Личные истины

***

Главный спор современности – вокруг смысла или бессмысленности мира. «Всё, что мне нужно и что меня окружает, осмысленно», говорит душа, а разум отвечает: «Нет никакого смысла, но только привычка и поиск ложных причин в бессмысленных вещах». «Всё нипочему и низачем», говорит разум и не замечает опасности своего положения, потому что если в самом деле «всё нипочему», то чем разум лучше безумия – даже больше: почему разум еще не уступил безумию место первый общепринятой добродетели? Безумный, по меньшей мере, в обессмысленном мире еще может надеяться на счастье. Для того, кто откажется от смысла, мир, под всем его блестящим и радостным солнечным покрывалом, будет полон слепого, плещущегося ужаса, который перетекает по черным трубам, просачивается сквозь почву и капает с высоты… Ужас на облаках, ужас на дорогах, нет безопасности, нет мира, только темный, просачивающийся, переливающийся под разноцветным покровом жизни ужас…

***

Эпоха заставляет подумать, что всё человеческое кончилось, и божеское вместе с ним. У человека больше нет оснований для нравственности… как бы ни была тонка и опосредованна связь веры и нравственности. Тот, кто скажет, что «надо быть нравственным, потому что иначе Бог нас накажет», глубоко ошибется. Верно только великое отрицательное определение: «прекрасно любить правду и пострадать за нее». Восстание против христианства, как высшей доступной для нас разновидности веры, начинается именно с отрицания этих трех вещей: «нет красоты; нет правды; не нужно страдать». Гонят из мира прекрасное, гонят понятие нравственной правды и ищут себе удовольствий. Собираются жить без правды и красоты, но со всеми удобствами. Могут сказать, что это временное заблуждение, но я вижу здесь тупик, а тупик не может быть «временным». Можно еще надеяться на постепенное перевоспитание думающей так части человечества, но единственный способ воспитать человечество состоит в том, чтобы причинить ему боль… а как пожелать миру еще большей боли?

***

Относительно «гуманизма» надо сказать: тут есть неустранимое внутреннее противоречие – общество, которое хвалится тем, что впервые до конца рассвободило человека, выпустило на свободу всё человеческое, оказывается обществом всеобщего расчеловечивания. Именно там, где всё человеческое признано равно достойным, собственно человеческого, по прежним меркам, остается исчезающе мало. При виде того, как предоставленный самому себе человек никак не может, да и не хочет достичь даже естественного человеческого роста, а всё кажется ниже и по временам даже норовит стать на четвереньки, следует поставить вопрос: что же мы понимаем под человеческим? Вероятно, это совсем не то, к чему способен человек без знаний и воспитания, «естественный человек» без влияния религии и культуры. Человеческие достоинства если и заложены в нем изначально, то для своего проявления нуждаются в дополнительной отделке, которая дается только душевным трудом. Мало просто «накормить человечество», чем так хвалится современная наука, нужно еще создать такое общество, члены которого воздерживались бы от нанесения друг другу обид из страха перед совестью, а не перед законом, но такое общество наука создать не может.

***

Не будем столь снисходительны к разуму. Разум способен примириться с душевной болью, с нравственными страданиями человечества – при условии, что это человечество будет чисто вымыто и хорошо накормлено… Здесь и видно, что душу дал нам Бог, а разум унаследован от животных. И лисы разумны; и пчелы заботятся о пропитании; совсем не здесь наша горестная и высокая исключительность. Человек отличается от животного не разумностью, но одушевленностью, т. е. способностью действовать ради находящихся за пределами разумного целей.

