Стальной альков

Я засыпаю в бараке обессиленный, удовлетворённый. Свинцовый сон.

В полдень меня разбудили два наших орудийных залпа, в то время как мне казалось, что это Гьяндуссо стучит в мою дверь. Сквозь сон я кричу «Войди-и-те!» Я принял канонаду за безобидный стук в дверь, настолько глубок был мой сон.

Три дня спустя автомобиль, в котором был генерал Монези, останавливается перед бараками нашего отделения. Он входит, весёлый. Отличные новости. С уверенностью победоносного генерала, сообщив мне, что он был на футуристическом вечере в Брешии, рассказывает о провалившемся плане австрийцев, которые надеялись прорваться, разгромив все наши укрепления (Форт Корбин, Чима Арде, Чезуна), достигнув Ченджо, а затем в обход выйти к Пао. Наши утраченные позиции в Тонале отвоёваны. Азиаго, Граппа держатся. Мы потеряли часть Монтелло, где стоят главные силы австрийцев, которые удаётся сдерживать.

Генерал Монези уходит под проливным дождём, в то время как плотный туман расходится, разорванный в клочья ветром, поднимающим с Валь Д'Астико неиссякаемый облачный котёл. Наши 75-е никогда не молчат, и их снаряды летят с шипением водной торпеды.

Птоо!… фиссссс

Пто! Пто! Пто! фиииии

Птоо! Птоо! Птоо! фиииии

19 июня на заре я встречаю весёлую и кокетливую Зазà с листом бумаги в зубах, в сопровождении её нового кавалера Лиго, смешного пёсика, помеси пуделя и выродившегося бульдога. Невероятно подвижный, гарцующий как лошадка, рыжий как Зазà, но безостановочно вертящийся, с изящной мордочкой со странным розовато-чёрным носом, водянисто-серыми глазами, грациозный, смышлёный, оживлённый, уже очень немолодой. Всегда готовый к случке. Он заигрывает с Зазà и вырывает у неё лист бумаги. Я подхватываю листок на лету и читаю: «Бюллетень Диаса – 9011 австрийских пленных и около 300 захваченных австрийских пулемётов. Наши войска отбивают Монтелло и отбрасывают австрийцев к Пьяве».

Вечером 21 июня я наблюдаю и руковожу ходом буровзрывных работ по установке нового барака. Трое артиллеристов сгрудились вокруг стержня, вбитого в складку скалы. Кувалда, зажатая в грубых руках, пролетает мимо моей головы, каждый раз наверху сверкая розовым в последних косых лучах солнца. Второй артиллерист то и дело засовывает в отверстие скребок, чтобы убрать пыль. Я аккуратно вставляю сабулит[35], капсулу и фитиль. Всем отойти на 50 метров. Артиллерист поджигает фитиль и отбегает

Тум Тум ПРААНГ

Затем звук шумного, шу-у-умного падения обломков. Зазё лаяла и скакала, в то время как прибыл запыхавшийся ординарец-велосипедист. Капитан прочёл и передал мне приказ выступить в Скандиано[36], чтобы присоединиться к подразделению бронированных автомобилей, к которому я был приписан.

IV. Женщина-приз

22 июня, отправляясь из Валь Силà пешком, в сопровождении беспрестанно болтавшего денщика Гьяндуссо, я внезапно ощутил, как в моих ногах вновь ожила опьяняющая эластичнейшая походка Карсо [37]. По сторонам спускавшейся вниз улицы громоздились английские крупнокалиберные орудия, которые чистили, припевая, высокие светловолосые батарейцы в колониальных касках и с голыми руками. Эти суровые, слегка приглушённые голоса моряков из-за Ла-Манша контрастировали с мягкими благоухающими дуновениями летнего ветра, устало овевавшего бескрайнюю венецианскую равнину, внизу, под Ченджо.

Моя собачка Зазà вертела задом, лаяла, приглашая меня припустить бегом. Я побежал вслед за ней вдоль по улице. Гора полностью изменила свою форму после бомбардировки. Я остановился, потрясённый горячим и пылким видением широко раскинувшейся передо мной Родины, вздымавшей, казалось, просторную грудь равнины, татуированной линиями улиц и ворсистой от деревьев, которые солнце глазировало золотистой испариной. Город и деревни были её талисманами.

Сегодня 22 июня, 22 это дважды 11, моё любимое число, счастливое число, приносившее мне удачу и связывавшее меня с Италией.

