Виридитерра: начало пути

– Ярна всегда находила нас без особых проблем. К тому же мы не знаем, на сколько затянется ее миссия, – сказала Анна, пожевывая травинку. – А волк и дальше может двигаться по Лисьим следам. Ты ведь понимаешь, что они поймут, что в том месте, где пропал патруль, стоит и искать?

Маркус улыбнулся странной улыбкой, словно сейчас он скажет самые очевидные вещи.

– Только пропал не один патруль, – проговорил он. – Как только они набрели на наш лагерь, тейты просмотрели местность и я отправил нескольких наших убрать остальные.

– Умно, – хмыкнула Анна, но по достоинству не оценила. – Они все равно будут искать нас, а потому задерживаться не стоит. Даже ради волка. – Она сделала паузу, а потом, вскинув голову, чтобы смотреть на него, лукаво спросила: – Но ты же не о них подошел поболтать, верно?

– Мастер Ралинаэль вернулся, – сказал он мрачно, переводя тему. – Ты должна помочь ему, потому что это снова началось. На этот раз сильнее. Никогда не видел его таким, и остальным не стоит. Он наш лидер, лицо восстания, сердце Эрмандада. Он не должен позволять себе быть слабым, если хочет, чтобы мы добились успеха. Я поставил часовых недалеко от вашей палатки, они следят за тем, чтобы его не беспокоили.

– Главное, сделал ли он то, зачем покидал нас, – проговорила Анна.

Маркус сухо кивнул.

– Анна, – вновь подал голос Маркус, – я уговаривал его вернуться в Дом Скуггена, ведь у нас уже слишком много людей, чтобы продолжать оставаться незамеченными. Прошу, поддержи мое решение перед мастером Ралинаэлем.

Анна долго молчала, глядя на костер, на суетящихся вокруг людей, эльфов и даже нескольких гномов, и тянула с ответом. Если отец сделал то, что должен был, то ему нужно время, чтобы вернуть себе самообладание, а в пути это будет сделать сложно. Разве что отправить Маркуса вместе со всем лагерем в Дом Скуггена, а самим остаться в Мепаисе до тех пор, пока отцу не станет лучше. В конце концов, Маркус – сильный маг, один из Пяти генералов повстанческой армии, он сможет провести людей через Черный лес. А в Доме Скуггена остались еще три генерала, которые могли бы помочь ему чуть что.

– Я что-нибудь придумаю, – сказала девушка.

Анна тяжело вздохнула и поднялась, выплюнув травинку. Она еще раз взглянула на Маркуса, словно прощаясь, и двинулась в сторону их с Безликим палатки. У входа она оглянулась, прежде чем откинула шкуру, служившую дверью, а потом вошла. Ее отец спиной к ней лежал на шкурах в углу палатки, скрутившись и держась за голову. Его меч вместе с плащом и остальными вещами был небрежно брошен на землю. Осторожными шажками она подошла к отцу и присела рядом, мягко поглаживая его по спине и затылку.

– Папочка, ты как? – нежно спросила Анна, пытаясь повернуть его к себе.

Безликий повернул к ней свое искаженное шрамами и огромным ожогом лицо, с прилипшими от слез белыми волосами, и у Анны сжалось сердце. Она постаралась помочь ему подняться и обняла так крепко, как только могла. В такие моменты он был слаб, и Анна не могла позволить кому-то увидеть его таким. И не только потому что он был главой восстания.

– Я сделал это, Анна, – прошептал отец, поглаживая ее черные волосы. – Я решил проблему, теперь Судьба и Предназначение не властны ни над нами, ни над нашим восстанием.

– Я знаю, что тебе больно, но это было необходимо. Эта женщина не пожелала примкнуть ни к нам, ни к имперским магам, а Судьба заставила бы ее сделать выбор. И если бы это были не мы, то нас бы ждало поражение.

– Но отчего же так невыносимо, Анна? Почему этот человек сопротивляется? Он и сам давно отказался от всего, а сейчас он плачет от горя. Он не должен был ничего чувствовать, а теперь он делает меня несчастным.

– Тише, тише, – успокаивающе проговорила Анна, – он скоро снова уснет, папа, и ты станешь самим собой.

– Но, Анна, она была такой красивой, – проговорил Безликий будто бы мечтательно. – Словно для нее не было этих шестнадцати лет, словно годы не коснулись ее. И единственным доказательством того, что время разделило нас на эти долгие годы, был ее сын. Представляешь, ее сын почти не похож на него. Он истинный Вайскопф и ни разу не Никифори. – Он грустно усмехнулся. – Я надеюсь, что он взял от нее не только внешнее сходство, но и благородство с силой духа.

