Стальной альков

V. Сумасшедший

Мне пришлось провести два дня в каптёрке в Скандиано.

Два дня армейской бюрократии, разбавленные компанией футуриста Вирджилио Марки[50], героического гранатомётчика, теперь инвалида войны. Ему удалось организовать там маленькую импровизированную выставку футуристической живописи. Я посетил её, чтобы немного отдохнуть в забытой мирной атмосфере, рассуждая о равновесии динамических архитектурных комплексов, придуманных Марки.

Расщелина, задний план и пожар, тоскливая атмосфера Скандиано с разговорами артиллеристов и последующим обсуждением футуризма с генералом Саккеро. Мне плохо спится в Скандиано, я охвачен страстным желанием поскорее познакомиться с прекрасной бронемашиной, ожидающей меня, с её изящными формами и её сердцем, наполненным топливом. Тем временем футуристическая пропаганда, моя и моих друзей Марки и Франческо Флора[51], кажется уже преобразила маленький ультра-пасса-тистский городок.

Там уже творится неизбежное чудо. Что там за крики? Мы выходим из столовой. Похоже на бунт. Все бегут. Я делаю выговор двум сержантам, бегущим навстречу неизвестной опасности. Град камней обрушивается на нас. Прибойная волна кричащих детей и женщин. Мы выходим на просторную, заросшую травой и пустынную площадь перед палаццо Эстенсе[52].

В глубине, рядом с герцогскими дверями отчаянно жестикулирует сумасшедший. Голый, начиная с лысой багровой головы, и до колен. С обмотками и ботинками на ногах. Безумный, сгорбленный, он лихорадочно нашаривает крупные камни и с силой мечет их в ограду дворца, где в смятении суетятся офицеры и солдаты.

Трагикомический военный совет под усиливающимся огнём сумасшедшего. Часовому приходится передвинуться, чтобы отразить винтовкой с примкнутым штыком прицельные удары. Толпа колеблется в проходе улицы Чезаре Баттисти [53], внезапно спасаясь бегством, когда безумец приближается под прикрытием летящих камней.

Он выглядит господином этой мрачной сонной строгой площади, слишком умело спрятанной в тылу, вдали от аэропланов и фронта. Могучая нагота, сильная грудь, мастерство метателя камней. Его член, болтающийся в нише из чёрных волос, дерзко глумится над косной моралью, притягивая взгляды девушек, визжащих от страха, ужаса, любопытства и не перестающих подглядывать сквозь грациозную решётку из пальцев, которыми они прикрывают зардевшиеся лица.

Внезапно сумасшедший повернулся, захватил пригоршню навоза и съел его с жадностью.

Возможно, он хотел напомнить о неизбежных лишениях и жертвах тем, кто хотел бы не только спасти свою шкуру, но также полноценно питаться, в то время как солдаты пили и ели жесточайший солнечный огонь сражений.

Сумасшедший схватил два больших камня и стал яростно бить себя ими по голове. Дикий мститель, прибывший из далёких пещер и водивший компанию с мамонтами, он, должно быть, хотел показать, что в дюжинном обывательском благоразумии нет ни следа добродетели. Теперь он пришёл, чтобы разрушить все укрепления, включая собственную голову, и выпустить на свободу благородное безумие. Он плевался в сторону герцогского палаццо, плевался из глубины своей варварской ярости в сердцевину аккуратной цивилизации реставраторов древних дворцов и современной подлости. Этот доисторический человек сумел гораздо лучше меня прочесть лекцию о футуризме трусам, окопавшимся в Скандиано.

Здесь, однако, подоспели пассатисты. Их много. Впереди подполковник Тузини, маленькая квадратная смоляная бородка, почти искусственная на смуглом нервном холерическом лице. За ним следует крепкий темноволосый сицилиец, лейтенант Траффиканте. Сумасшедший попятился, не переставая кидаться камнями. Его окружили. Он почувствовал стену позади себя. Это была минута колебания, когда уверенность оставила его. Все накинулись на него, схватили, повалили на землю, почти придушили. Я устремился ему на помощь, в то время как на его лысую голову обрушились жесточайшие удары, вызванные испытанным страхом.

– Хватит! Хватит! Вы убьёте его!

Атлетичный капрал, ещё более безумный, чем несчастный сумасшедший, заткнул ему рот кляпом. Весь окровавленный, сумасшедший страшно выкатил глаза, не прося о пощаде; в это время солдат схватил его за горло правой рукой и торжественно заявил:

– Так будет со всеми сумасшедшими.