В Кампьелло, среди трёх глубоких воронок, оставленных снарядами 305 калибра, я обнаружил свою коляску с мулом и поклажей. Все погрузились, включая лающую Заза. Гьяндуссо сказал:

– Вы только поглядите, какой снаряд 280 калибра. Не разорвался. Спит себе на боку, как поросёнок. Как будто мы едем на ярмарку.

Раскалённая улица полна английских солдат, отпускающих сомнительные комплименты прекрасным итальянским горожанкам. Гьяндуссо изрекает сентенцию:

– Война предназначена для смешения рас!..

Сворачиваю на улицу Сан Орсо, где расположилось командование десятой армии. Я всегда испытываю инстинктивное чувство гадливости, входя туда. Почти всегда давящая обстановка, где господствуют два типа отвратительных тыловиков: старательные карьеристы, кичливые павлины и индюки генерального штаба, и медлительные неженки, думающие только о трапезе и шампанском. Кроме того, я питаю глубокое отвращение к генералам, которые почти всегда смешно кокетничают, как старые шлюхи. Но Кавилья[38] представляет собой исключение, и его окружение почти достойно него.

Он дружески встречает меня и сразу же представляет на макете битву при Монтелло, уточняя все ошибки, а также показывая предложенные и уже частично успешно осуществлённые поправки. Со свойственным ему удивительным спокойствием, ультра-пьемонтец, высокий, холодный, сдержанный, абсолютно уравновешенный, немногословный, он говорит о действиях пехоты, которыми он явно не был доволен. Он не одобрял две атаки с флангов Монтелло, которые были, как можно было предвидеть, отбиты вражеской артиллерией. Следовало, напротив, внезапно нанести удар в центре силами 4-х полков, сразу же после обманной ожесточённой бомбардировки с флангов.

Кавилья сказал:

– Бадольо [39] великолепно расположил артиллерию… Когда у Бадольо есть время подумать, он поступает как знающий и властный генерал. В любом случае это наш лучший генерал.

Затем Кавилья говорит о герцоге Д'Аоста, который был в Фольяно, когда австрийцы вторглись на наш берег. Ему много раз предлагали уехать, но он всегда отвечал: «Нет, я остаюсь!» Герцог мужественный хладнокровный человек, и к тому же очень здравомыслящий. Когда ему представили военные планы, то он, внимательно изучив их, затем сразу сказал: «Эти не годятся, принесите мне другие». Вновь изучает, принимает или отвергает без тени чванства или высокомерия. У него отличный начальник генерального штаба: Фаббри. От Астико до моря настроение наших войск просто великолепно.

– Я видел, как подкрепление с радостью победителей осаждает грузовики, отправляющиеся на линию фронта. Население Пьяве сохраняет совершенное спокойствие и уверенность. Во время битвы при Монтелло я видел, как крестьяне пахали землю, а дети стояли вокруг стрелявших 75-мм полевых пушек.

Я покидаю Сан Орсо в убеждении, что Кавилья, действительно, именно тот самый военачальник, которому предназначено соединить в единый волевой интуитивный и решительный механизм все благоприятные и неблагоприятные возможности, все расчёты, все силы людей, дождя, солнца и земли, совсем как провода, сходящиеся в этой чудесной панели с электрическими коммутаторами у него в мозгу. Необходимо чтобы Кавилья любой ценой стал главнокомандующим в следующей неизбежной финальной битве.

Скио [40] весь пронизан солнечным звоном, когда я въезжаю туда на своей коляске, запряжённой мулом. Я уже больше почти не узнаю городок, дремавший минувшей зимой под обстрелом надменных высокогорных австрийских батарей. Сегодня он гордится своими неистовыми совокуплениями с пушками 305-мм калибра. На площади я встречаю духовой оркестр первых берсальеров, возвращающихся с Пьяве.

Лирический взрыв раскалённого полудня. Наступательная походка, сверкающие ружья и ранцы, все трубы повёрнуты к небу над суровыми лицами, блестящими от пота. Сверху пронзительно звенит солнце, как подброшенная вверх в ритме походного марша прекраснейшая из всех берсальерских труб.

Я хотел было следовать дальше, но не мог продвинуться ни на шаг, с такой силой бурлящая масса вооружённых людей бросилась мне навстречу, прижала, как самум [41], исполненный дикой радости. Мальчишки в исступлении орали и скакали перед берсальерами. Из дверей домов, окон и балконов гроздьями свешивались неистово аплодирующие женщины и дети, снаружи лаяли собаки. Зазà бросилась к ним, но я перехватил её на лету и, зажав между ног, направил направо своего мула, взбрыкнувшего с неожиданным поэтическим вдохновением.

