Весеннее признание

– Не совсем у меня, но… Короче, сейчас увидишь.

Они находились в довольно заросшем уголке старого кладбища, где давно уже никого не хоронили. Костя провёл Зойку узкими проходами среди могил и остановился возле простой серой плиты, на которой лежал совершенно засохший прошлогодний букетик.

Зойка прочла: «Костя Рамзин. 10 июня 1955 – 7 марта 1956». С плохо сохранившейся фотографии на неё глянуло пухлощёкое детское личико, ничем не отличающееся от виденных ею живых малышей, но вызвавшее в ней чувство мимолётной боли.

– Такой маленький… Отчего он умер?

– Какая-то инфекция, кажется… Знаешь, Зоя, это мой брат, сын моего отца от первого брака. Мама назвала меня в его честь.

Зое хотелось задать ему много вопросов, но она молчала, глядя, как волнуются на ветру ветви покрытых молодой зеленью деревьев. Здесь, на кладбище, в царстве мёртвых, как-то особенно сильно ощущалось весеннее ликование природы, как вечная победа жизни над смертью и забвением…

… Дверь подъезда действительно хлопнула, но вместо Ефремова на улицу вышла целая группа каких-то хохочущих юнцов. Они проследовали мимо, Елена Кирилловна проводила их взглядом и, посмотрев ещё раз на часы, не выдержала. Прошло столько уже времени, что обида женщины сменилась жгучей тревогой. Пусть её возлюбленный решил остаться в семье, но машину-то он по крайней мере должен был запереть, забрать оттуда плащ, «дипломат» с бумагами!

Она взяла «дипломат» с собой и, захлопнув покрепче дверцу машины, вошла в неосвещённый подъезд. До четвёртого этажа, где жили Ефремовы, добралась, не встретив никого по дороге, хотя кое-где приходилось идти почти ощупью. Здесь площадка освещалась слабой потрескивающей лампочкой. За обитой чёрным дерматином дверью царила тишина. Пересилив себя, Елена Кирилловна нажала звонок.

Она впервые видела женщину, которая была законной женой её Алексея, с которой он прожил столько лет, имел с ней взрослого сына, и которую, несомненно, любил… Ей хотелось видеть в ней непривлекательные черты, но Сарычева не могла не признать, что лицо у Екатерины Ефремовой вполне миловидное, улыбка добрая и какая-то уютная, одни глаза казались немного холодноватыми и глядящими чересчур пристально, словно их переставили сюда с какого-то другого лица.

– А Лёши нет дома, – улыбаясь, сказала она, прежде чем Елена Кирилловна успела хоть что-нибудь спросить. – Вы ведь Костина мама, да? Ваш мальчик недавно приходил к моему мужу, вы с ним так похожи… Вы заходите, попейте чайку. Лёша скоро уже должен вернуться.

Сарычева отказалась, не слыша своего голоса. Едва жена Ефремова закрыла дверь, как она подбежала к лестничному пролёту и громко позвала:

– Алёша! Алексей!

Лестничная клетка ответила гулким эхом.

– Алёша, Алёшенька! – задыхаясь от ужаса, кричала Елена Кирилловна, но ответа не было.

Наверху хлопнула дверь, и Сарычева немного пришла в себя. Держась за перила, она медленно пошла вниз, где было совсем темно. Дойдя до площадки, нашарила в сумочке спички, зажгла одну. Неровный, колеблющийся огонёк озарил нечистый цементный пол, раздавленную пачку сигарет, засыхающую кошачью лужицу. Внимательно осмотрев всё вокруг, женщина стала спускаться дальше…

Вернувшись домой, Таня нашла у себя на столе письмо от Олега Морозова. Распечатала его, чувствуя невольную дрожь. Быстро пробежала глазами частые строки. Олег свою афганскую жизнь описывал в бодром и весёлом тоне, и Тане не хотелось думать, что на самом деле стоит за его шутливыми фразами. Всё же она невольно поёжилась, будто её волос коснулся иссушающий ветер Афганистана…

В конце письма Олег писал: «Танюша, милая, твоя любовь подарила мне столько счастья… Только здесь начинаешь по-настоящему ценить всё хорошее в жизни. Ты не обижайся, девочка моя, но раньше я не очень-то верил, что ты меня любишь. А сейчас живу с этой верой. Не бойся ничего, мы защитим вас любой ценой… Пока твоя любовь хранит меня, я бессмертен!»