– Скоро мы увидим его снова, – сказала Анна тихо. – Если он не дурак, то оставит свою ненависть ради мира, который захочет построить. Ярна покажет ему, как прогнила Виридитерра, как она отвратительна и как сильно он нуждается в переменах.

Безликий коротко засмеялся.

– Мщение у Никифори в крови, а я убил и мать, и отца.

Анна еще долго гладила отца по голове, пока тот, наконец, не забылся сном. Тогда она осторожно оставила его одного, оставив свечи гореть, чтобы он не оказался в плену своих кошмаров, когда проснулся, и выскользнула из палатки в ночную прохладу. Вокруг приятно пахло жареным мясом и супом, и у Анны непроизвольно заурчал живот. Она сглотнула, почувствовав, как рот от голода наполняется слюной, и еще раз напомнила себе, что, пока она кое-что не закончит, ей есть нельзя.

Анна двинулась вдоль палаток, узко и хаотично расставленных вокруг центрального костра и палатки Безликого, в поисках Элишки – главной из кухарок, которая должна была кое-что припасти для нее.

Элишка была такой же уроженкой Стражцтата, как и Анна, но не владела магией, хотя и знала в ней толк. Эта немолодая толстая с вьющимися каштановыми волосами женщина, пришла к ним за помощью своему сыну, родившемуся с даром к магии, но с опасным даром. Сердце матери не желало видеть сына среди этих имперских убийц, а потому она избрала для него другой путь – путь свободы и вечной борьбы за нее, – хотя, наверное, молчаливо сожалела временами об этом.

Среди серых, воодушевленных, веселых и усталых лиц повстанцев, среди гула разнообразных голосов Анна смогла отыскать большую фигуру Элишки и услышать ее глубокий грудной смех.

– Элишка! – окликнула Анна женщину.

Кухарка обернулась, сверкая кривозубой улыбкой и лукавыми глазами, но как только она увидела Анну, улыбка сползла с ее лица. Женщина, сразу посуровев и вытерев руки о свой и так видавший лучшие времена фартук, жестом попрощалась со своей компанией и двинулась к Анне, прихватив с собой небольшую котомку, которую прятала в тени около себя.

Анна, не став дожидаться ее, двинулась прочь из лагеря – Элишка и так знает, что она собирается делать и куда идет. Под ногами хрустели ветки, но Анне было все равно, потому что теперь она не на охоте и все лесные обитатели должны бежать как можно дальше, пока она не завершит ритуал. Она шла долго – достаточно долго, чтобы в лагере никто ее не услышал. Под немым свидетельством луны и звезд Анна устроилась меж высоких сосен и стала ждать идущую за ней Элишку.

Женщина показалась из тени через несколько минут. Она была хмура, но молча отдала Анна котомку, за что девушка была ей благодарна.

– Ты играешь с магией в опасные игры, девочка, – в который раз предупредила ее кухарка, когда Анна доставала большой сосуд, наполненный вязкой жидкостью.

– Я справлюсь, Элишка, – отмахнулась Анна сразу же, откупоривая сосуд, – не беспокойся.

– Какой это зверь по счету, Анна? Опомнись! – вновь попыталась внять ее рассудку, взмолилась Элишка. – Не вечно тебе менять звериные шкуры! Когда-нибудь ты не сможешь обернуться обратно!

Но Анне было все равно. В свете луны она встала на колени и подняла сосуд вверх над головой. Она молча взывала к своим богам, пока купала сосуд в лунном свете, и зачаровано смотрела на его донышко.

– Луна, будь мне матерью, – заговорила Анна, опуская руки и отпивая из сосуда.

Металлический привкус вязал ей рот, и Анне казалось, что ее вот-вот вытошнит – всегда так даже после многих превращений, – но она все равно заставила выпить себя несколько глубоких глотков.

– Я хочу стать еще одним зверем под твоим светом и светом Солнца, – бормотала Анна. – А посему испиваю кровь того, чью шкуру хочу примерить.

Анна вновь занесла руки над головой и, перевернув сосуд донышком вверх, подставила под струю свое лицо. Кровь заливала ее одежду, забивалась в ноздри и затекала в рот через плотно сжатые губы, но Анна должна была завершить ритуал, ради которого она много дней морила себя голодом, чтобы показать верность своей вере.