Я крикнул ему:

– Но умники вроде вас вызывают отвращение!

VI. Морская футуристическая экспозиция

Казарма Сан-Бениньо в Генуе обладала всеми недостатками казармы, однако, своей уникальностью, возможно, делавшей её единственной в своём роде, она была обязана тому, что её красная громада возвышалась на горном мысе Фаро. Итак, я завтракал, воспарив над окрестностями, на одной из террас: слева амфитеатр Генуи с её пылающими стёклами, посеребрёнными солнечными бликами шиферными крышами и висячими тропическими садами. Впереди открытое море, полное до краёв кобальтом; справа дымные гривы Сампьердарены[54]; внизу порт, кишащий, взъерошенный и дымный.

Казалось, что я расположился на террасе фантастического итальянского небоскрёба. Там, внизу, порт энергично работал на мировую войну. Громадный рот Италии был разинут навстречу углю, который неустанно подвозили к нему караваны судов, избежавшие столкновения с субмаринами, этими микробами, снующими по морским венам-артериям.

Один из этих караванов смутно виднелся на линии горизонта. Горы угля, проглоченные поездами, приводили в действие силы, питающие фронт, багровеющий огнём. Внизу, подо мной, беспорядочно перемешаны суда и поезда.

Поезда проникают между судов. Непринуждённая элегантная симметричность переплетений серебристых рельсов. Рельсы сверкают, как законы, повелевающие медлительными астматическими поездами, окутанными революционными дымами. Тяжёлые баржи, зажатые в воде, покрытой угольной пылью. Их разгружают микроскопические человеческие фигурки, быстро переносящие на голове корзинки с углём, перебегающие по гибким колеблющимся подвесным мосткам. Люди, снующие взад и вперёд среди барж, и высокие, осыпанные блёстками горы угля. Потные обнажённые торсы тоже блестят.

Солнце повелевает сверху, управляет всем, как кроваво-красный механик с вращающимися золотыми руками, выдвигая антенны, подъёмные краны и электропогрузчики, движущиеся вдоль железных мостов, маслянисто катящиеся и переносящие на своих напряжённых плечах жадные металлические челюсти с углём.

Упорная солидарная воля войны заставляет вздуваться бицепсы погрузчиков, гордо вращающихся на своём основании, вызывая неустанное патриотическое восхищение домов, окружающих порт амфитеатром.

Неистовое кипение солнечного золота среди кораблей. Спирали, фантазии, разветвления серовато-белых жемчужных дымов, приветствующие далёких бойцов.

Но нарастает давление моря, наполненного до краёв кобальтом и стремящегося перелиться через край дамбы: свежайший кобальт, отскакивающий от мола и брызгающий на мой воротник пулемётчика Сент-Этьен, дробящийся на синие осколки в стёклах последнего этажа Сан-Бениньо. Эти стёкла служат мишенью для пушек вероятного неприятельского отряда.

Напротив приближается и очерчивается в открытом море дружеский караван пёстрых судов.

12. Нет! 22. Остальные ещё прибывают. Их 29.

Солнце окрашивает их. Прыгают, извиваются, перекрещиваются цветные динамичные линии на их корпусах, мачтах и трубах. Они все закамуфлированы. Не имея возможности войти в переполненный порт, они располагаются длинной линией параллельно дамбе. Это зрелище наполняет меня энтузиазмом. Вид кораблей радует взгляд. Я кричу своим друзьям пулемётчикам, все вскакивают, все захвачены опьяняющей синевой открытого моря:

– Вот первая великая футуристическая экспозиция! Открытый зал с 50 км. кобальтового пола. Двадцать девять гигантских картин и движущихся цветных пластических комплексов. Поглядите! Эта розовая линия первого корабля справа, эта изящная округлая линия наводит на мысль о женской груди, в то время как в действительности она скрывает его чрево. Настоящая грудь, окрашенная в тёмно-синий цвет, вздымается вдали, в синеве открытого моря… На втором корабле острый чёрный угол почти на поверхности воды заставляет думать о низком бушприте[55] небольшого парусника. Эти суда были закамуфлированы английскими судовладельцами по эскизам английского художника футуриста Невинсона[56], ученика и поклонника Баллы[57] и Боччони. Так итальянский футуристический гений, наложивший, посредством европейских экспозиций, свои динамичные ритмы и свои летучие краски на пластический английский интеллект, может победить тяжёлое нашествие немцев и их опасные субмарины. Каждый из преображённых таким образом кораблей вмещает 4 или 5 иллюзий, представляющих их средними или малыми судами, не заслуживающими внимания, обманывающими взгляд.

