое и безнадёжное. Мальчику хотелось верить, что именно этот лаз и выведет его наружу. Костя полз медленно, темнота и неизвестность поглощали его в своё бездонное нутро.

«Только бы выбраться… только бы выбраться» – не переставая стучало в мозгу. Лаз начинал сдавливать плечи, грудь и нельзя было увидеть, что там впереди тупик или свобода. Всё больше походило на тупик, потому как впереди не было даже тонюсенького проблеска дневного света.

– Нет, вперёд больше не пролезть, – проговорил Костя.– Даже если там выход, то он и останется выходом для воробьёв, а не для него.

Немного отдохнув, Костя попытался ползти назад, чтобы выползти в ту пещерку, которая ему уже казалась раем по сравнению с этой снежной кишкой. Только ползти назад тоже было невозможно. Сбившийся на груди ватник, в который одела его бабушка, не давал двигаться. Обессилев, Костя лежал в этом замкнутом пространстве без мизерной надежды на спасение. Становилось трудно дышать, стали мёрзнуть ноги, голова медленно наливаться свинцовой тяжестью. Думать ни о чём не хотелось, и о спасении тоже. Лень и обречённость забирали мальчишку в свои объятия.

Дружаны

Шкворень тоже слышал со стороны Верблюжихи то-ли крик, то-ли стон, но не придал этому значения. В это время он со своим дружком были на конюшне и переворачивали, ради хохмы, кверху полозьями сани. Придёт кто запрягать лошадь, а сани то тю-тю… вверх полозьями стоят… Тут кого хошь покорёжит. За пару сигарет дружки, конечно, помогут перевернуть сани селянину, а затем посмеются всласть над горемычным.

Клёк тоже, как и Шкворень, слышал этот крик, доносившийся от горы Верблюжихи.

– Можа нам сходить, посмотреть? – спросил он Шкворня.

– Почудилось… – сказал тот в ответ.– Ветер воет… такое, бывает…

– А если не ветер? – спросил Клеек, – и стал вслушиваться, подняв вверх ухо шапки. Но от горы, в эту минуту, не дошло ни одного внятного звука. – Почудилось…, ты прав.

– А я что говорил… ха-ха-ха! – хохотнул Шкворень. И помолчав, добавил.– Нам сейчас нельзя расслабляться, и отвлекаться ни на что нельзя. Понял…, братан?! Мы же здесь не просто так, чтоб сани переворачивать. Щас Санька Приклад придёт, просил помочь.

– О-го-го!!! Кажется, мы сейчас будем иметь хорошую веселуху, – проговорил Клёк и указал на приближающуюся к конюшне бабу Катю. Бабе Кате требовалось запрячь лошадь, чтоб привезти из соседней деревни почту. Она была почтальон.

Подойдя к конюшне, баба Катя была очень удивлена, увидев сани перевёрнутыми. Она потопталась около своих саней, покрашенных синей краской, подёргала за полозья, попыталась сдвинуть их с места, но обессилев и схватившись за поясницу, осела в сугроб. Дружный хохот раздался за подсобкой, откуда Клёк и Шкворень наблюдали за бабой Катей.

– Вот фулиганьё…, вот фулиганьё, – заголосила баба Катя, поняв, кто виновник этого злодейства.

Из-за коровника вышел деревенский охотник Санька Приклад. «Приклад», это не фамилия, а прозвище. Санька – молодой мужик, лет тридцати, не женатый, в рыжей кудлатой шапке из – под которой, виднеются рыжие брови и рыжие редкие усики. В деревне никто не называет его по имени, а только по прозвищу – Приклад, да Приклад. Он подошёл к бабе Кате. Та стала ему жаловаться.

– Ничего, Катерина Васильевна. Сейчас я тебе помогу, – сказал Приклад, – дело-то молодое. Кто в ребячестве не озоровал и всякие штуки не выкидывал… Ты, Катерина Васильевна, свою молодость вспомни… поди ещё не забыла, как устраивали зимние потехи.