– А посему умываюсь в крови того, чью шкуру хочу примерить.

Из ее расслабленных рук сосуд выпал на траву, а Анна так и осталась сидеть на земле – вся в крови и с раскинутыми руками, – ожидая милости Луны. Она почувствовала, как тело отозвалось приятной судорогой, и поняла, что Луна снова позволяет ей принять в себя еще одного зверя.

Элишка права: когда-нибудь тело Анны не выдержит такого количества зверья, в которое она может обращаться, но Анне нужна сила каждого из них, а потому она не будет отказываться от этого. В лунном свете – и при лунном одобрении – Анна теряла свою человечность, обрастая грубой серой шерстью и увеличиваясь в размере.

И через несколько минут в лесу на небольшой поляне в окружении поваленных деревьев и высокой травы не было никакой девушки. Посреди поляны стоял огромный вепрь – один их тех, в кого теперь могла обращаться Анна, девушка, прозванная Многоликим зверем.

Глава 12

Ноа корил себя, что совсем забыл о встрече. Парень спешил, почти срываясь на бег, и очень надеялся, что Франциск все поймет и не будет злиться. И хоть сегодня в расписании значились еще занятия, Ноа настолько почувствовал себя бунтарем после разговора с сиром Роджерсом, что решил их и вовсе пропустить. Еще ему нужно было как-то сказать друзьям о своем исключении из соревнований. Этого разговора он немного побаивался – не хотел видеть разочарование в их глазах – хотя и подозревал, что близнецы оценят его смелость.

Как оказалось, Франциск, которому хоть и была предоставлена личная комната в Хэскенштадте, проводил много времени в карте фрау Энгстелиг. Это Ноа узнал от Леона, который не упустил момента посетовать на то, что Франциск слишком часто слоняется по коридорам после отбоя, чем сам нарушает дисциплину в академии.

В дневном свете выглядел как-то уныло и не так внушительно. Ноа нерешительно помялся перед дверцей, еще раз повторяя про себя слова, которые хотел сказать Франциску, и все-таки забрался внутрь.

Франциска Ноа нашел почти сразу же. Он стоял перед картой Виридитерры и о чем-то напряженно думал. Однако, краем глаза заметив Ноа, мужчина повернулся, и его лицо вновь озарилось легкой, привычной для него улыбкой.

– Я рад видеть тебя, Ноа, – сказал Франциск, похлопывая парня по плечу и пожимая руку. – Видел вас с Осо сегодня во время речи сира Роджерса. Вы выглядели, мягко говоря, испуганными. Что-то произошло, ребятки?

– Меня отстранили от соревнований, – пожал плечами Ноа и сделал это как можно более равнодушно, а после добавил, предугадывая вопрос Франциска: – Лучше не спрашивайте за что.

Франциск весело рассмеялся и сказал:

– Эх, сразу вспоминаются времена, когда я учился в академии. Возможно, это не очень по-взрослому, но скажу тебе по секрету, что предыдущий директор каждый год отстранял меня раз по семь или восемь. Я даже не знаю, почему меня не выгнали отсюда. – Франциск на секунду замолчал, а потом, посерьезнев, добавил: – Фрау Энгстелиг знает?

– Пока нет, думаю, – пристыжено сказал Ноа. Ведь, если честно, до этого момента парень совсем не задумывался об этом. Но теперь он был уверен, что фрау Энгстелиг будет в гневе и, как минимум, сожрет его с потрохами. Ведь эта женщина, даже в своем хорошем настроении, пугала. Поэтому не сложно было представить ее реакцию на отстранение.

Франциск заговорщицки подмигнул ему, и Ноа показалось, что этот жест делает Франциска таким же соучастником преступления. Мужчина заговорил, чем только подтвердил опасения Ноа:

– Она будет очень огорчена, когда узнает. Но не я буду гонцом с дурными вестями.

– Вы хотели сказать «зла», – исправил его Ноа. Ведь всем известно, что фрау Энгтелиг не огорчается. Она злится. И гнев ее страшен.

– У каждого из нас есть свои недостатки, которые нам помогают исправлять люди вокруг нас, – пожал плечами Франциск. – Но фрау возлагает на тебя очень большие надежды. Она верит в тебя.

– Я бы не назвал это верой, – тихо пробормотал Ноа, вспоминая изнуряющие тренировки Энгстелиг. – Но, Франциск, вы ведь хотели поговорить не об этом?

