Битум

Тут старость квохчет, угасая,

топча двойную колею,

а зрелость камешки бросает

в тех юных, что живут, поют.

Спадает хрустко черепица,

былых балконов вянет грудь,

подол домов линяет, лица

глядят в разжиженную суть.

Навёрты липнут на колёса

чернистой глины. Бисер-сор.

Тут дураком прижжёны лозы,

что дали бы на вина сок.

Стыдятся ум и губы счастья

среди молвы, старух глумных,

среди бескрылых и несчастных,

чтоб не обидеть взлётом их.

Тут быть богатыми опасно.

Здесь вместо клюшек костыли.

Дух, нос сникают неподвластно

средь оглупленья и пыли…

Дома-воины

Дома, как воины с козырьком,

глядят навстречу трубам зла,

плюющим с мощным огоньком

картечью, ядрами с поста,

врагам в лицо, что бой чинят,

дырь рытвин в их портрет внося,

моргая стёклами, болят,

в ответ, подмоги не прося

у замков и сараев, древ.

Сражаясь, никнет верный строй.

Стан осыпается, истлев.

За их спиной живой покрой.

И наклонясь, хранят свой нрав.

Глаза, фуражки вниз летят.

И видит город-генерал

погибель рот, полков ребят…

Придут на смену сотни чад

и ветеранов с сетью швов,

что будут биться без пощад

за жизни хат, полей и рвов…

Lonely coffee

Порохом горячим

кофе слизь дробит

и горчинкой скачет.

Я стрельбою сыт.

Брызги чёрно мечут

свой сырой салют,

тем печали лечат.

Сахарный тот брют

патокой втекает,

мягкою смолой,

сердце подгоняет

молотой волной.

Вкус плетётся сочно.

Чистый, ёмкий вкус.

Жив рецепт построчный.

Низкой пенки мусс.

Влага, как из рая.

Пышный запах юн.

Приходи, родная,

нам двоим налью…

Черепки-2

Вязко и плохо, извечно в тоске,

жизнь непроглядна, и тесно, темно,

хмурые краски при каждом мазке.

Может, ты – просто сплошное говно?!

***

Полтысячи фрикций, встречаний,

совместных круизов и снов…

Но это лишь труд гениталий

и похоть, совсем не любовь!

***

В чужие объятья, событья,

к признаньям сухим и глухим,

чтоб быть незабытым, чуть сытым,

толкает страх быть тут одним.

***

Нет, не высоких принципов

морали, – все кривы.

Поэт, герои, принцы ли

земные, как все вы…

***

Эпичные профессии:

писатель, царь, солдат

и главы фирм, конфессии

просты в рутине дат.

***

Любой обычен праздник.

И все в семье чужды.

К веселью неприязни.

Совместный акт еды.

***

С любовью рождённые, с сердцем,

не с выгодой гонок, охот,

хозяина ждать чтоб у дверцы -

собаки дворняжьих пород.

***

Можно искать счастье год иль года,

тут обрести, на закате ли века.

Это прекрасно, волшебно, когда

космос сомкнётся в одном человеке!

***

Жую я шоколадки,

как пальчики, хрустят.

Стройны, сочны и сладки,

как пи*ьки негритят.

***

Маточный домик и яблоко, мяч,

сердце и череп, поэтность молекул,

яйца – и это всё мне для удач -

восемь даров одного человека.

***

Мы дарим планете сексящую хлюпь,

не требуя ласки и кубка взамен,

улыбки трёх пар обожающих губ,

в одну (поперечную) брызжет мой член.

***

Кузнечный ад – костёр и клещи,

котёл и жар, железный склад.

А для кого-то это вещи

похожи суммою на ад.

***

Реальность зла. Ночами слаще.

Ненужность вести, перемен.

И с каждым годом спим мы слаще,

готовясь к смерти каждый день.

Потребность в тепле

Потребность в чуде, ласке,

принятьи и любви,

заботе, взорах, сказке

живут в людской крови,

пуская глубже корни.

Нацелив к небу рост,

на мир не глядя сорный,

цветёт бутон волос.