– Потехи были, – сказала, охая, баба Катя,– озорства не было. Мы ведь над пожилыми и немощными не шутковали. Шутка шутке рознь.– И видя, как сани становятся на полозья, продолжила. – Побереги тебя господь и от зверя лесного, и худого человека.

– А вот тут ты, Катерина Васильевна, не то говоришь… – засмеялся её спаситель. – Я охотник. Охотника зверь сам хоронится. А вот от егеря… поберечься бы не мешало. Здесь твоё пожелание в самый раз будет. – Он помог запрячь бабе Кате лошадь и та уехала.

Шкворень и Клёк вышли из своего укрытия.

– Чего звал,– спросил Клёк Приклада.

– Помочь надо. Просто так не зову…– ответил Приклад и продолжил.– Я смотрю, вы ребята толковые, самостоятельные, языком зря не треплете, а за помощь – не обижу. Согласны!?

– Ближе к делу… – буркнул Клёк. Приклад обвёл взглядом ребят.

– Надо доехать до Ивановой балки и помочь погрузить кабанчика…

– Живого? – спросил Шкворень.

– Дура… – перебил его Клёк, – тоже мне сказанул, «жи-во-го». Он живой из нас всех кишки выпустит, – и улыбнулся.

– Мы, конечно, поможем, – проговорил, цедя сквозь зубы слова, Шкворень, – только уговор, по две пачки сигарет на брата.

– И по три выстрела из твоей плевательницы,– добавил Клёк и кивнул на ружьё Приклада.

– Слово охотника, – ответил Приклад. – В Иванову балку выдвигаемся через полчаса.

– Принимается.– Почти одновременно сказали дружаны.

– А с санями у вас интересно получилось, – засмеялся Приклад, – только зачем все перевернули? Одних бы хватило. От мужиков за такие дела можно вдоль спины вожжами получить и не один раз. Так что, когда шутки шутите, то наперёд думайте…, советую.

Через час, как и договаривались, они втроём подъехали к лесной балке. Тушу кабана уже припорошило снегом.

– А здесь охота запрещена, как я слышал, – сказал Клёк игриво. – Не по закону, товарищ охотник. Вон кормушки для зверей расставлены. И как это понимать? – задал он риторический вопрос. – Тут не по две пачки папирос, а по три пачки на брата тянет…, против закона идём, а на это уговора не было…

– Не по закону, говоришь… – процедил сквозь зубы Приклад. Вдруг охотник стал озираться. Он, как зверь, почуял недоброе не только всей кожей, но и внутренностями тоже. И вдруг Приклад с силой толкнул обратно в сани, вылезавшего из них Шкворня. Тот сбил с ног, стоявшего в санях, Клёка. Дружки упали на дно саней и стали там барахтаться. Приклад поспешно, не целясь, выстрелил куда-то в заросли бересклета, прыгнул в сани.

– Но-о-о-о!!! Пошла-а-а-а!!! – зарычал Приклад и с силой дёрнул вожжи. Лошадь, не ожидавшая такого неделикатного обращения, испуганно рванула.

Клёку почудилось, что после выстрела он услышал выкрик «ай!».

– Вроде крикнул кто-то? – сказал он недоумённо.

– Волки… – проговорил каким-то странным шипящим голосом Приклад. – Видно, свежее мясо учуяли, вот и нагрянули…– и, погоняя лошадь, направил её не в сторону своей деревни, а свернул на дорогу, ведущую в соседнее село. Попетляв по пересекающимся дорогам, затем, перевалив через овражек, выехали к своей деревне и вскоре были на конюшне. Быстро выпрягли лошадь и, уговорившись, что никто и никому об этой поездке не скажет ни слова, разошлись. Приклад при расставании пообещал дружкам поехать в лес и вволю пострелять.

На следующий день в деревню приехал следователь. Он ходил по домам и спрашивал жителей о том, не заметили ли они вчера чего подозрительного в поведении сельчан. По деревне поползли слухи, что браконьеры подстрелили районного егеря, браконьеров было трое и что ранение лёгкое, в руку.