***

«Жертва, – говорит ученый, – обряд, имеющий целью умилостивить силы природы»… Что вы знаете о жертве! Сердечное сокрушение, вот настоящая жертва, и тем, кто ее приносит, Бог дает разум и ведение, о которых просил Соломон. Только в страдании приобретают настоящий смысл отношения между человеком и Богом. Благополучному легко «исследовать первобытный обряд»… Мера способности к религии – способность к страданию, т. е. человек может быть религиозен настолько, насколько он способен страдать. Посредственность, средина, пошлость к страданию неспособны и Бога не знают. Они вообще не состоят ни в каких отношениях ни с чем и ни с кем за пределами собственной души. Атеизм для души – то же, что бесполость для тела. Атеист – бесполый, он не состоит ни в каком отношении к миру, и мир никак не относится к нему; он ни к чему не стремится, и к нему ничто не приходит… Атеизм означает отъединенность, замкнутость, отверженность от мира и человечества; вместо космических ценностей ему остаются только личные выгоды, могущество, сила. Маркс, Дарвин и Фрейд – приверженцы любого из этих троих начинают видеть в природе, истории и обществе только череду насилий, и этическое содержание человеческой жизни выветривается, а во всех делах превозносится «объективное мышление» т. е. бесчеловечные суждения о человеческих вещах. Для философии, для мировоззрения целого общества это ложный путь.

***

Вольнодумец нашего времени есть человек религиозный и своей религиозностью мучающийся. Мир, на его взгляд, движется к целям, не имеющим ничего общего ни с божеским, ни с человеческим. Вечерний пахнущий дымом туман опускается на холодные поля и на редкие гаснущие огни… Руки стынут и ноги не желают идти, потому что впереди только холодная ночь, и самое надрывающее душу то, что к этой холодной ночи мир наряжается и прихорашивается, как невеста к приходу жениха… В груди замирает, мы брошены, как камень из пращи, как стрела из лука, и наше будущее мерцает неясным заревом на краю неба. Ничего не известно, но безопасности, покоя, уверенности у упражняющегося в мысли, уединенно упражняющегося в мысли – нет. Для животных наше поведение безумно, хотя и мудро. Они видят целесообразность наших действий, хотя и не понимают их смысла. То же можно сказать о следующем уровне разумности, который мы видим в Боге. Его поступки для нас безумны. Понимаете ли вы, что это значит? Это значит – никакого спокойствия, никакой уверенности…

Есть, однако, люди, в которых желание утвердиться в мире, опереться о твердый камень превосходит все остальные. Они прислоняются к чему-нибудь прочному и наслаждаются безопасностью, и дух им свойствен благостный и мирный. Каковы бы ни были Розанов, Шестов или Ницше, они всё же лучше противной стороны, занятой благочестивыми фантазиями и в них сохраняющей покой мысли. Да откуда такое спокойствие, как будто уже всё решено?! С. Булгаков, например, пытается оставить себе блага обоих миров: и разум, и веру, отсюда происходят и его нападки на Шестова. Главной, одной из главной мыслей Евангелия (и Достоевского, и Шестова): нужно быть безумным, чтоб верить, а для неверия довольно и очень скудного ума – Булгаков не заметил. Мыслить и верить значит систематически упражняться в безумии, и только безумие необходимо для того, чтобы выжить 30 . Мысль всегда противоречит «житейской мудрости», и потому в глазах благополучного большинства мыслители имеют вид глупцов. Как остаться уравновешенными, как сохранить твердую почву под ногами, когда нас постоянно искушает такая, например, мысль: «Если есть смерть, то нет Бога. Если есть Бог, то нет смерти. Всё наше отношение к жизни зависит от отношения к смерти»? 31

***

Что значит жить одним разумом? Говорить без собеседника в пустой гулкой комнате и с удивлением слышать эхо. Разум – только привратник у дверей душевного дома, или, скорее, перевозчик у моря души. Движутся воды, идут волны, поднимается и понижается уровень, и тут перевозчик на своей лодочке с веслом… Когда воды душевной жизни уходят, спадают, разуму нечего делать, разве только бить веслом по песку. Разум – переводчик с неизвестного языка, бесполезный во время молчания; разум и воздушный шар, никуда не годный без наполняющего его газа… Я не раз пытался понять, на что похожа внутренняя жизнь людей плоско-рассудочных, вроде Станислава Лема или Милюкова – на то состояние черноты и безблагодатности, которое я знаю по временам глубочайшей тоски? Но если так, то откуда их сухость, надмение и неиссякаемая уверенность в себе? Естественно было бы ожидать от них совсем другого – трагического и глубокого мироощущения, но им свойственно как раз обратное: неуместная легкость, заготовленные на все случаи жизни отвлеченные идеи, сухие, легкие и холодные, как падающая в начале зимы снежная крупка…