Из тёплых чрев все вышли,

и вновь хотят тепла.

Валежник, рощи выжгли,

но мал тот жар добра

в сравненьи с материнским

и женским волшебством

даренья дальним, близким,

кто тянется с родством.

Так греет мать ребёнка,

и фараона Сфинкс,

рогатица – телёнка,

чай – ложку и сервиз.

Влеченье, тяга к небу,

где Бог прогнавший вон

из дома в хладь планеты.

Ах, если б не огонь,

какой украл с дебютом

тот Прометей для нас!

Нужда в лучах, уюте

дороже спичек, фраз…

Смотритель железнодорожной станции

Будильник рельс тревожит

с тоской смирённый ум.

Вагоны цепи множат,

несясь потоком сумм.

Смотритель, наблюдатель

за гладью трав и шпал,

сонливый маг, старатель,

дорожный аксакал

в оранжевом наряде,

с железною клюкой,

в привычнейшем обряде

глядит на люд изгой.

Как ветеран бывалый,

а мимо – эшелон.

В сезон морозный, талый

он смотрит через сон

на маски, длинь и шири

чугунных спиц и вой

гудков из будки жирно,

как пёс сторожевой.

Жив курс поездок, сметы

под ливнем, меж снегов,

а ход жив и бессмертен,

в отличье от него…

Рыбный фарш

Взрывно ревели пушки

потоком затяжным,

вздымая кверху сушу,

рвя списки послужных.

Так главный чёрт резвился,

плюясь всезверьем зла,

и вшою к трупам шился

так хищно среди сна,

рогатил тишь благую,

копытил целину,

как плеву дев тугую,

им ставя страсть в вину.

И весь зверинец дикий

направив в стан врагов,

срезал им руки, лики,

и множил полк волков.

Искрился хвост питонов

и нёсся кобры яд

из пасти этой злобной.

Кидал акул снаряд

в аквариум, где жили

с винтовками мальки,

портянки, раны шили

одной иглой. Быки

сносили вмиг постройки.

Летел огонь с ноздрей.

Плюясь напалмом горьким,

сметая стойки древ.

Царь-бес кидал шрапнелью,

метая крики ввысь.

Вгрызались в лоб, шинели

осколки-зубы, вниз,

впивались в шеи, щёки

разрывы хищных ртов,

смыкали жизнь защёлки

накровленных клыков.

Так демон веселился

зверями всех мастей.

Он в местность тут вселился

надолго, до смертей…

Так жёг он ночь сухую,

рвы, дзоты, гладь, блиндаж,

то зряча, то вслепую

мешая рыбный фарш…

Фасады

Тут челюсти балконов

хватают снег, листву

и брызги с серых склонов

стены, отдав кусту,

немного вниз отплюнув.

Роняют влажь с губы,

а ветер, резво дунув,

понёс ту нить слюны.

И чавкают так сыро,

песок с бород кроша,

свистят бетонны дыры,

чуть порослью шурша,

травой, порой кустками,

смотря стекольно вдаль.

Худеют, сохнут рамы,

ссыпая краски тальк.

Морщинно сводят жилы,

метель и жар жуют.

Недавно ж юны были,

и вот истленья ждут…

Законы природы

Симметрия счастье-несчастье,

порядок, всеместный баланс

безвластия, рабства и власти -

заведомый божий балласт.

Творенья по нуждам и кодам.

И споры людей нипочём

заветам начальной природы.

Кто жив тлёй, кустом и ручьём,

тот тоже в системе единой,

которой название "жизнь".

Свет, тени, протоки и тина

как общий живой организм.

Искусанных, съеденных, битых

и сытых всеобщий расклад.

Цепей пищевое соитье.

Пред бурей, за бурею гладь.

Союзы комедий, дел, драмы.

Созданья – ответ временам.

Широкий обгляд панорамы.

Какое же место в ней нам?

Старый дворник

Точёный клык кусает

сырую наледь зря,

бурит и лёд кромсает,

очами цель сверля.