Франциск дергано улыбнулся уголками губ и пригласил Ноа присесть на диван позади них. Франциск сел, упершись локтями в колени и вперившись взглядом в карту, а Ноа ждал, когда он соберется с мыслями и начнет говорить.

– Я хотел спросить, как ты справляешься?

Ноа призадумался, а затем неуверенно ответил:

– Думаю, что неплохо. В Хэксенштадте я нашел новых друзей… – Ноа замялся, ему все еще было непривычно называть кого-то другом. – И они помогают мне приспособиться к жизни здесь.

– Нет, Ноа, я не об этом, – перебил его Франциск. – Твоя мама.

Парень уже давно не слышал, чтобы кто-то спрашивал о ней. Ребята предусмотрительно молчали, а фрау Энгстелиг, скорее всего, было просто плевать. Сердце неприятно кольнуло. Нет, Ноа не забыл о маме. Было все также больно и пусто, как и в первый день. Только теперь это стало чем-то обыденным, как чистить зубы по утрам.

– Вы когда-нибудь чувствовали, что кусочек вашей жизни вырвали и, как вы не старались его заменить, ничто другое не подходило на это место? – спросил Ноа с большей горечью, чем хотел бы.

Франциск внимательно посмотрел на него, а затем перевел дыхание, словно вороша неприятные воспоминания перед тем, как дать совет.

– Я родом из Королевства Блазон, – начал Франциск. – Род де ла Туров считался одним из самых великих. Оно и видно. Что ни отпрыск, то великий шевалье. Но вот незадача: младший сын оказался совсем не шевалье, а ведь его уже ждало запланированное будущее и карьера. Как там на Земле говорят? В семье не без урода, верно? – мужчина горько усмехнулся, и на его лице вновь появились морщины, делавшие его значительно старше. – На него теперь не возлагали особых надежд, он стал бесполезным, ненужным, как оружие с браком.

Ноа смотрел так же, как и Франциск, прямо перед собой на карту, и теперь искал глазами Блазон. Королевство, из которого был родом мужчина, находилось удивительно далеко от Вельтерна, и парень невольно подумал, также ли чувствует себя Франциск, находясь вдали от дома, как и сам Ноа.

Каждое сказанное слово Франциск произносил то ли с презрением, то ли с сарказмом, в общем, будто выплевывал из себя. Вспоминая о своей семье, которую он, к слову, и семьей-то не называл, мужчина сделался несчастным – постоянно опускал глаза в пол и тяжело вздыхал перед тем, как снова начать говорить.

– Меня считали слабым, холили и лелеяли, будто я хрустальный. Отец не верил, что в моей магии есть толк, и потому никогда не рассчитывал на мои способности. А фрау Энгстелиг была первой, кто увидела мой потенциал, кто разглядела все это и протянула мне руку. Я был поражен, узнав, что этой напускной холодностью, она прикрывает свое горячее сердце, – с этим Ноа мог бы поспорить, но сдержался. – Поэтому я прошу тебя иногда забывать о том, какой грубой она может быть. Она не лишена хороших качеств, просто не демонстрирует их каждому. И сейчас для меня она тот человек, чье огорчение мне сложно переносить. Так ведь всегда и бывает с людьми, на которых нам не плевать?

– Вы говорите о ней так, словно любите, – выпалил не подумав Ноа, но Франциск многозначительно молчал, и парень догадался: –Так Вы ее любите? – парень не знал, есть ли у него право задавать этот вопрос. Он просто вырвался сам собой как удивление тому, что даже такого – озлобленного, на первый взгляд – человека может кто-то любить.

Взгляд Франциска смягчился, но стал еще более печальным, будто бы безнадежным, и едва слышно произнес: «Забудем об этом». Эти слова прозвучали как признание. Ноа внимательно посмотрел на Франциска и задался вопросом: взаимна ли эта любовь? Ведь в наивных юношеских представлениях Ноа, люди, которые любят, всегда счастливы. Франциск же сейчас больше был похож на человека, которого вот-вот должны отправить на расстрел.

Ноа смотрел на Франциска и впервые понял, насколько же сложна любовь. Любовь – палач, убивающий здравый смысл и собственные желания ради того, кого любишь. Любовь – самый искусный убийца, самый губительный яд и самая тяжелая болезнь. Но эти чувства могут не только ранить и убивать. Ведь с другой стороны, любовь – самое сильное лекарство. Любовь – стимул менять себя и весь окружающий мир. Любовь, как и почти все в этом мире, неоднозначна, прекрасна и ужасна одновременно.