Вокруг меня бушевали людские волны, бурлила итальянская душа, охваченная прекрасным безумием, распахнутая настежь. Одни из берсальеров давали отдых губам и вытирались, в то время как другие, надув щеки, неистово метали в небо звуковые шары, от которых, казалось, лопались дома. Их глаза смеялись, и все смеялись в ответ. Вслед за первыми военными и ритмичными трубами вступили остальные развеселившиеся трубы, вывихивающие челюсти и торжествующие.

Мы победили, всё позволено. Множество женщин смотрят на нас. Их запах кружит голову, а их прекрасные груди распалились под тяжестью распущенных волос. «Один поцелуй, ну же, моя ягодка, от тебя не убудет! Какие задницы… Да здравствуют наши воины, господин лейтенант… Поди сюда, блондиночка! Да здравствуют артиллеристы!. Да здравствуют берсальеры!… Да здравствуют стрелки берсальеры, отразившие все удары!»

Громадный берсальер, кажется, того и гляди проглотит свою трубу, затем шутя поворачивается, делая вид, что сейчас упадёт то вправо, то влево. Он то и дело ставит подножку своему другу, идущему впереди, толкает локтём соседа слева и широко загребает правой рукой, задевая ею лица женщин. Эти округлости магнетизируют его: он старается ущипнуть каждую. Размахивая обслюнявленной трубой, зажатой в левой руке, он приставляет свёрнутую трубкой правую руку ко рту, издавая при этом шумные и крайне неприличные звуки у-у-у… уу-уу-уу. уууу-уу прр прр прр оооооооо аааааа.

Он насильно целует всех женщин. Те рассерженно смеются, вскрикивают, почти валятся под его животной тяжестью на оглушительно визжащих детей и собак. Солнце раскаляет пыль в глубине улиц, накачивая с высоты веселящий газ, сгущающийся вокруг них наподобие огромной знойной шины.

Моя коляска продвигается вслед за этим потоком народного ликования, а в 100 метрах, из боковой улицы, появляется батальон шотландцев.

Поразительный контраст. Они медленно маршируют в такт, размеренно, ритмично, монотонно, слегка покачивая короткими клетчатыми юбочками цвета хвойного альпийского леса, в кителях цвета хаки, сдвинутых набекрень головных уборах в форме опрокинутой лодки, с обмотками посередине икры, перевязанными лентой с красным бантом. Сверкание кожи и латуни. Полнейшее спокойствие в отразивших лазурные небеса Шотландии мягких голубых глазах, всегдашнее полное повиновение под тяжестью ружей и элегантных рюкзаков. Марш сопровождают медленно поднимающиеся, растекающиеся звуки напева:

о-эээ о-эээ о-эээ уррааа!

о-эээ о-эээ о-эээ уррааа!

Берсальеры отдают честь поднятыми трубами, оттесняют женщин и детей влево, с адским шумом освобождая правую сторону для прохождения союзников.

Медленно – торжественно – громко – великолепно. Раз – два – раз – два, со смешливыми искорками в глазах, не поворачивая головы, раз – два, раз – два, маршируют шотландцы, прибывшие издалека и уверенно печатающие шаг в будущее. Только после команды лейтенанта эти нордические дудочники разражаются ликованием, а их священные лапищи начинают радостно тискать выпуклости женских грудей, сжимая их с материнской нежностью древних горцев в коротких юбочках – надзии иии дзиии биии бьюю.

Берсальеры исполняют Типперери [42] без слов, уррара пум – пумб папапапум – пумб пара пум пумпумпум.

Шотландцы отвечают им Addio mia bella addio[43].

Проходит английский обоз. Роскошное сверкание латуни на сильных конях. Лошадиные ноги покрыты длинной шерстью. Кажется, что солнце кувырком катится вниз, загипнотизированное блеском сияющей упряжи. Наверху темно-зелёных фур, до отказа забитых бесполезной рухлядью, восседают краснолицые возницы в хаки с трубками в уголках ртов.

Вслед за ними проезжают огромные, сотрясающие землю английские грузовики, колоссальные короба, или автомобильные помосты для помощи колонне. Непомерно диспропорциональные. Водители с трубками в зубах и красными пропылёнными лицами кажутся мышами, цепляющимися за руль своих гигантских грузовиков.