Таня отложила письмо. Ей хотелось плакать от жалости к нему и злости на себя. Она не знала, что ей делать, и главным её чувствами были сейчас тоска и раздражение. Ей хотелось, чтобы всё как-то разрешилось само собой, не принося никому боли. Но это было невозможно, как и то, что родилось в ней этой весной…

Она заставляла себя писать нежные письма Олегу, заставляла быть ласковой с Анатолием, с ужасом думая, что будет, если окружающие узнают правду, узнают её истинные чувства. Она всё время вспоминала потрясённое лицо Зои, её, как казалось девушке, презрительные глаза… Зойка знает. А может, только догадывается. Но скоро все будут знать. Какой она, Татьяна Волконская, монстр, моральный урод. Она обманывает двух таких хороших ребят, обманывает всех, а любит человека намного старше себя, который её не желает знать, которому она, может, и нравится немного, но для которого она только девушка его сына… И так будет всегда. А ей находиться рядом с Анатолием всё тяжелее и тяжелее. Он такой милый мальчик, порядочный, добрый… И так любит её, терпит все её капризы… Даже бабушка осуждает её, хоть и не знает всю правду. Она бессердечная эгоистка, и прав Владимир, тысячу раз прав, что не хочет быть с ней! Она недостойна его любви!

… На площадке между вторым и третьи этажом Елена Кирилловна, чиркнув спичкой, увидела, что под окном лежит то-то чёрное и большое. Она заставила себя подойти ближе и несколько раз дрожащей рукой царапала спичку об коробок, пока та, наконец, не загорелась, и женщина не узнала Алексея Николаевича. Он лежал на боку, скорчившись, прижавшись лицом к грязной стене, и по этой позе, дальше – по его остановившимся глазам Елена Кирилловна поняла, что он мёртв. Поняла, но не могла поверить. Она исступленно целовала его остывшие губы, растирала его безжизненное тело, делала искусственное дыхание, пытаясь уловить малейшее движение пульса в холодной, вялой руке…

Потом настала сплошная чернота. Сарычева поднялась, придерживая тяжёлое тело Ефремова, касаясь затылком ледяной стены и глядя пустыми глазами во мрак. И дико, по-звериному закричала.

Захлопали двери, начали выбегать люди, неожиданно во всём парадном вспыхнул так необходимый четверть часа назад яркий свет, загремели ступени, а она всё кричала, кричала…

ГЛАВА 17.

Прошло ещё немного времени, и по всему городу зацвела белая акация. Нежный аромат кружил голову. Так было и в это утро, прохладное, потому что солнце ещё не успело подняться над многоэтажными домами. Выйдя во двор, Анатолий на миг ощутил себя будто в колодце, полным холодка и душистого сладкого запаха. Глянув на часы, он пустился бегом.

Таня ждала его под большой акацией, невдалеке от своей школы. На ней было форменное платье, накрахмаленный и расправленный белый передник, на кудрявых каштановых волосах – большой белый бант. Она выглядела совсем девочкой. В руке она держала розы в хрустящем прозрачном целлофане. На их полураспустившихся бутонах блестели капли воды.

Сегодня у неё был первый выпускной экзамен – сочинение.

– Что же ты опаздываешь? – с укором спросила она. – Я уже боялась, что тебя вообще не будет.

– Ты что, думаешь, что я мог бы не проводить тебя в такой день?!

Таня пожала плечами.

– Не знаю… Ну, идём скорее!