И как понять, когда это чувство причинит тебе боль, а когда принесёт самую большую радость? Как не прогадать и не обжечься? Раньше Ноа был уверен, что, когда придет время, именно мама ему все объяснит, поможет или успокоит, поддержит в трудную минуту и обнадежит. Но теперь ее нет. Как нет и той веры в лучшее, которую в Ноа могла пробудить лишь Нея.

По выражению лица Франциска было видно, что он боится того, что фрау не испытывает к нему таких же сильных чувств, и вопрос «Но любит ли она вас?» остался непроизнесенным. Он вновь вспомнил Нею – всегда одинокую, но привлекательную молодую женщину, – которая никогда не была на свиданиях и всю себя посвящала сыну. И только сейчас он впервые в жизни подумал о том, насколько же сильно могла любить Нея его отца-подлеца даже если после того, как он бросил их, Нея не смогла найти себе кого-то другого.

– Я понимаю, что вы хотели сказать примером с фрау Энгстелиг. Будто бы если я буду лучше к ней относиться, то это не будет так сильно вас ранить. Но я спрашивал вас о другом. Теряли ли вы кого-то такого, без кого ваша жизнь не просто была лишена смысла, а становилась совсем чужой?

– Рубиновые ножны – те, что я тебе подарил, – это фамильная ценность рода де ла Туров, которая передается по мужской линии, – произнес Франциск после некоторой паузы, и у Ноа сложилось впечатление, что о них Франциску трудно говорить, словно с тем, как они оказались у него связана какая-то страшная и запутанная история. – Когда-то давно они принадлежали моему старшему брату Доминику. После его смерти… – Франциск боролся с собой, со своими воспоминаниями. – После его смерти я стал наследником, к которому они перешли. Отец отдал мне их на случай, если у кого-то из моих детей пробудится дар шевалье и род де ла Туров продолжится.

Франциск замолчал. А Ноа испытал дикое чувство стыда, за то, что погрязнув в своих страданиях, он совсем забыл о других людях и их чувствах. Ему ведь даже и в голову не приходило, что не только он потерял дорогого человека. Но вместе с тем, Ноа проникся еще большим доверием к Франциску, и теперь оно было связано не с приятной и располагающей – на фоне фрау Энгсетлиг – внешностью, а общим горем. Мужчина тоже терял членов семьи, он тоже оставался один. Франциск, словно читая мысли Ноа, проговорил:

– Я любил Доминика. Он был уверенным в себе, всегда знал, чего хочет и действительно был достоин стать главой семьи де ла Туров, когда отца не станет. Я совсем не подходил на эту роль. С отцом и матерью у меня были сложные отношения, но за таким человеком, как Доминик, я бы пошел. Пусть даже брат боялся за меня, словно я хрупкий ребенок, он позволял иногда себе вольности и вытаскивал меня на всякие авантюрные вылазки, за которые потом мы оба получали нагоняй. И, да, временами я безумно по нему скучаю. Мне слишком не хватает его советов.

– Как давно он умер? – спросил Ноа.

– Пятнадцать лет назад, – тихо произнес Франциск, и Ноа показалось, что его голос был подобен шелесту осенней умирающей листвы на деревьях.

– И вы до сих пор скорбите? – Ноа нужно было знать, всегда ли будет так плохо.

– Время притупляет боль, но не помогает о ней забыть, – ответил Франциск, положив руку Ноа на плечо и несильно сжав его, и Ноа понял, что мужчина догадался о его мыслях о маме. – Ты можешь жить, не вспоминая неделями, выстраиваешь защитную стену внутри себя. И вроде бы жизнь налаживается, но любая мелочь вмиг ломает эту стену, будто она создана из хрусталя.

– Как… как он умер?

Франциск долго мочал прежде. Ноа устыдился своего любопытства, когда на лице Франциска застыла маска скорби, стыда и печали, но мужчина собрался с силами и ответил:

– Несчастный случай.

Ноа молчал. Он решил не расспрашивать Франциска о Доминике, и чувствовал укол вины, за то, что разбередил старую рану. Парень и сам погрузился в собственные вспоминая о маме – ее смерти и играх Абсолюта с чувствами парня.

– Ты можешь сказать это, – сказал Франциск тихо, и Ноа показалось, что он применил свою магию, потому что его накрыло резким желанием выговориться. Но парень знал, что Франциск просто предложил выслушать, и, черт возьми, если это было не тем, что ему нужно было все это время.