Сапожья грубо пашут

всю рыхлость новых пен,

метлой, лопатой машут

иные в пару смен.

Луна своею лампой

наплавила каток,

залив ямищи, ямки

зеркальем средь досок.

В пороше мост, деревья

и площадь, блеск реки.

Зимой природа с ленью.

Домов, ларьков буйки

на выглади замёрзшей.

Стекло всех троп, дорог.

Все ёлки – белый ёршик,

а храм – молочный стог

с медовой, яркой шапкой.

Смех детский и коньки,

с рассветом ало, жарко

им всем. Глаз огоньки.

Лишь труд других потливый

гремит в расчистке гор

невесело, сварливо.

Порой с шестом топор

шинкует бель упорно,

хрустальной корки цвет.

Профессия покорна

всем непогодьям лет.

Всю утра тишь он будит,

рыбачит, взявши жердь,

кряхтя, звенит, гарпунит,

стуча в большую твердь.

Он – дворник лет преклонных.

Снег – волны, валуны.

Титан, что пуще оных,

ждёт яви солнц, весны.

Растворение в нирване

Всмотрись в тишину и покой,

наличье беззвучья и мрак,

в которых ты – тень и изгой,

как в почве (чужой почве) злак.

Проникнись молчаньем травы,

к пространной её немоте,

к несложности. Травы правы!

Прислушайся вмиг к темноте.

Ни звук и ни слог не внося

в заполненность эту ничем,

покорность твори, не прося,

не плача над горем совсем.

Откройся под чистый поток,

отринув кишащий мазут,

который несёт городок

из мяса, машинностей тут.

Забудь всё былое с родным,

и, слившись со всем, распадись,

и снова стань щедрым, одним,

лучами, добром расплодись.

Вникай, пропитавшись теплом,

прохладой, даваемой здесь,

цветочьем, невидимым льном.

Впусти гармоничную смесь

в прощелины, поры и ум,

и Бога в безвидьи увидь.

И только приняв меры сумм,

научишься правильно жить…

Детские дома

Вольеры, рассадники боли,

загоны несчастных и злых,

задверочный ад среди соли

раненьям, не видящим сны,

теплицы забытых детишек,

где каждый – обрезанный куст,

где ласки не будет, излишков,

где груда искусственных чувств,

где будут обноски одеждой,

где племя рычащих, немых,

где слёзно промокла надежда,

где чада для бойнь огневых,

где главный садовник тиранит,

где будет избит соловей,

где мэтры намеренно ранят,

где хищные тени друзей

средь плесени, стай паразитов.

Бой до совершенности лет.

И днями нет смысла грозить им,

ведь ночью не видит Бог бед.

Сникают поэты и леди

до пыли, нижайшей травы.

Бутоны великих наследий

репейником станут, увы…

Подростки

Как тощие птенцы,

буяны, что трезвы,

как глупые смельцы,

как блохи, что резвы,

как блики ярких чувств,

разрозненно легки,

отсутствуют боль, грусть,

как глина, снег мягки,

их звук – цыплячий шум,

пластичны голос, шаг,

и ум без тяжких дум,

проросты в сорняках,

как бабочек жуки,

как главы без седин,

как жизни без беды,

мальки в потоке льдин,

как слепки с рук родных,

наживки для китов,

в путях всё обходных,

просвет меж облаков,

живёт незнатый сорт,

дород иль недород,

поим вином их рот,

не млеком, свежий род.

Поток сознаний

Вдруг отщёлкнув сваи каменных ног,

нервы канаты и корни родивших,

плавно взлетаю, и слышу, как Бог

тихо зовёт из таинственной ниши.

Голос знакомый. Вне времени я

чисто качаюсь среди лабиринтов,

будто в невидимом племени. Яд

или лекарство из пен гиацинтов

телом владеет и памятью, всем!

Резко спадает солёная плёнка,

взорю я красок неведомых семь,

и растекаюсь, суммируясь тонко.