Они быстро пошли по теневой стороне улицы. Таня ступала легко и грациозно, радуясь этому дню и тому, что она в нём живёт. (А ещё больше тому, что где-то в этом дне живёт Владимир Шандрик). Рядом шёл высокий, стройный Анатолий. Глянув на него, девушка, как это часто теперь бывало, ощутила мгновенный страх. Ей показалось на миг, что рядом идёт красивый, но совершенно чужой человек, и что нежность к ней в его тёмно-серых глазах может в один миг смениться холодным отчуждением и даже враждебностью…

– Ты что притихла? – заботливо спросил Анатолий. – Боишься?

– Н-нет!

– Две ручки не забыла взять?

– Конечно, нет. Знаешь, – быстро заговорила Таня, – вчера вечером заходила Катя, её мама где-то достала список тем, которые, может, будут на экзамене.

– Но тебе же это не надо?

– Конечно, не надо. Я просто подумала… Мне хотелось бы взять одну вольную тему – «Самое дорогое у человека – жизнь». Я сейчас столько могла бы написать об этом! Вот только не знаю, какой взять эпиграф? Может, из Николая Островского?..

– А ты возьми мой, – серьёзно сказал Анатолий. – «Жизнь должна быть радостной и яростной». Звучит? И подпись – Анатолий Шандрик.

– Звучит. А кто это – Анатолий Шандрик?

– Скажи – будущий писатель. Может, я и вправду стану писателем. Мне бы хотелось…

– Милый, два писателя в одной семье – не слишком ли много? А жить будем на что? На гонорары?

– Не только, – спокойно ответил он. – Я выучусь и пойду работать автомехаником. Я люблю эту работу, и за неё хорошо платят.

– А гонщиком?

– И гонщиком тоже буду. Жизнь большая.

Таня со смехом чмокнула его в щёку.

– Спасибо, милый! Я вижу, с тобой с голоду не умрёшь. Ну всё, давай прощаться. Вон наши ребята.

– Танечка, не бойся, у тебя всё будет хорошо!

– Я знаю. Где встретимся?

– Я буду ждать тебя возле школы. Ни пуха, ни пера тебе, любимая!

– К чёрту!.. Пока, Толик! «Жизнь должна быть радостной и яростной», так?

– Всё точно. Иди!..

Таня была рада, что он не стал целовать её на прощание; на них и так уже с удивлением смотрела Катя Морозова.

Анатолий, идя прочь от школы, испытывал какую-то смутную тревогу. Он почти не волновался, как Таня напишет сочинение. Что-то тревожило его уже давно, но сейчас это чувство стало мучительным. Оно не покидало его с первых же минут их знакомства, когда он увидел Таню впервые. Тогда он боялся, что она не полюбит его, а теперь… нет, не разлюбит… Анатолий не знал, какими словами назвать живущую в его сердце боль. И впервые ему показалось, что эта непонятная грусть осталась бы, даже если бы Таня вдруг снова оказалась рядом. Правда, если бы она стала другой, такой, какой была прежде…

Анатолий в ужасе остановился.

«Неужели это я виноват в том, что она так изменилась?!. Но если не я, то кто?.. Может быть, она любит другого?.. Нет, это неправда! Неправда! Такого быть просто не может!.. Даже если это и так, я всё равно люблю её не меньше. Но смогу ли я жить?..»

Его кто-то окликнул. Увидев Юрку, он не обрадовался. После того вечера, когда Герет пришёл к нему домой и видел искалеченную Зою, они почти не общались, только в школе. Анатолий думал, что Юрка избегает его из-за запрета отца, и не раз печально думал, как легко, оказывается, многолетняя дружба может дать трещину. Какая–то странная весна в этом году, столько всего случилось… Или это так приходит взрослость?

И вот теперь Юрка стоял перед Анатолием, глядя на него из-под рыжих ресниц виновато и жалобно, но и с каким-то вызовом, даже с нахальством во взгляде. Вид его словно говорил: «И ничего ты мне не сделаешь!» Он заметно вытянулся, на щеках появился светлый пушок.

– Привет, Шандрик!