Этот второй грузовик ещё огромнее. Он соперничает размером с домами. Может быть, это фолкстонский[44] дом с садиком вдобавок. Англичане всё тащат с собой. За каждым батальоном тянется целый передвижной город с домами, переполненными зрителями.

Мы, итальянцы, сражаемся почти голыми, но в сердце каждого из нас благоухает висячий сад из женщин-цветов, чьи тяжёлые волосы извиваются, огибая побережья опасных лунных заливов.

На следующий день, вечером, в поезде до Вероны я читаю триумфальное сообщение Диаса: «От Мантелло до моря враг разбит и был вынужден беспорядочно отступить под напором наших доблестных войск назад, к Пьяве».

На вокзале в Вероне почти темно, недовольно ропщет, запертый и бурлящий, один из штурмовых отрядов, отправляющихся на отдых. Резкий и едкий запах победоносных бестий. Жестикулируя на ходу, посреди выкриков, завихрений, толчков и пинков покачиваются хлопья чёрных фесок. Ардити [45] захватили привокзальное кафе. В фантасмагорическом мерцании синего света и мелькании карикатурных теней смутно виднеются обнажённые руки, откупоривающие оплетённые бутылки с вином и поднимающие стаканы с пивом. Любой спор напоминает драку. Все толкаются. Голод и жажда лихорадочно утоляются в темноте. Звуки падения бутылок и стаканов. Проклятия и ругательства офицеров, попавших в непрерывный водоворот серовато-чёрной толпы, противостоящей пыхтению маневрирующих, медленно выдвигающихся локомотивов с кричащими машинистами.

Я слышу, как меня окликают. Это полковник Тривульцио, высокий шестидесятилетний горец с испитым, но твёрдым лицом, оживлёнными смеющимися глазами и трубкой в зубах. Я оставил его пехотный полк по приказу штурмового подразделения. Среди сутолоки и криков чёрных фесок он рассказывает:

– В Меоло [46] была потеха. Битва неаполитанских клоунов и шутов. Настоящий бордель с пьяными драками. Но сколько крови и сколько убитых! Однако, было весело. Я никогда не видел такого переполоха. Подумай только, наш пулемёт тащил наверх австрийский пулемёт, тащивший наверх наш пулемёт! Один в заднице у другого! Все три в один ряд. Непонятно, где проходила линия фронта. Линия постоянно колебалась. Поваленные деревья, непредвиденные проволочные заграждения, все телефонные провода были повреждены. Вдруг я углубился с пулемётом в заросли и вышел на луг. Но, та-та-та-та… да, три австрийских пулемёта! Ай! ай! назад, назад! Их слишком много, а нас слишком мало!

Полковник Тривульцио сопровождает свой рассказ о нелепейшем отступлении комическими жестами.

– Мы попрятались за деревьями, в 50-ти метрах позади. Три секунды. Остальные чёрные фески сгрудились за спиной, как школяры на пирушке. Внезапно все вскочили и бросились на луг. Чёрт возьми! Чёрт возьми! Но мы были уверены в своих силах! Чувство победы было у нас в крови. Вперёд, назад, потерялись, отбились. Потерялись с самоуверенностью богачей на игровой доске. «Нужно взорвать эти три пушки?» – спрашивает меня капрал. Все отвечают: «нет, нет, нет, боже упаси! Мы заберём их, ничего не нужно взрывать. Теперь это наши пушки, и через полчаса мы вернёмся за ними». Мы были спокойны, как праведники! Тридцать парных упряжек наших лошадей попали к австрийцам и вернулись к нам через полчаса.

Я протискиваюсь сквозь толпу с Зазà на руках и выхожу наружу, в темноту Вероны.

Пара кабаков с полузакрытыми ставнями. Хмель ударил в головы и выгнал наружу разрозненные группы, горланящие дуэты, дерзкие кулаки и кинжалы, готовые к потасовкам и крайне раздражённые тем, что не видят перед собой коленопреклонённого города с коврами нежных женщин на булыжной мостовой, фонарями и гирляндами женщин на балконах. В чёрном проёме ворот драка между карабинерами и ардити. Я вмешиваюсь, потому что огромный карабинер обхватил и потащил подмышкой негодующего тощего ардито[47], беспомощно бьющего в воздухе ногами в ритме азбуки Морзе.

– Отставить, так не обращаются с солдатами победителями.

– Но, господин лейтенант, он дал мне кулаком в нос. Взгляните, сколько кровищи.

– Пусть себе идёт, он пьян. Нужно уважать опьянение героев.