– Франциск, я скучаю по маме, – проговорил Ноа слабым голосом, в котором была отражена вся его накопившаяся боль. – Это было несправедливо. Зачем ее убили? Она никогда в жизни не делала никому зла. Этот человек – ее убийца – не заслуживает, находиться здесь, среди живых, когда она – м-мама – мертва.

– Ты можешь поделиться со мной, Ноа, – сказал Франциск, приобнимая его за плечи. – Нам всем в жизни нужен человек, которому можно открыть свое сердце и высказать то, что нас беспокоит. Нас губит боль. Поэтому не молчи, Ноа. Дай окружающим людям шанс тебя выслушать и поддержать. Понять твою боль. Ведь именно сопереживание другим делает нас лучше.

Ноа еще что-то бессвязно бормотал и об убийце матери, и о ней самой, и об Абсолюте, пока мысль его не столкнулась с образом Осо, когда в его памяти всплыла ночь в библиотеке. Да, он взял вину на себя перед Роджерсом. Да, он пытается сохранить ее секрет. Но становится ли от этого Осо хоть немного спокойнее? Она здесь одна, в чужом мире, со способностью, которой не может поделиться ни с кем. Она не может поделиться этим даже с Франциском, не говоря уже об Энгстелиг, и во всем этом чужом холодном мире только он и Махаон знают ее секрет.

Непрошеный голос совести зашептал ему: «А как ты попробовал поддержать ее?»

Ноа стало стыдно. Слова Франциска помогли ему открыть глаза и попытаться сосредоточиться на других людях. Не запирай свою боль, не пытайся отстраниться от нее. Живи с ней и не дай сделать ее твоим господином.

Осознание этого словно молнией поразило парня. Поэтому он попрощался с Франциском – хоть парню и не хотелось оставлять его наедине с печальными воспоминаниями, – и умчался на поиски девушки. Ему было необходимо поговорить с Осо, показать ей, что он – как один из двух людей, знающих ее тайну – попытается ей помочь. Они ведь теперь друзья, так ведь?

***

Ноа мчался по широким коридорам общежития прямо к комнате Осо. Он должен успеть. Должен быть рядом, чтобы она не чувствовала себя так одиноко. После того, как Франциск принял его боль на себя, Ноа считал, что он просто не может поступить иначе по отношению к Осо. Утопая в своем горе, он оставался слеп к тому, что чувствовала она. Он совсем ничего о ней не знал, хотя девушка постоянно что-то щебетала. Только сейчас парень понял, что Осо почти никогда не говорила о себе, а он сам даже и не пытался спрашивать.

«Что ты оставила за спиной, Осо? Чем ты пожертвовала ради того, чтобы увидеть голубую листву деревьев проводников, от которых ты в таком восторге?»

Ноа, пробежав до конца коридора, резко остановился. Он только сейчас понял, что совершенно не знает, где живет девушка. Потому что ни разу не бывал в комнате Осо. И даже примерно не знал, где она находится. Ноа стоял как истукан и не мог понять, что делать дальше. Что-то внутри него подначивало бежать, носиться по коридорам и этажам, сбивая с ног всех, искать Осо. И, может, ему повезет также, как в общежитии для эльфов с дверью Эли.

Но другая часть, которая всегда удерживала парня от глупых поступков, упорно твердила, что нужно перевести дух и как-то узнать, где живет Осо.

На боковой лестнице, которая вела к запасному выходу из общежития, послышался стук оцинкованных ведер, и кто-то тихо выругался. Ноа прислушался, стараясь узнать, чей это голос. Но все без толку.

Однако вскоре дверь со скрипом открылась, и через нее неуклюже прошел Леон. В руках мужчина нес два ведра, наполненные водой, деревянную швабру и какую-то ветошь. Его клонило из стороны в сторону, швабра то и дело норовила выскочить из рук, а за мужчиной тянулся мокрый след от воды, расплескавшейся по полу.

– Чер-р-рт бы побр-р-рал эту убор-р-рку, – еще раз выругался Леон и поставил ведра на пол. Швабру мужчина приставил к стене, но она тут же сползла и с громким звуком, который эхом пронесся по широкому коридору, упала на пол. – Почему в этом магическом мир-р-ре никто не додумался пр-р-ридумать швабр-р-ру-самоубир-р-ралку?

Мужчина тяжело вздохнул, но поднимать швабру не стал. Он развернулся и только сейчас заметил взбудораженного парня.