– Привет… Что ты, как зэк, ходишь? Побрился бы…

– Хочу – хожу, – протянул Юрка. – А ты, Толик, всё такой же…

– Какой?

– Правильный слишком… Не случайно тебя подрезали… Ну что, зажило уже?

– Вполне.

– А я вот рэкетом интересуюсь. Интересное дельце. Перспективное. Моего фазэра удар хватит, если узнает. Ты не пробовал, а? – хохотнул Юрка. – Так сказать, по папашиным стопам… Он, говорят, завязал?

– Слушай, ты моего отца, Юрик, не трогай. Лучше будет, – в голосе Анатолия прозвучал металл.

– А как твоя Танечка? Встречаетесь с ней? – на мгновение в колючих глазах Херета проступило что-то человеческое и печальное.

– Не твоё дело. Понял? Отваливай!

Юрка вздохнул.

– Ну, желаю вам… Тебе и твоему предку желаю не порезать друг-друга из-за неё. Вполне может быть и такое… Ты ничего не хочешь у меня спросить?

Анатолий ничего не спрашивал, он просто стоял и отсутствующе смотрел сквозь своего бывшего друга. Тот помахал перед его лицом какими-то фотографиями.

– Ты уж извини, как-то проходил мимо, не удержался и заснял… Только посмотри на её лицо! А теперь – на своего батьку! Она на тебя когда-нибудь так хоть раз смотрела?!

Анатолий сделал какое-то движение, Юрка отпрянул и бросился бежать, втягивая голову в плечи. Никто его не догонял. Бледный, Анатолий стоял и улыбался.

Какая чушь… Дикая, немыслимая…

Но почему ему так трудно дышать, почему в груди такая боль, будто туда с размаху всадили нож?!.

Ощущая себя так, будто он искупался в грязи, которую необходимо смыть, он невольно пошёл туда, где все эти годы находил понимание и поддержку – домой к Сарычевым. У Кости в гостях был невысокий, ясноглазый, светловолосый парень в обычном костюме, но с военной выправкой, слегка прихрамывающий и при ходьбе опирающийся на палку. Руслан Ефремов, бывший военнослужащий, ныне студент юрфака Московского университета. Они познакомились на недавних похоронах, воспоминания о которых острой болью до сих пор отдавались в сердцах многих. Руслан не спешил возвращаться в Москву, помогая убитой горем матери привыкнуть к своей потере. Он уговаривал её обменять квартиру на двухкомнатную в Москве. А за могилой отца, говорил он, найдётся, кому ухаживать, вон сколько одних только школьников пришло на похороны… Могилу завалили венками и цветами…

– Как мама? – тихо спросил Анатолий у Кости.

Тот вздохнул.

– Так же. Бабушке очень плохо, только это её и держит. Но если бабушка скоро умрёт, тогда…

Губы его задрожали, он отвёл глаза, чтобы скрыть выступившие слёзы от товарища и брата.

– Я не знаю, что с ней тогда будет. Она не выдержит…

– Костя, а ты!? Ты же – его сын, в тебе течёт его кровь, и ты жив! Она останется жить хотя бы ради тебя!..

Костя сердито толкнул друга, показывая на стоящего у окна Руслана. Тот, прихрамывая, подошёл к ним, положил руки на плечи, обнял.

– Костик, я всё знаю. Отец успел написать мне, что у меня в этом городе есть брат. А на похоронах я увидел тебя и понял… Ты похож на него. Я люблю тебя братишка…

Анатолий постучал в дверь и зашёл в соседнюю комнату, откуда доносились стоны и кашель.

Елена Кирилловна и Зоя склонились над кроватью бабушки. Анатолий с трудом узнал мать своего товарища в этой измученной, постаревшей женщине с чёрными кругами вокруг огромных глаз.

– Здравствуйте… – пробормотал он.

Сарычева быстро повернулась к нему.

– Здравствуй, хороший мой!

– Как… как ваша мама?

Елена Кирилловна отвела взгляд.