Художники футуристы на своих прежних полотнах отражали взаимопроникновение и синхронность линий и красок во времени и пространстве. Объёмы и краски внешнего-внутреннего, кажущегося-реального, далёко-го-близкого, цвета, веса, запаха, шума должны показать нам то, на что мы смотрим.

Художники футуристы, расписавшие эти огромные корабли, или пластически-плавучие комплексы, также хотели своими взаимопроникающими линиями и синхронностью цвета и формы, показать то, чего нет, скрыть то, что есть, вводя в заблуждение и издеваясь над субмаринами в засаде! Ах! Ах! Мы смеёмся, друзья, смеёмся от радости, потому что все символы гармонизируются и совершенствуются. Субмарины это ничто иное, как пассатисты этой грандиозной футуристической плавучей экспозиции. Критики полны злобой и завистью, они мечтают убить сверкающие блистательные творения гения новатора. Объяснять бесполезно! Солнце быстрее и красноречивее лекторов, оно самый яркий иллюстратор.

Вереница судов-картин остановилась в 3 км от Сампьердарены, в море. Давайте, друзья, посетим вплавь первую великую футуристическую экспозицию!

Полчаса спустя, все в купальных костюмах мы входим в море на пляже Коломбо, где ловят тунцов женщины и дети. Сотня спасательных кругов, чёрные купальные костюмы, красные шапочки. Мелькают и извиваются руки и ноги. Жирные изнеженные задницы. Дети бегут как мелкие звёздочки из плоти. Тысяча обезьян, обезьянищ и обезьянок. Женщины и дети хватаются за канат, они срываются под напором пенящихся волн, выжатые как фрукты, бананы, груши или финики, под огромной водной ступнёй, поднятой ветром. Прибой обрушивается на купающихся, как сладострастие на обнажённые нервы. Руками, тяжёлыми от пены, он катает, вымешивает, отжимает, толчет, намазывает эту пасту из робких и пугливых женщин, чтобы немного обучить их войне. В мощных белоснежных пальцах моря человеческая масса разбрызгивает закваску страха.

иииииииии уи уи

иии

иии

ржание крики-и-и

ви-и-изг

Человечество уступает чувственному напору стихий. Вот женщины и дети продвигаются вперёд со страхом-муже-ством, безумным весельем и истерическим ужасом перед ударами прибоя… Хочу, не хочу, боюсь, страшно, бежим, останемся, давай покажем ему. Боже! Мои волосы!.. Я вся вымокла!.. Как холодно! Мне вода по сих пор! Отдаюсь тебе, вся открываюсь тебе, море, грубое, могущественное, вторгающееся, плотное, море лишающее девственности, убей меня, возьми меня, море, война, убийственный героизм! Я боюсь, мне больно, ты слишком грубое, мне нравится, я тебя ненавижу!..

Аййй Аййй Дааа Дааа

Аааааааааа иииии

Мать делает шаг навстречу прибою, неся на руках пухлого круглого голого младенца. Кажется, что она собирается бросить его пинком, как футбольный мяч, в бурлящую, обрушивающую пену.

Тааарааджиииууу

джииии уууу

ужееее

Как свободна эта мать! Она кажется извращенкой. Это героизм, несомненно, и судьба вознаградит её, потому что её круглый карапуз кувыркается в волнах, скачет и вот он, здоровее прежнего, уже на песке. Мне хотелось бы чтобы Италия могла так же свободно бросить своих детей против врага, пенящегося яростью и вечной ненавистью как море.

– Друзья! – кричу я тогда, – выйдем из этой многоцветной палитры, в которой вместо красок женщины и дети и пенящиеся волны!

Вплавь мы бросаемся в серебристое слепящее кипение по направлению к кобальтовому залу футуристической экспозиции, которую собираемся посетить. Далеко там и здесь, справа, чёрные головы остальных посетителей. Чёрные шлюпки, взъерошенные гребцами, напоминают чёрные расчёски с зубцами, поднятыми к небу. Они пытаются критиковать, спорить в гениальной полноте моря, как самоуверенные пузыри. Извергается живой серебристый огонь артистической радости. На гребне каждой волны воспламеняется идея. Чтобы быть более достойным и пропитаться возвышенным искусством, я карабкаюсь на трамплин и…

Патаплуум Плуфф

джаааа ггггггггг пены

Я плыву под водой с открытыми глазами, вижу вверху пылающий свод. Искры шума в ушах блублублублу блобло тлак тлок готт глуглу.