***

Любопытно то, что esprit-fort – всегда, говоря по-человечески, дурак, с умом поверхностным и сухим. Ницше только рядился в вольтерьянца, но ему недоставало сухости и поверхности мыслей, необходимых для того, чтобы бесчеловечно судить о человеческом, к чему сводится всякое вольтерьянство. В сущности, победа этого образа мыслей – очень странная; торжество самых посредственных и неглубоких умов над умами пытливыми и углубленными. Лишнее доказательство того, что победа не имеет прямой связи с внутренними достоинствами победителя и, таким образом, не имеет непосредственной нравственной ценности. Первое условие вольнодумства есть как раз недумание, воздержание от мысли об определенных предметах. Вольнодумца старинного или новейшего образца узнаёшь по безосновательным и пустым суждениям о человеке и человеческом, а еще по неприязни к истории, в которой он видит в основном «мрак и невежество». Неприязнь к истории, подмеченная еще Достоевским – тонкая черта, говорящая о непонимании всего органического, что развивается естественно; от нее же идет склонность к доктринам, не считающимся с жизнью идейным построениям, «закономерному переустройству общества» и тому подобному. Всё это отражает некоторый особый, упрощенный, но целенаправленный душевный склад, полем для применения его способностей стало новейшее время.

Любопытно и то, что истинная любовь к Богу (не говорю о кривлянии, ханжестве) сопровождается горячей любовью к истине, тогда как атеизм в большинстве случаев удовлетворяется хлесткими фразами и вообще возможностью занять положение, позволяющее глядеть сверху вниз, т. е. стремится избавиться от сомнений и стать в положение судьи. Взять хотя бы Достоевского и его критиков, Розанова и его хулителей… Где зоркость и глубина взгляда – там Бог, хотя и со многими и мучительными сомнениями, потому что чтобы вполне поверить Богу, нужно превзойти человека в самом себе, стать выше себя, что трудно и возможно только на короткое время. Но тем не менее, как общее правило: глубина и зоркость взгляда сопутствуют религии, так же, как плоскость и упрощенность мысли составляет таран, направленный против религиозного мировоззрения. Здесь имеется недоказуемая, но подтверждаемая опытом связь: определенные истины понимаются только религиозно мыслящими людьми, т. е. вера в Бога и познание в известных областях взаимообусловлены. Верующие имеют смелость не отказываться от сомнений, и вместе с этими мучительными и разъедающими сомнениями находят свои истины.

***

Чтобы хорошо спорить, нужно прежде убедиться, что доводы противника неосновательны, поэтому меня так притягивает загадка рационализма, если разуметь под этим словом способность понимать только то, что может быть выражено словами, и не просто способность, но горделивую уверенность в том, что иные виды познания, недоступные рационально мыслящему, недопустимы. Близость к истине достигается только страданием; рационалиста же создает неспособность любить и страдать. Под суждениями «с точки зрения разума» обычно понимаются суждения ущербной личности, звонкие, сухие и поверхностные, как у Вольтера, Руссо или Ст. Лема. Ключом здесь является душевная глухота; неспособность личности к выходу за свои пределы, т. е. к страданию и переживанию, даже к эротической любви. «Атеисты, – говорил Розанов, – обычно а-сексуальны». Незамеченной проходит огромная подмена: за «суждения разума» выдается мнение личности, которая не достигла обычных человеческих пределов, тем более через них не перешагнула. Таким образом, «чистый Разум» оказывается синонимом ограниченности, недостаточного душевного развития, состоянием не высшим, но низшим. Сюда же относится великое заблуждение последних столетий – вера в то, что именно «разум» выделяет человека из мира животных. Совсем напротив! И лисы разумны; и собаки сообразительны; нас отличает как раз то, что поклонники «разума» считают лишним, ненужным в человеке… Ущербная личность судит о вещах, и воздерживается от суждений, даже более того – объявляет несуществующим всё, что превосходит ее способность судить. И всё ей сходит с рук, всё прощается. Урод судит о красоте; дурак об уме; глухой о музыке; атеист о Боге; и всем им невдомек, что судят они только о себе, потому что ни о чем другом судить не могут.