– Плохо, Толик. Очень плохо… Нет, ты полюбуйся на эту красавицу! – напустилась она на Зою. – Мать часами ждёт её под домом, а ей хоть бы что!

– Всё равно не пойду, – угрюмо сказала Зойка.

– Неужели тебе её совсем не жалко? Ведь она же страдает!

– Нет!..

– Зойка, ты выйдешь к ней, – негромко сказал Анатолий. – Ты должна это сделать. Я… прошу тебя. Ради того, что у нас было…

Зоя задохнулась. Поставила «судно». Повернулась к Анатолию, непослушными пальцами развязывая клеёнчатый фартук.

– Толик!.. Ты… не смеешь…

– Смею! Я хочу, чтобы ты вышла к своей матери. Она тебя родила, растила… Поживёшь, как я, без матери всю свою жизнь, тогда поймёшь!

Зоя обожгла Анатолия яростным взглядом, рванулась к двери…

– Мама так и не приезжала больше, Толик? – грустно спросила Елена Кирилловна.

– Нет… И звонила уже давно…

– Да… Это больно… Но знаешь ли, дружок… Лучше перетерпеть… один раз… чем рвать себя по кусочкам… всю жизнь. Я говорю жестоко, но ты поймёшь меня… потом, когда вырастешь.

Анатолий кивнул.

– Я и сейчас понимаю. Тётя Лена… это ведь к любой боли относится, да? Лучше один раз перетерпеть…самое страшное… чем надеяться… и всё равно… – он замолк.

Сарычева внимательно посмотрела на него.

– Что-то случилось, малыш?.. – Он не ответил. – Ну, хорошо, не говори, если не хочешь. Ты справишься… с любой бедой. Ты, наверно, самый сильный человек, какого я знаю, Толик. И самый светлый…

– Это вы такая, – хрипло проговорил Анатолий. Нагнулся, нежно коснулся губами бабушкину морщинистую щеку. – Берегите себя…

Зойка, оказывается, никуда не пошла, ждала под дверью. Они вместе спустились вниз. На пороге, окинув Анатолия своими прозрачными глазами, девушка тихо сказала:

– Знаешь, Толик… Ты очень хороший, но лучше бы ты не был таким. Это больно…

– Что больно, Зоя?

– Всё. Любить тебя. И расставаться.

Не прощаясь и не оглядываясь, она пошла к стоящей возле детской площадки невысокой женщине, – лёгкая и чистая, в белоснежном платье, похожая на снежинку. Та рванулась навстречу:

– Доченька, заинька!..

– Забыла уже, как шлюхой называла!? – вызверилась Зойка. – Как кричала: «Бей, бей сильнее, пусть знает, дрянь, как гулять!..»?!

– Доча, пожалей маму!

– Маму!? У меня есть другая мать, настоящая – тётя Лена! А ты уходи к своему фашисту!

– Зоя!..

– Думаешь, я не знаю, как ты звонила, деньги предлагала, чтобы мы молчали, а то твой ненаглядный под суд попадёт!? Посмотрим, что ты запоёшь, когда он что-нибудь с Настькой сделает! Сволочи!..

– О-о!.. – женщина упала на асфальт перед беспощадно выпрямившейся девушкой. Заколотилась выбившимися из причёски волосами об железо детских качелей.

Глаза Зои были пустыми и холодными.

– Любить не заставишь, ты ведь это знаешь, Толик! Может, я ненормальная, но мне это, - она показала на мать, – всё равно.

Анатолий делал над собой громадное усилие и не мог сказать ей ни единого слова. Внезапно он ощутил сильную головную боль, молча повернулся и быстро пошёл прочь. Замерев, не мигая, Зойка смотрела ему вслед. На миг у неё возникло желание дико закричать: «Толик!», но она подавила его… Странно, что она никак не могла представить себе его лицо…

– Что с тобой? Ты слышишь, Толик?! – он очнулся. Перед ним, взявшись за руки, стояли Серёжа и Лена Збанацкие. Клетчатое платье обтягивало круглеющий живот Лены, она казалась похудевшей, но похорошевшей. Особенно хороши были ставшие глубокими и лучистыми глаза девушки. Серёжка не сводил с жены влюблённого взгляда.