Я всплываю. Извилистый свет футуристической живописи в каждой волне. Эластичные ткани фиолетовых, жёлтых, зелёных, голубых отражений. Они удлиняются, разветвляясь и синхронизируясь с небесными лучами.

Море – это палитра, перегруженная красками. Подобно живой кисти, мне хочется нырнуть внутрь, чтобы тоже написать картину.

Сначала я плыву по-лягушачьи. Создаю таким образом полную неразбериху линий. Затем вправо, я плыву по-матросски на боку, как женщины, создавая массу мягких исчезающих линий. Прыгаю влево и плыву по кругу, вращая левой рукой с правой рукой, протянутой вперёд. Я рисую на воде круг. Я кружусь, вращая попеременно обеими руками, но держа голову над водой.

Таким образом я рисую в море ещё два колеса перед первым колесом. Погружаюсь с головой в воду, вдвое ускоряя движения обеих вращающихся рук. Я познаю с радостью жидкий часовой механизм, рождающийся во мне.

Я вижу, что доплыл до красноты того судна, которое было замаскировано под пожар, закручивая эту голубую спираль вокруг трубы, как гигантскую пружину, на которой эластично пружинит облако, как привет от героического отца сражающемуся сыну.

Радость укреплять тело, совершенствуя его ткани, оттачивая мускулы, резко распрямляя спину и ударяя ногами, как рыба хвостом! Радость обретения извилистой мощи огромной рыбы-меча, прежде чем вернуться на фронт. Жерла вражеских пушек любят таких отважных рыб. Я сосу палец. Он свежий и вкусный. Пушечное мясо, должно быть, действительно сочное. Но фортуна улыбается большим смелым рыбам, питающимся как я – хорошим гигиеническим углём, который суда-картины-футуристы разбрасывают в море.

Крупными взмахами мы совершаем великолепный заплыв знатоков живописи. Вокруг каждого из многоцветных замаскированных судов смеётся жидкое покрытие, умножающее кипящую радость отражений. Кто может приобрести по-акульи эту бесценную картину? Вокруг розовых кораблей разбегаются тысячи отражений цвета женской плоти, как будто тысяча купающихся и аплодирующих женщин. Вокруг кораблей пурпурного и жёлтого цвета расходятся отражения в форме окровавленных разбитых витражей, а иногда целый Реймсский собор погружается в воду. Солнце, уставшее от лекций и проецирования неба на грифельную доску, покидает зал великой экспозиции. Взгляд золотого пурпура, лоб и лысина ясного огня!

– Похоже на твою плешь! – кричит мой товарищ, плывущий рядом.

На солнечной лысине, подрагивая крыльями, расположились два гидроплана.

Мы возвращаемся, широко взмахивая руками, по направлению к нагромождению навесов, труб и лесу дымов Ансальдо[58]. Мы плывём, как акулы на запах гигантской окровавленной плоти, которую, как кажется, пережёвывают доменные печи. Магнетизм стального потока. Ритм прессов и титанических молотов совпадает с нашими гребками, в то время как наши рты выплёвывают белую пену, как токарные станки выплёвывают серебристые опилки.

Погружаемся глубже в океанскую симфонию шума стали, сражающейся со сталью. Атаки и контратаки, бокс. Отвага стали, упрямство плавящихся колоссов. В запутанном пейзаже шумов уже почти стемнело, изредка ожесточаются огромные кнуты и лассо красного пламени. Я ощущаю присутствие тысяч новых зенитных орудий на станинах, с жерлами, обращёнными к небу, готовых к длинным прицельным плевкам зенитного огня.

Это новые ультра-динамичные кисти Баллы, чтобы переписать облака на заре. Я чую новые, уже построенные танки, и орудия калибром 37 мм, плотные, бронированные, ультра-синтетические, как футуристические книги.

Затем я вижу как возвышается сверхмощное орудие, удлинённая супер-пушка калибра 381 мм, которую предстоит перевезти из Венеции в Пулу [59] (130 км), совершенный символ итальянского гения, бьющий на огромном расстоянии.