В том-то и дело, что вся тайна «разума» состоит в ущербности, недостатке вместо избытка и полноты. Пришел ограниченный себялюбивый дурак и принялся «судить с точки зрения Разума». Дурак пустил по ветру Церковь и государство, личность и культуру – всё «ради торжества разума», и при этом даже меланхолически признал: «Общества, совсем лишенные религии, впадают в полный маразм» 32 . Каких еще признаний от него нужно? Но нет больше силы сопротивления, и дурак, похоже, собирается править вечно – то есть настолько долго, насколько хватит развращенного им общества, променявшего действительные ценности на шелуху. Это может показаться жестоким приговором, но нам, стоящим у края и ожидающим конца «разумно устроенного общества», простительна жестокость суждений. Мир, основанный на идеях «Просвещения», находится при смерти. «Свободно самоопределяющаяся личность» сама вырыла себе могилу. Оптимистическое мировоззрение XIX и не столь невинного XX века, которое видело во всем «временные трудности» на пути к земному раю, наконец запнулось. Сколько же нам еще кадить перед иконой Разума? Пора остановиться. Разум нам, быть может, этого не простит, но ведь быть человеком не значит быть разумным. Тайна «разума», еще раз повторю, в ограниченности, в неумении и нежелании видеть. «Чего я не вижу, того нет; чего я не понимаю, того не хочу видеть; следовательно – чего я не понимаю, того нет».

***

Наше знание о мире склонно к распадению на составные части, неполноте, обрывочности, и в то же время в нас самих вложена жажда целого, обобщения, синтеза. Сколько-нибудь верное знание возможно только о вещах маловажных и не помогающих понять наше положение в мире. Признающий это честный агностик заслуживал бы уважения, но в том и дело, что победила отнюдь не скромность познающего (таков буквальный смысл агностицизма), но своеобразный «гнозис», уверенность в том, что правда о мире доступна на пути разнимающего мышления, т. е. в конечном счете гордость и высокомерие разума. Агностик скромно отказывается от попытки познать запредельное, тогда как противоположный ему духовный тип уверенно заявляет, что ничего запредельного, т. е. превосходящего его способность судить, в мире нет, и всё есть число, вес и мера. Современный гностик – естественный богоборец, он ищет не Софии, Премудрости Божией, но лишнего подтверждения всесилию своего разума. Бороться с ним было бы трудно, если бы не тот многозначительный факт, что отдавшееся на волю «разума» общество очень быстро, в исторически ничтожные сроки, пришло к полному краху, который мы с тревогой и наблюдаем. На нашей стороне опыт, тот самый чувственный опыт, которому всегда поклонялись сторонники разума, и этот опыт говорит, что общество, которое отказалось от всяких духовных основ, предпочтя им внешнюю силу, ждет скорое разрушение на самой, казалось бы, вершине его блестящего технического развития. Владеющая умами философия «прогресса» предпочитает рассматривать внутренний упадок общества и рост его технического могущества как обособленные явления, верная своему правилу всё раздроблять и не мыслить ни о чем цельно. Но для непредвзятого наблюдателя новейшая история представляет собой неделимое целое, как эпоха, в которую человечество приобрело техническое могущество, отдав за него правду, красоту и чувство осмысленности жизни. Разнимающему мышлению такая постановка вопроса недоступна, поскольку для него утопающий человек и вода, которой он вот-вот захлебнется, представляют собой два совершенно разных и не связанных между собой явления. Если бы дело зависело от нее, наука бы сначала изучила свойства воды, а затем уж дыхания, и со временем, возможно, пришла бы к выводу о несовместимости одного с другим… А человек уже тонет.