– Если это приказ, господин лейтенант, то пусть идёт. Хвастливые бестии распоясалась в тёмном городе. Будут неприятности, но не имеет значения.

Всю ночь напролёт я шатался по городу вместе с ардити, подпевая им и подхватывая припевы их песен, пьяный не от вина, но от того преображающего алкоголя, который все философы мечтают растворить и уничтожить в своих педантичных холодных перегонных кубах, и который называется патриотизмом. В этом смысле я никогда не стану трезвенником.

На заре, в вагоне второго класса, везущем меня в Модену, я, наконец, встречаю заслуженную награду, преподнесённую мне Родиной.

Действительно, прекрасная итальянка. Темноволосая, изящная, нежная и гибкая. Тридцатилетняя, с великолепными глазами, волосами и зубами. Но не будем торопиться! Я опишу её вам мало-помалу. Постараюсь обуздать все свои порывы, в том числе мой дескриптивный лиризм. Я созерцаю её в восхищении. Гьяндуссо изумлённо уставился на неё. Зазà свернулась клубком у её ног. Я вступаю в разговор. Находчивый, напористый, интуитивный. Чувствую её заинтересованность в нашей победе. Рассказываю о битве. Прекрасная дама слушает, внимание в каждом движении. Её зовут Розина Миллари из Одерцо[48]. Богатая беженка, немного растерянная, поскольку ей не нравятся пригласившие её родственники. Ей придётся весь день бесцельно провести в Модене, чтобы тем же вечером отправиться на их загородную виллу. Я приглашаю красавицу на завтрак. Она в нерешительности. Но фортуна на моей стороне. Действительно, невозможно ни в чём отказать солдату победителю. На вокзале в Модене позавтракать негде. Скопление солдат и давка вынуждают нас выбраться оттуда как можно быстрее вместе с её и моим багажом, Гьяндуссо, Зазà, и через некоторое время вся импровизированная семья обосновывается в гостинице «Италия».

У меня душа итальянского солдата. Вы знаете, что значит быть 40-летним, гениальным, исполненным обаяния, могучим генератором новейших здоровых идей, отданных в дар миру, создателем мощных поэм и, тем не менее, не задумываясь пожертвовать всем этим ради своей земли и своего народа, находящихся в опасности?

Вы скажете, что одним лейтенантом на фронте больше, одним меньше, не имеет значения. Однако этот лейтенант носит прославленное имя; благодаря своему красноречию – он стал примером, маяком, живым знаменем, примером мужества и веры для всех тех, кто доверяет ему. Вот кто я такой. Аккумулятор патриотической энергии, эффективнейший и абсолютно бескорыстный. Таким образом, я мобилизовал самый непокорный из темпераментов, дисциплинировал и наступил на горло собственной гордости, всегда вытягиваясь по стойке смирно перед старшими по званию, не стоившими моего мизинца. Вот истинный героизм, заслуживающий, дорогие пассатисты и дорогие пассатистки, награды, схваченной грубыми руками и без церемоний!

В номер гостиницы «Италия» я вошёл, как входят в кондитерскую после длительного воздержания от сладкого. Я разглагольствовал о любви с красноречивым и трогательнейшим лиризмом, предлагая прекрасной даме для капитуляции все бархатные трамплины, но в действительности я покорил её, можно сказать, своим авторитетом.

Это не было тяжкой повинностью, возложенной на мою подружку, напротив, я выдал ей патент на бессрочное пользование побережьем великого моря сладострастия, после того, как галантно обучил её колеблющийся дух свободному плаванию в его глубинах.

Комнату освещали отблески тысячи знамён, пламеневших на фасадах домов. Переносные подвесные сады. Красный цвет казался поистине обновлённым. Презренный зелёный цвет Капоретто превратился в зелень Пьяве, в изумрудный цвет Адриатического моря, он станет победным зелёным цветом Изонцо. Раскалённое небо, казалось, кружилось в руках полураздетых берсальеров, свирепых, горланящих, с глотками, полными дикого итальянизма и гордости, любовь – вендетта – грабёж – героизм – мафия.

Я последовал за своей красавицей, решившей заняться распаковкой багажа. Нежный укус сзади в шею. Затем я раздел её. Я приступил к делу томно, со всеми ласками, которыми отличаются венецианские любовники, и с воркованием птицы, проклинающей свою клетку, молящей о свободе и не знающей иного неба, кроме отражающегося в чашке с водой. Я ошеломил её поцелуями и бесконечными ласками. Я овладевал ею снова и снова, пылко, порывисто, теряя рассудок. Потом я остановился. Я швырнул на диван душу, служившую мне до тех пор, и вытащил наружу другую из глубины своего существа.