Утром к Клёку пришёл Шкворень поделиться своими мыслями насчёт вчерашней истории, выразив догадку, что это Приклад подстрелил егеря и что после выстрела он слышал вскрик, и что это не волки совсем были…

– Не дурнее тебя,– сам догодался,– ответил Клёк. После этих слов Шкворня, Клёк стал злым. Он схватил Шкворня за ворот и несколько встряхнув, угрожающе проговорил.

– И думать не моги!.. Волки это были, Волки… Приклад выстрелил, одного задел, вот он и взвыл от боли, а тебе почудилось, понял?! Если чего вякнешь, то ты меня знаешь…, в землю живьём закопаю.

«Чёрт дёрнул нас с Прикладом связаться, – подумал Шкворень, – конечно, это были волки. По-другому и быть не могло, Клёк прав. А если, кто и ещё был – его проблемы, а их хата с краю». И тут он вспомнил о криках на горе Верблюжихе. Но думать и анализировать не хотелось. «И там тоже были волки,– проговорил он,– везде одни волки».

– Вот и хорошо…, вот и ладненько,– повторял улыбаясь Клёк,– хваля друга за сообразительность. – Везде волки и взятки гладки… А волки они разные бывают…

Секта

За день до того, как Костя провалился в яму, сектантка Маланья, предводитель деревенской секты, разносила по селу новость за новостью. То есть, разносила как она, так и старушки, которые собираются в её доме для совместных молитв. Эти старушки беспрекословно подчиняются Маланье. Как разносили новости Маланьины единоверцы, спросите? Да очень просто. Где бы, не собрались женщины, то ли у колодца, то ли на ферме, то ли ещё где-нибудь, меж ними обязательно разговор происходит. Не могут женщины собраться и не о чём не поговорить, а сектантки Маланьины тут как тут. Они разговор обязательно в нужное русло направят и пошло.

Так было и в этот раз. «Так вот иду я,– говорит бабка Марфа, – от кумы. Светло ещё. Только, глядь на гору Верблюжиху, а она вся огнём святым пылает. И в этом огне всё души грешников летают. Между горбов, вроде как архангел Гавриил стоит и крылами машет. Огонь нерукотворный как осветит его, так и хорошо видно».

«Знамение Божие!!» – начинают креститься некоторые слушающие.

– Конечно, знамение! – повторяет бабка Марфа. – Я ведь не одна это видела. Мы втроём от сестрицы Маланьи шли, все втроём и видели: и Акулина, и Авдотья, и я. Можете любую из нас спросить, то каждая всё это и скажет. Мы световые всплохи на горе уже не раз видим, только раньше значения этому не придавали. С места не сойти, если вру. Крёстным ходом надо идти к горе Верблюжихе, крёстным ходом, говорю…

– И я видела сияние на горе,– поддакнула телятница Пелагея. – Я к Маланье молиться не хожу, а тоже видела…

На следующий день к дому Маланьи стали собираться все, поверившие в рассказ старушек. Очевидцев сияния на горе, среди собравшихся, было достаточно много. В доме от большого количества людей стало толкотно и душно. Мишка, родной внук Маланьи, сирота, спрятался на печи за занавеской, в надежде, что в этот раз его не заметят и не привлекут к песнопениям, во время которых, обычно, запирали двери и закрывали ставнями окна. Но в этот раз ничего подобного не происходило. Собравшиеся старушки и женщины постарше намеревались с иконами идти к горе Верблюжихе, чтобы сослужить там перед «нерукотворным светом» богослужение.

Как ни старался Мишка, чтобы его не заметили, но о нём всё же вспомнили, нашли, вручили маленькую иконку и поставили впереди толпы по центру. Маланья вышла вперёд, подняла руки и проговорила, как она всегда говорит:

– Братья и сёстры!!! Нас, молящихся, Бог любит. И он послал знамение именно в нашу деревню, то есть всем, кто здесь собрался. А кому ещё в этой деревне посылать? Я вас спрашиваю, кому? Партийцам. Им он знамение не пошлёт. Кару пошлёт, а знамение нет… Попам в их церквях, тоже не пошлёт, и знаем почему? А вот нам, истинно верующим, послал. Ибо мы стоим на правильном пути. Многие из нас, кто с неделю назад, а кто вчера, видели, засиявший нетварной свет на горе Верблюжихе и в этом свете были видны взмахи крыльев тысяч ангелов. Мы должны пойти к горе и помолиться!!! – не сказала, а буквально выкрикнула Маланья. «Истину глаголешь!», «Знамо истину!». «Люди! Слушайте Божью посланницу Маланью», «Её слова с небес!»… послышались выкрики в толпе и вся она, эта разноликая масса людей вздрогнула, качнулась, зашевелилась и поплыла по деревне за околицу по направлению к горе Верблюжихе.

Мишка шёл, сопел и думал о своей беспросветной судьбе. Когда-то и у него были отец и мать, но погибли в автокатастрофе и Мишка остался один. Его забрала к себе бабушка Маланья в деревню. До этого мальчик родился и жил в атеистической семье и не думал ни о каких молитвах. В семье никогда не говорили о боге и тем более о загробном мире. После переезда к бабушке загробная участь людей и существование души после разлучения её с телом стали во главу угла Мишкиного бытия. Молитвы, которые он читал, не были ему в тягость. Миша быстро запоминал текст и шпарил без остановки. Сначала мальчик не верил никаким молитвам, но постепенно, под нравоучительным давлением бабок, всё же проникся страхом к чему-то непонятному, неведомому и могучему.

Поначалу, как только Мишка приехал в деревню, он выходил к сверстникам на улицу поиграть. Но затем стал это делать реже, потому что бабушка Маланья при первых поползновениях Мишки выйти на улицу, моментально пресекала его желание. Его тут же нагружали работой и даже совсем, в данный момент, ненужной. Так соберётся Мишка на улицу, оденет валенки, а ему тут же – «Принеси воды» или «Отбрось снег с дорожки», в общем, любая работа, лишь бы Мишка не думал об улице и об играх со сверстниками.

В начале Мишка этому сопротивлялся, но затем стал уставать сопротивляться и, в конце концов, отступил и отступил бесповоротно. На него надвинулась какая-то апатия. Он стал избегать сверстников и даже, находясь в школе, жил в коллективе особняком, его дразнили сектантом, некоторые ставили подножки и отпускали подзатыльники. От этого Мишка ещё больше дичился и уходил в себя.

Процессия не торопясь двигалась к горе. Когда шли по улице, то всё было ничего, а вот стоило выйти за околицу, как потянул ветерок, ноги стали проваливаться по колено в снег, песнопение мало-помалу стало стихать и только было слышно сопение идущих и ропот завязших в сугробах. Мишке было понятно, что к горе надо было идти на лыжах. Он даже заикнулся об них, но на него так шикнули, что он остановился на полуслове. «Разве это кощунство?– думал Мишка, – всё равно же ногами идёшь, не на автомобиле едешь?». Этот вопрос не давал ему покоя. Но спрашивать не хотелось. Да и кто тебе в этой толпе старух ответит. Понятно, что никто, а вот получить по затылку, это запросто, и мальчик решил не рисковать.

Когда до горы осталось расстояние – рукой подать, в толпе запели молитвы. Все подняли над головой иконы. Поднял и Мишка свой образок.

Вот и подножие горы близко. На минуту прекратилось песнопение. Было слышно только тяжёлое дыхание. Толпа остановилась, перестали скрипеть валенки. Вдруг, шедшая впереди Авдотья, крепкая высокая женщина высвободила из – под шали желтоватое ухо и, приставив к нему руку, прислушалась. Все вопрошающе стали смотреть на Авдотью. Авдотья в этой толпе была моложе остальных и слух у неё был лучше.

– Кажись, дитя плачет? – проговорила она. И как только Авдотья это сказала, Мишка тоже вдруг услышал чей-то, словно исходивший из под земли голос: «Спа-си-и-те-е-е… Ма-ма-а-а-а-а-а… Ыы-ы-ы-ы-ы-ы…»

– Што слышно?– наперебой стали спрашивать Авдотью бабки.