Увидеть эту истину мешает несчастная особенность современного западного мышления – его склонность смешивать правду и новизну, из-за которой каждый новый шаг умственного развития считается последним и упраздняющим все предыдущие. В каждой следующей ступени развития хотят видеть обязательно высшую, верят в добротность и благодетельность любых перемен и прогресса, каково бы ни было их внутреннее содержание… В Марксе или Ницше видят величайших гениев просто потому, что на них завершилось умственное развитие Европы. Иначе говоря, каждое следующее суждение разума считается истинным и окончательным, а сам разум – непогрешимым. Сама возможность заблуждений и тупиков на пути мышления отрицается, и в познании начинают видеть прямую линию, ведущую от непроглядных заблуждений к сиянию последней истины, что совершенно ложно и неисторично. Мысли свойственны подъемы, спуски и тупики – в одном из которых, на мой взгляд, находится современная эпоха…

***

Как не раз уже говорилось, материализм есть метафизическая гипотеза. Предполагать в материи способность к саморазвитию и беспрерывному усложнению – это безусловно метафизическое предположение. Фрейдизм идет дальше и, считая себя насквозь рациональным, находит в материи волю: всё живое, якобы, стремится умереть. Нагроможденные одно на другое, эти предположения создают такую смелую, если не прямо фантастическую метафизику, рядом с которой христианское мировоззрение выглядит трезвым и сдержанным реализмом, т. к. ничего не говорит о желаниях камня или устремлениях червяка. Религиозный взгляд видит в мире множество деятелей, тогда как противоположный в мире находит только деятельность: множество частиц, из которых игра случайностей складывает всё более сложные формы…

Судьба материализма любопытна тем, что быв развенчан как философия, он стал религией, т. е. учением, принимаемым на веру. Заявив, что «всё бессмысленно и беспричинно» (а это его основной догмат), материализм вывел из употребления философию как таковую, с ее поиском оснований и следствий, и таким образом избавился от опаснейшего противника. Философская борьба против материализма стала невозможна с тех пор, как смыслы и цели, причины и следствия – все орудия мыслителя – были выбиты из его рук этими словами: «Нет ничего: ни целей, ни смыслов, ни причин, ни следствий. Всё это только покрывало иллюзии над черной пустотой». Провозгласив этот догмат, материализм стал религией, вывел себя за пределы области споров и доказательств, только в качестве предмета поклонения он избрал чистое Ничто.

***

Наука – или всё-таки полунаука? – наших дней отнимает у человека саму возможность и смысл быть нравственным, приводя его как к последнему выходу именно к жизни для себя. Общепринятое ныне «научное мировоззрение» с его понятием о человеке как полностью детерминированном существе, т. е. существе, чьи поступки всецело зависят от явлений мертвой природы, отрицает не только духовную жизнь – о ней наука не имеет понятия, – но даже простейшую нравственную свободу, так что причина совершения преступлений оказывается в «плохом питании», а трудности взросления связаны не с болезненной переменой самооценки, но с «изменением скорости нервных импульсов в головном мозге»… В самом деле, против понятия человека ведется такая же борьба, какая некоторое время назад велась против понятия Бога. Господствующий взгляд таков: человек, с одной стороны, полностью предопределен природными силами, т. е. несвободен изнутри; с другой стороны, не заслуживает и внешней свободы, и достоин быть только предметом манипуляций, т. е. использован и обманут, средства же изыскивает современная «психология», более достойная названия «искусства манипулирования людьми». Неудивительно: отринув свободу воли, увидев в человеке только игрушку мертвых сил, невозможно сохранить к нему уважение как к лицу. Психология, собственно, давно уже до предела напрягает голос, доказывая, что и лица-то нет, но только равнодействующая многих бессознательных сил, в которой мы приучены видеть какое-то единство, называемое человеческой личностью… В человечестве начинают видеть театр мертвых кукол, дергаемых за ниточки снизу – так называемой природой, и сверху – скрытыми повелителями масс. Говорить об уважении к личности в этом театре бессмысленно – кто же говорит о личности марионетки?!