VII. 74-ка

Вы не знакомы с моей новой возлюбленной? Сейчас я её вам представлю. Имейте в виду, это фаворитка, исключающая всех остальных, возможно, она станет последней.

У неё нет имени, только номер, и это мне нравится, потому что память об одной Розине стирается воспоминаниями о другой Розине, об одной Марии – воспоминаниями о другой Марии. Мою новую возлюбленную зовут 74-ка, 7 и 4 будет 11, это моё заветное число, преследующее меня везде и всегда более или менее благоприятствующее мне.

У моей 74-ки железное, даже стальное здоровье, у неё великолепная, хотя и бронированная чувствительность. Она способна обидеть и убить. В то время как довольно трудно было бы смертельно ранить её. Я познакомился с ней вчера во дворе казармы Сан-Бениньо. Она ожидала меня, стоя рядом со своими семью подругами, похожими как родные сёстры. Однако со значительными отличиями. Все они были вооружёнными женщинами-бронемашинами глубочайшего зелёного цвета.

Но моя была самой лёгкой из всех, с самым сильным сердцем-мотором, а огонь её пулемётной иронии не знал ни слабости, ни усталости. Судьба предназначила мне в подруги прекрасную 74-ку. Я сразу же поцеловал её в стальные бока и большое металлическое веко, а она поблагодарила меня полуоборотом своей башни, украшенной триколором. Тогда мне захотелось проникнуть в её сердцевину. Охваченная страстью, моя 74-ка приоткрыла сначала свою правую дверцу, затем свою левую дверцу, так что расположившись в центре её воли и овладев рулём её тайных помыслов, я вывел её на волю на хорошей скорости, спускаясь по извилистой дороге, ведущей к генуэзскому порту. Я ощущал радость, пульсировавшую в артериях моей 74-ки, когда, напевая, она везла меня. Это был не один солирующий голос, но целый оркестр, состоявший из хорошо интонированных голосов. Теперь я наслаждался томным жалобным пением её сердца-мотора, когда заставил её притормозить на спуске. Её радость росла, и вот уже флейты, кларнеееты, скрииипки аккомпанируют ритму колёс.

Возможно, у моей 74-ки есть недостаток; её бока слишком широки для того, чтобы умело лавировать в тесных улицах Генуи, ничего не задевая. Мне также приходится беспокоиться об её стальной заднице, действительно, надёжно вооружённой пулемётом, как жалом. Лёгким поворотом руля я прошу её бока не задевать справа и слева трамваи и экипажи.

– Скорее! – кричу я ей, – я поведу тебя в Рапалло, навстречу моим бедным и дорогим боевым друзьям. Вечером мы будет танцевать, прекрасные женщины и песни при лунном свете, на море.

Удары сердца-мотора моей 74-ки ускоряются, и она отвечает мне как лошадь, ржаниииием, ржанииием, ржанииием.

Её радость выражается в демонстрации всех её достоинств. Вот тр-тр-треск тысяч весёлых воробьёв в её стальных суставах-рёбрах. Как сладко будет любить и страстно сжимать её в объятиях, или, лучше жить внутри её бьющегося сердца.

Однако, я устал наслаждаться ею изнутри, мне хочется осмотреть её мощные формы, скользящие сквозь тропические лучи послеполуденного зноя вдоль по улице Варацце.

Я передал руль своему водителю Менгини, обладающему в моё отсутствие всей полнотой власти над сердцем-мотором моей 74-ки. Я открыл левую дверцу. Затем устроился боком на сиденье, прижавшись спиной к его ременной спинке, и свесил ноги наружу, отвесно над морем оплеух, кулаков, морской пены и мстительных изумрудов.

Беспричинная безудержная радость, как от пружинящей скорости, на которой несётся по кругу наездница в цирке. Я чувствую, как морской горизонт охватывает меня безмерной любовной жаждой. Моя правая нога тянется к незримому акселератору духовной скорости, левая нога опирается на наружную подножку.

Внизу подо мной взлетают массы белоснежной и газообразной пены. Микроскопическая купальня, притягивающая мои пропылённые мышцы. В косых солнечных лучах карминно-красная шапочка купальщицы. Я вижу, как она мелькает во влажной кристальной зелени с розовым отблеском голеней. Гибкая, легчайшая, но не такая лёгкая и гибкая, как моя 74-ка. Извилистая улица поворачивает, или, скорее, крутится от нашего стремительного слияния тлантлантрин-трррр тррр. Облако густой пыли, вращающиеся жаркие глыбы. Вихри, закручивающиеся между фасадов домов, увешанных раскалённым крылатым бельём. Исступлённая дрожь сопротивляющихся металлов моей 74-ки. Рельсы скользят, как клубок влюблённых угрей.