Необходимо, подумал я, с научной точностью и со сладострастием гурмана оценить приз, приготовленный для меня судьбой.

Я мягко заставил замолчать Розину, стремившуюся рассказать мне о трусливой глупости своего мужа нотариуса, педантичного германофила, пораженца, уклонившегося от отправки на фронт, несмотря на свои 25 лет, отличное здоровье, и сказал ей:

– Дорогая Розина, ты слишком прекрасна, чтобы скрываться под сорочкой, сними её. Я хочу тщательно проанализировать твою красоту и сделать набросок.

Я вскочил с постели, схватил свою записную книжку, поудобнее уложил обнажённую Розину:

– Закрой глаза. Хорошо!.. теперь открой!

Удивительные глаза. Роговица слегка голубоватая, с мельчайшими кровеносными сосудами в уголках, утопающая в странной сладкой золотистой наливке. Чёрный зрачок, окружённый тёмным золотом…

Розина поражена, сдерживая свою радость, она бросает мне сверкающий и лукавый взгляд, великолепно сочетающийся с улыбкой. Это расцветающая подвижная улыбка, открывающая мелкие свежие белые острые зубы. Мне приходит на ум юная Мадонна Рафаэля, только более горячая, страстная, за стёклами быстрого лимузина.

Я люблю маленькие пылкие крепкие груди. У Розины они, наоборот, немного тяжеловатые и слегка материнские. Но красивый купол живота великолепен. Под пупком едва заметный перпендикулярный спуск, маленькая, еле намеченная тропинка, теряющаяся в треугольной тени между бёдрами, ещё более восхитительными. С крепкими мускулами, скрытыми под нежной плотью. Прекрасные мягкие и новые подушки с упругими пружинами мускулов.

Но Розину раздражает такая скульптурная эстетика. Снова поцелуи, снова ласки и новая пауза с неизбежной болтовнёй о муже, которого Розина называет теперь испорченным пассатистом и другом проституток.

Наш диалог прерывается прыжком Зазà, которой захотелось свернуться клубком между нами.

Моя походная собачка не знакома с женщинами. Она всегда жила среди солдат и ей определённо не нравится растекающийся аромат плоти. Она предупреждает меня лаем, призывая к древнему целомудрию. Я прогоняю её, она прыгает обратно. Тогда я отдаю её денщику в коридор.

Я уже достаточно вознаграждён. Я выпил маленькими глотками и со вкусом просмаковал все лакомые блюда на этой постели, сервированной как королевский стол.

На эскизе в моём блокноте мягкая нежность двух прядей волос, скрывающих маленькие уши Розины, я чувствую, как в моём сердце поднимается целый океан мыслей, и вот уже мой дух скользит по волнам, под парусами, в которые дует упрямый ветер небесной чистоты.

В заключение я говорю Розине:

– Я никогда не смогу тебя забыть, потому что ты истинная дочь нашей верной Пьяве и нашей победы!

Затем добавляю:

– А также дочь предсказывающей луны!

Так, выйдя на балкон, я приветствовал луну, коварно светившую 27 октября над Карсо, тогда совершенно жёлтую, возможно для того, чтобы окрасить австрийские знамёна.

Часом позже она сопровождает нашу коляску, катясь в вышине, огромная луна, жирная, белая и счастливая. Новая компания, охваченная радостью победы. Проезжаем через Секкью [49], также охваченную лунной радостью.

– Не ищи меня, не пиши мне, я сама напишу тебе, – бормочет Розина, обнимая меня. Мой муж такой ревнивый, он убьёт тебя!

Я понимаю, что Розина начинает превращать своего отсиживающегося в тылу мужа в храбреца.

– Не ищи меня, меня, – повторяет Розина, – я приеду к тебе в Милан.

Я не слушаю её. Я думаю о том, чтобы придать моей следующей поэме кипение и серебристый блеск Секкьи, нежно текущей почти в моём сердце. Высокие виноградники, подвязанные к широким охватывающим их рукам тутовника, своими огромными чёрными тенями наводят меня на размышления. Старый возница едет, покачивая мягкой фетровой шляпой в такт полнокровной полной луне. Мне хочется поторопить лошадь. Я устал от наслаждения. Постукивание колёс повозки пробуждает во мне пневматический ритм моей будущей бронемашины, новой возлюбленной ради приближения будущей победы.