***

Человечество ныне искушается властью и страхом. «Чудо, тайна и авторитет» сократились до «власти и страха»; власть – вместо чуда, страх вместо авторитета, тайна же выпала вовсе. И «власть» здесь имеет двоякий смысл: власть над природой и власть над массами, причем чем шире одна, тем сильнее другая. За небывалую власть над природой массы платят небывалым подчинением и понижением уровня. Мы видим оскотинивание, расчеловечивание, развенчание человека на пути к всё большей власти – над природой, над неживыми вещами, над всем, кроме собственной души. Человек, можно даже указать правило, тем более властвует над внешними вещами, чем менее владеет собой. Предел самообладания есть предел мирской нищеты, выход из общества и истории. Государство аскетов едва ли может рассчитывать на продолжительное существование, но и обратная крайность, общество исключительно внешних стремлений, не может быть долговечно. Его единственная скрепа – непрерывное расширение, непрерывное движение во всех направлениях, побольше шума и суматохи, которые внушат гражданам видимость смысла в их жизни. Общество неверующих в смысл жизни может быть только обществом самоубийц…

В последнее столетие мы были свидетелями десятилетий безответственной раскачки человеческой души. Внушали человеку нравственные заповеди, и тут же показывали, что всё дозволено. В сущности, это были судороги гуманизма и «просвещения». От вполне растленного человека требовали и требуют, чтобы он остался христианином в отношении к ближним и гражданином по отношению к государству. Сытые и благополучные проповедники безнравственности полагали, что их сытая и благополучная жизнь останется такой вечно; что они растлят народы, а государство, под сенью которого они живут, останется всё таким же просвещенным и благоустроенным и, главное, безопасным… «Врете, мерзавцы!» Не останется! Государство держится на совести и только одной совестью, во всяком случае, то государство, которое желает быть долговечным. Впрочем, мы опоздали, безнадежно опоздали. Старое начало падать, и будет падать, пока не развалится окончательно. Конец теперешнего культурного мира приблизился, хотя это и не тот конец, о котором говорит Апокалипсис. Кстати, к сведению боязливых надо заметить, что смысл Апокалипсиса не в том, что «будут ужасы», а в том, что будет конец Истории. Без понятия о конце и суде Апокалипсис бессмыслен. Простодушное желание видеть во всяких ужасах признак апокалиптических времен – признак житейского, я даже сказал бы: грубо материалистического понимания Библии, но оно свойственно нашему времени.

***

Общая черта новейшей эпохи – испуг, желание пугать и пугаться. Ясность и прозрачность душевной жизни не поощряется сим временем – не в последнюю очередь, думаю, потому, что человеком с ясной и безбоязненной душой труднее управлять. Легче всего подчинять волю испуганных и смятенных. Побуждения управителей, каким бы родом «народовластия» они ни прикрывались, всегда одинаковы: до предела уменьшить разнообразие личного поведения среди управляемых; согнать как можно больше народу в одно большое стадо или, если это не удастся, в несколько стад поменьше. Власть бережет усилия, дабы не иметь дело с личностью, ведь личность своевольна и упряма. Многими управлять легче, чем одним. Современная власть это знает и никогда и нигде не оставляет человека одного. Что же делать тому, кто не хочет быть испуганным и подчиненным? Сохранять прозрачность и чистоту души несмотря на все усилия власти и тех, кто ей служит. Пусть ищут и находят себе испуганных рабов: мы постараемся остаться свободными.

***

Был над Европой свет и погас… Времена были не менее жестокие, чем нынешние, но европейские народы верили в свое предназначение. Вот чего нет больше: веры в предназначение и смысл, которая никогда не ложна. Только тот, кто верит в себя, чего-то достигает. Не соображения выгоды, не разумные цели, но только безумная вера в свое предназначение ведет народы и личностей к успеху. «Я заблуждался, – говорит Герцен, – думая, что не могу утонуть на переправе. Мог бы; и лучше бы я утонул тогда, со всеми надеждами и всей верой». И что же, старый Герцен был прав, а молодой Герцен ошибался? Но почему? Потому только, что он старше и беднее надеждой? Здесь только одно мнение против другого; и в пользу первого, на мой взгляд, говорит то, что на этой переправе Герцен всё-таки не утонул.