– Спасайтесь в молитвах, – говорит, – ответила та и мелко, мелко закрестилась. – Держитесь заведённого вами правила… – добавила она.

– Знать ангел сошёл на нашу гору, не миновать конца света. И начнётся он у нас здесь, на этом самом месте.– Проговорила низенькая с конопушками на щеках тётка Агафья,– вот увидите, сёстры мои! –

Мишка, который ясно услышал крик «Спа-а-а-с-и-те-е-е!!!» Поддавшись общему настроению, переделал услышанное в слово «Спаситель» и испуганно перекрестился, хотя услышал совершенно другое.

После услышанного голоса, дальше бабки не пошли. Они остановились, а потом стали пятиться. Те, что стояли впереди, стали наступать на ноги тем, кто стоял сзади. В рядах наступило замешательство. Затем, вся толпа бабок вдруг повернула и, ускоряя шаг, чуть ли не бегом, пустилась прочь от Верблюжихи. Мишка, изрядно перетрусив, бежал впереди всех и всё тише и тише до него доносился голос «Спа-си-и-те-е-е… Ма-ма-а-а-а-а-а-… Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы…» Он бежал, крепко держа в руках образок. За ним, почти по пятам, бежала носатая Авдотья. Прибежав домой, Мишка тотчас залез на печь, спрятался за занавеской, уткнулся лицом в подушку, стуча от страха зубами и всхлипывая.

Снежный капкан

Как долго пролежал Костя в этом капкане из льда и снега, он не знал. Он иногда кричал «Спа-си-те!!! а, накричавшись, отыхал, находясь в полузабытьи. И тут, вдруг он отчётливо услышал, донёсшееся до него церковное пение. «Кажется, я умер, – подумал он,– вон уже ангелы песни поют». И тут же: «Нет, я ещё не умер, я чувствую, как мёрзнут ноги. Я знаю, я читал, что когда человек замерзает, он не чувствует холода, а здесь… Но, откуда этот хор женских голосов в этом пустынном месте, куда и на лыжах не так просто добраться? Это, наверное, галлюцинация. Я знаю о таком явлении в человеческой голове. Неужели эта галлюцинация присутствует в сознании на пороге жизни и смерти!? Может быть я уже умираю? Нет, нет, что-то я не так думаю… чего-то я не знаю… «А-а-а-а-а-а!!!» – закричал Костя испугавшись. – Я не хочу умира-а-а-а-ть!!! – и изо всех сил нажал локтями и головой на стены, словно желая их разорвать. Нажим был очень сильным. От переизбытка напряжения мальчик потерял сознание и не почувствовал, как на него стали падать снежные комья.

«Кажется, я задремал, – подумал Костя очнувшись. – Но почему в теле такая лёгкость и чувствуется присутствие свежего воздуха?.. – Вроде, плечи уже ничем не сдавливает.– Костя пошевелился, понял, что действительно не сдавливает. – Кажется, я могу даже сесть, – сел, поёжился. – Стоп. Так это уже не тот узкий лаз, в котором я застрял. Это что-то совсем другое? Кто меня спас? Неужели это молитвенное пение и его освобождение – как то связаны? Имеют что-то общее. Там, в пещерке, было хоть светло, а здесь… Мальчик встал, попробовал передвигаться. Что ж, ходить можно, не больше трёх шагов от стенки до стенки. Проклятая темнота. Этот грот, или как ещё это замкнутое пространство можно назвать, нельзя увидеть, можно лишь только как-то ощупать.

Костя какое-то время постоял, вспоминая что с ним произошло. В голову начали лезть всякие мысли и много… много вопросов:

«Как это всё понять? А может быть, в почти бессознательном состоянии, в борьбе за жизнь я продавил стену снежной кишки и очутился в этом просторном снежном гроте? Надо остановиться именно на этой мысли, что это сделал я сам. Так думать, будет правильно. Ведь я читал, что человек в минуты опасности может перепрыгнуть через широкий ров, или высокую стену, поднять тяжесть несовместимую с его силой и телосложением.