«Вот и мы с Таней так когда-нибудь будем… А если нет?!»

– Что со мной? Так, задумался… У вас как дела?

– Нормально. Работаем на отцовском заводе, а учимся в вечерней школе.

– Ленка в декрет ещё не вышла?

– Скоро выйдет. А ты как?

– Да так… Скоро экзамены.

– Остаёшься в школе?

– Вряд ли. Хочу тоже пойти работать.

– Правильно. Ты уже сейчас готовый автослесарь, чего тебе время терять! Гонки не бросил?

– Нет. И никогда не брошу.

– Толик, а как там Костя? – оживилась Лена, перебив своего солидно басящего супруга. – Передай ему от нас привет. Он такой добрый, такой хороший! Если бы не он…

– Передам, конечно.

– Куда ты идёшь?

– Пока никуда. Гуляю.

– Пошли с нами, походим по магазинам. А потом поедим в кафе. Пошли! – радушно пригласил Серёжа, скучающий по одноклассникам.

Анатолий согласился. Они довольно долго ходили, выбирали и покупали крошечные чепчики, распашонки и ползунки всех цветов… Серёжа и Лена занимались выбором и покупками с чисто детским восторженным упоением. Анатолий смотрел на детские вещички с какой-то грустной нежностью. Он уже немного успокоился и сам не понимал, отчего грустит, – ведь будут же у него с Таней дети… И он купил голубые ползунки с белым зайчиком для своего первого сына.

… И всё же, отчего ему так грустно? Из-за Зои? Или из-за дурака Герета? Но ведь всем известно, что он вечно несёт всякую чушь!..

Он заставил себя сосредоточиться на одной картине – Таня пишет сочинение, представил, как она по привычке грызёт наконечник ручки, и улыбнулся, но и улыбка вышла горькой.

Счастливые Лена с Серёжей не замечали его настроения, и он, едва поев, поспешил распрощаться с ними.

– Как малого-то назовёте?

– Алёшкой. В честь Алексея Николаевича. Я этого человека во всю жизнь не забуду, Толь. Если бы не он… Меня вытащил, а своё сердце не пожалел!

– А если будет дочка?

Сергей покачал головой.

– В нашей семье, – гордо сказал он, – рождаются одни пацаны!

Уже пора было идти за Таней, и Анатолий забежал в гараж за мопедом. Они планировали в этот день поехать к домику на обрыве у моря, где Анатолий встретил самое счастливое утро в своей жизни, потому что рядом с ним была его любимая!.. Как всегда некстати, оказалось, что необходимо кое-что отрегулировать. Анатолий увёл мопед за гаражи, принёс инструменты и начал разбирать мотор, как вдруг…

– Да нет же, не поехал он. Видишь – гараж открыт, машина на месте.

– Как будто для Шандрика достать ещё одну тачку – проблема! Бабла он, на минуточку, не считает. Но хозяин он хороший, авто просто так не бросит, это верно. Значит, где-то он близко. Или пацан его…

– Сынок у него – та ещё сволочь!

– Как и папаша. Яблочко от яблони…

– Заложил бы я ему бомбу в двигатель, да ведь обнаружит, гад!..

– Он и так получит своё. Может, уже сегодня… Если он действительно поехал туда, то домой не вернётся, это точно. Ладно, давай сматываться, а то ещё какая-нибудь сволочь застукает.

Голоса стихли. Анатолий не помнил, как собрал мопед, как побросал инструменты в гараж, как запер его… Исправлять тормоз он, конечно, уже не стал. Особой опасности там не намечалось, но даже если бы и намечалось, у него всё равно времени не было.