Встречные праздничные автомобили, настоящие увальни. Мы в Варацце[60], ура! Моя 74-ка встречает своих семерых сестёр, и мы возвращаемся в подразделение, исхлёстанные длинными закатными лучами, в безумной гонке на скорость по направлению к Генуе и Рапалло.

Каждый из моих семи товарищей пулемётчиков полагает, что его бронированная возлюбленная быстрее моей. Восемь стальных женщин соперничают, соперничают, соперничают, ускоряя ритм своих сердец-моторов среди тысячи препятствий, коварных теней, длинных и коротких отражений, красных томных взглядов встречных кабаков и проклятых фонарей железнодорожных переездов. Море бросается на дамбу внизу, под дорогой, с грохотом сокрушая любое препятствие. Орущая толпа пенистых красных потных волн-лиц, стремящихся увидеть, увидеть гонку обезумевших бронемашин. Моя 74-ка первой врывается в Геную. Великолепный ритм, владыка её сердца-мотора полностью подчиняется мне. Мы замедляем ход под тяжёлыми любопытными взглядами гудящих электрических лун. Однако пора отправляться дальше, по направлению к Нерви[61], где море с болью отхаркивает на гальку слизь своих больных водоворотов, гонка возобновляется, стремительные стальные женщины бегут, напевая, готовые с радостью отдаваться мужчинам и овладевать бесконечно длинным, извилистым телом дороги с лесбийской мужественностью.

Сочная полная луна, сдирающая с себя облачную кожу на морском горизонте, притягивает нас.

Семь преследующих бронемашин пытаются обогнать меня на каждом повороте. Друзьям неведома тайна моего превосходства. Каждый из них умело справляется со своей возлюбленной, однако никто из них не достиг той степени совершенного слияния, связывающего теперь меня с 74-кой. Все механические расчёты отменяются неудержимым порывом, передаваемым мною усилием воли её сердцу-мотору. Мчаться, мчаться, мчаться, сообщая ускорение сотне других акселераторов, неизвестных и таинственных, рождающихся под моими ногами и под моими пальцами, в руле и в моей голове. Я больше не ощущаю завистливого давления остальных семи машин позади себя. Они отстали. Вот и обильная растительность Камольи[62], посреди которой, в конце улицы над морем висит луна, прекрасная полнокровная и ароматная луна, в которую мы вонзаемся. Стоп. Я выиграл гонку.

VIII. Лунные экипажи высаживаются в Рапалло

Теперь мы всем подразделением можем постепенно замедлить ход, погрузившись в великую магию ночных запахов, между прозрачных воздушных лунных рук, колышущих бриз и умоляющих сады окунуться в море. Когда мы вступаем в сад Дома наслаждений, то высокая луна, вооружённая всем своим очарованием, уже завладела фантастическим заливом.

С высоты своей жемчужной палубы луна опускает в размягчённую воду длинную лестницу. Она тотчас же спустила в море свои белые шлюпки, сотворённые из сказочной мякоти кокосовых орехов. Лунные экипажи сходят на землю, поднимая в такт волнам длинные серебряные вёсла, потому что с них стекают влюблённые жемчужины и случайные взгляды блондинок, которые во сне всё продолжают смотреть своими жемчужными зубами. Клик клок готт готт плик плок под форштевнем. Томная дремота водной ткани текучих извивающихся тел, тающих под лаской скользящих лопастей.

У гребцов обнажённые тела, изваянные из живого серебра, однако точёные, без излишеств, пропитанные интенсивным светом, который не слепит, а напротив, обольщает взгляды. Их лица как серебряные миндалины, скользящие над изумрудами смотрящих глаз и скрывающиеся под зелёными водорослями.

Налегая вытянутыми руками на погружённые в воду лопасти, гребцы запрокидывают белые лица, на которые падают струи имматериального молока. Они пьют длинными глотками, затем быстро все вместе облизывают губы пылающими рубиновыми языками, огненными змейками на серебряном лице.

Безграничная нежность надавливает на лесистую гору, которая постепенно спускается до последних конусов, окружённых растительностью Портофино[63], ангельской ванны. «Идите сюда, сюда, горы, скалы, террасы и сады; в мягкой воде вы отдадитесь!»