И созерцая блаженную жизнь,

и на оттенки мелодии глядя,

то превращаюсь в пиранью, то в слизь,

птичье перо, то в комочек помады,

в разное то, чего раньше не знал…

Вдруг ощущаю наличье похожих,

юных и старых пилотов в навал,

тенесплетенье, и снова расхожих…

Это всё души умерших, живых

или готовых чрез сутки родиться?

Сотни картин и сюжетов за миг,

и бессобытие щедро ветвится…

Тут исповедаться надо, молчать?

Молятся тут или просто витают?

В этом покое прозрачном, лучах

стоит забыться, забыть, чего знаю,

или всё вспомнить из прежних веков,

что вмиг замылили, замысел судьбам,

и наносное отринуть от слов,

мыслей и тела, что бренно и грубо?

Вхожий тут в ямы и ушко иглы,

мирно, ни тени, ни звука, курсива,

нет и молчания, тьмы и золы,

нет и цветенья, а всё же красиво!

Сладкие, пресные выдох и вдох.

Тут невозможно-возможно распасться.

Будто паденье в пушистейший мох.

Как невесомистый вакуум счастья!

Будто отплытье на ста кораблях

сотни частей близнецов издушевных.

Да и куда тут на миг не приляг,

мягко-духмяное стелище древних

трав и цветений, но с виду их нет, -

будто мираж для мечты неизвестный.

Кожа – мембрана, весь я – инструмент,

чьих-то касаний. Я – музыка в песне.

Тёплые среды, бесстрастье страстей

и возвышённо-безместное действо,

чудо-сосуд, бесконечье вестей…

Соки цветка – пречудесное средство.

Ленно втекаю в ничто существом,

вижу, как плавятся волны и тают,

как тишина, будто суть-вещество,

всё бестелесье моё обретает…

Круговорот жизней

Горы, метели, расплавы позёмки,

лава листочная, каменный ком,

льдины – застывшие серые лодки,

пламя, ползущее белым снежком,

жжёт их невидимо глазу людскому,

их щекоча языками огня.

Зимние выси, разломы мирского

тайно живут, изменяясь во днях.

Голые ветки – сухие кораллы,

что по весне нитевидно живут,

но по июлю дадут плоды ало,

а в ноябре без сраженья умрут.

Быт переменчив единых законов.

Вышли из низа, взросли, пали вниз.

Но по дождю, солнцу встанем мы снова.

Год, день и месяц, как новая жизнь.

Преклассная

Чарует твоя красота -

имеет волшебье и лад,

на кою цари, босота,

плебеи дурманно глядят.

Узорны поступки и речь.

Средь старостей ты молода,

средь зрелых – изящности плеч,

средь юности – сочно-спела.

Певуньей превольно поёшь,

не знаешь плененья в узде,

кудесницей нити плетёшь,

танцуешь принцессой везде.

Мила твоя каждая длань,

в зрачках опьяняющий круг.

Как юная, стройная лань

средь стада линяющих сук.

Когда ты вдали иль стоишь,

я сердце душой тереблю.

Всю тьмищу собой озаришь!

Ещё чуть, и я полюблю!

Просвириной Маше

Неродившийся

Ты был бы воином разудалым,

иль инвалидом за окном,

боксёром, чьи сильны удары,

дворовой девкой за углом,

портовым пьяницей горячим,

певцом, сказителем поэм,

царём, гоняющим подьячих,

холопом, что услужлив, нем,

бунтарской искрой революций,

иль самым рьяным палачом,

иль не дожил бы до поллюций,

иль одарённейшим врачом,

маньяком, рубящим умело

в кустах иль целый свой народ,

красоткой с царствующим телом,

иль опозорившей весь род,

Афиной, Вестой иль гетерой,

иль бесталанщиной средь муз,

и с некрасивой, низкой дермой,

соединительницей уз,

геройским, глупым генералом,

отдавшим Молоху весь полк,

иль промышляющей аналом

среди рябых за хлебный клок,

иль самой чистой, светлой леди,

мечтой для мальчиков, отцов,

и от которой были б дети,

прославивших семью творцов?!