Таня бросилась к нему навстречу с сияющими глазами. И первый раз в жизни Анатолий не позабыл об остальном мире при виде её искренней радости. Когда-то он мечтал отдать всё на свете, лишь бы она не была печальной…

Лида Макарова долго пролежала дома в каком-то странном состоянии, которое врачами классифицировалось как депрессивный синдром, а родными – как простуда и переутомление. Её ничто не волновало, даже то, что её чуть не взяли на учёт в психдиспансере. Ещё не вставая, она со злобным удовлетворением констатировала, что все сроки прошли. Но и это не вызвало в ней никакого движения.

Утром того дня, о котором идёт речь, Лида проснулась – поздно, как и всё время своей болезни. Равнодушно глянула на солнечную рябь на стенах и потолке, отодвинула стул с оставленным ей на подносе завтраком. Ничего не хотелось. Лучше всего сейчас было бы ещё заснуть, но спать тоже не хотелось.

Однако когда-нибудь подняться с постели было надо, хотя бы по природной необходимости… Лида тяжело вздохнула, накинула на вялое тело халат и, пошатываясь, подошла к зеркалу. Отразилось чужое, некрасивое, отёкшее лицо, давно немытые, нечёсаные волосы. Лида распахнула халат и посмотрела на своё тело, красотой которого всегда втайне гордилась.

Господи, как она похудела! Кожа серая, в каких-то пупырышках… Ну, конечно, она же ничего не ест. Мысль о еде вызвала лёгкий приступ тошноты. Девушка нахмурилась. Осторожно, двумя пальцами, словно чего-то очень ценного, коснулась своего живота.

У неё будет ребёнок. Эта мысль вдруг наполнила её нежностью. Живой, настоящий ребёнок! Лида вспомнила, как она завидовала Лене Куценко. Никто не мог представить, как долго и как сильно ей хотелось родить ребёнка от Анатолия. Но так сложилось, что радость будущего материнства подарил ей другой…

Часом позже прежняя – чистая, красивая, хорошо одетая Лида – захлопнула дверь и помчалась вниз по лестнице, не дожидаясь лифта. Этажом ниже из квартиры выходил Владимир Анатольевич с небольшим чемоданом в руке. Он всегда нравился Лиде, потому что был отцом Анатолия, и потому что они были похожи. Она остановилась и приветливо поздоровалась с ним. Он спросил, как она себя чувствует.

– Спасибо, хорошо.

– Бледная ты очень. Гулять надо побольше.

– Я буду. А как… Толик?

– Нормально. Сейчас экзамены, ты же знаешь?

– Да… я потом сдам. А… как там Таня?

Владимир Анатольевич опустил глаза.

– Здорова… – и торопливо пошёл вниз. Лида – за ним, чувствуя себя как-то странно. Ей почему-то не хотелось с ним расставаться. И когда он остановил такси и уехал, девушка на миг ощутила тень непонятного страха. Но это чувство быстро прошло. День был солнечный и очень тёплый. Девушка решила пойти погулять в парке, мимоходом пожалев, что за эти годы у неё не появилось ни одной близкой подруги. Сейчас было бы так здорово идти с кем-нибудь вдвоём и обсуждать самые важные дела и проблемы.

Но что поделаешь. С отъездом Виталия Лида стала остро ощущать своё одиночество и поняла, что он был, пожалуй, её единственным настоящим другом. Ей не хватало именно его рядом, его сильного плеча, его ласковых рук, всегда готовых и утереть ей слёзы, и защитить от всего на свете. Никто другой ей не был так нужен, даже столько лет желанный Анатолий. Пусть себе остаётся со своей Таней, а ей нужны тепло и поддержка только этого человека, отца её будущего ребёнка… Всё это было непонятно, всё стоило хорошенько обдумать…

Сначала она походила по кромке прудов, вместе с остальными многочисленными гуляющими глядя на плавающих мокрых белых лебедей, то и дело ныряющими за кусочками хлеба, на суетящихся в зеленоватой воде юрких чёрных рыбок. Потом ей стало жарко, она свернула на боковую дорожку среди высоких тёмно-зелёных елей с отдельными молодыми светло-изумрудными веточками. Пахло хвоей, звонко пели птицы. Над елями сияло бездонное синее небо.