Старые хрущёвки

Намятые ливнем, ветрами

прыщавые морды домов,

пронизаны пылью, дымами,

ошпарены солнечным днём,

осеяны стружкою вьюги.

Обрюзгли. Причёсок стога

из шифера. Будто бы слуги,

кулачены бурей в бока.

И всклочены слева и справа

пальто их, что тёрты, грязны.

Щетины фундаментов ржавых

наростами мха поросли.

Скрипящие гнутся в поклонах.

И вшами тут крысы снуют.

Сияют нарывы балконов,

капелью разорванно льют.

Дряхлеют, воняя чуть прело,

открывши беззубые рты.

Подтёки слюны плесневелой

впитались в подгубные рвы.

Шнуров-вен вздуваются гроздья

и лампочек гаснут зрачки.

Таблички отплюнули гвозди,

роняют названия, значки.

А раньше румянились щёчно

кирпичною кладкой основ.

Теперь – остареюще-жёлчны.

Мир – дом престарелых домов.

Захоронение

Не надо гвоздей и стучаний,

и рёва в несущем пути,

и криков о боли, скучаньях.

В покое желаю сойти

я в низшие, хладные низи,

откуда когда-то пришёл,

где стану скелетом и слизью,

где будет без зла хорошо,

где будет так тихо-претихо

среди оземлённых корней.

И будет знамением лиха

шуршанье ползущих червей.

Штыкните лопатами вскоре

бесслёзно, ведь к Богу иду.

Жаль только, не видел я моря,

но сверху на синь посмотрю.

И, взявши себе передышку,

насыпьте бугристую твердь,

оставьте чуть сдвинутой крышку,

чтоб душка смогла пролететь…

Врач и он

Ты не родился. Знать, так надо.

Не надо миру вдов, бойцов,

да и вокруг так мало лада,

полно бед, девушек, юнцов,

да и поэзии не место,

от прозы всем ещё больней,

и есть кому заквасить тесто,

кому убить, доить средь дней.

И без тебя тут есть идеи,

и класс, что ты не средь земных,

и не зачислился в злодеи,

не стал ненужным и больным,

и камнем, целью для побитий,

поленом для чужих костров,

не задушился связкой нитей

от горьких лет, без дел, даров.

Непоявленьем дал возможность

пожить другим, не сделал схизм,

и не впитал дымы, порочность,

иль этим спас кому-то жизнь…

И нерожденье – ляпка божья,

как с Евой и Адамом, – грань

везенья, иль случайность, может,

иль тайно-скрученнейший план?

Земляной червь

Съедаю ниточку за нитью

подземных веток и кустов

ствола, и жажду плотной сыти

средь аппетитнейших ростков.

Они сочны. Не стали пнями.

Тут только сыро по ночам,

как и весною, октябрями.

Песочно и темно в очах.

Зато нет птиц и капель яда

и зимней смерти средь оград, -

вещал упавший про расклады

ко мне в кишащий мраком ад, -

что в небе солнце (да какое!),

и что из гусениц чудных

вдруг появляется такое,

что машет красками ржаных

и белых, синеньких узоров,

что разных вкусов, цвета, форм

висит еда, и есть ликёры

из застоявшихся; есть хор

поющих птах, сверчков невидных,

что много тли, иных невест,

что видел стопки капсул винных,

но он жилец не этих мест;

что наверху вкуснее почки,

листочек каждый жилист, спел…

Одним – плоды, другим – цветочки.

Темь подземелья – мой удел.

(А мой же гость ослеп, прижился,

забыл гурманность на сорта,

и как сентябрь задождился,

предстал обедом для крота)…

Одухотворённая

Тьма надвигается тише и гуще,

краску заката окрасив в свою.

Волосы наши, как взбитые кучи,

трогает бриз, наклоняя ко сну.

Занавес-веер и складки одежды.

Кухонный кубик просторен и мал.

Я б не заметил подобного прежде,

но вот с тобою о многом узнал:

людях, про их неуменья и шоры,

и о нагреве земного ядра,

и об оттенках багряных и жёлтых

старого солнца, о быте крота,

жизнях цветочных, плантациях чая,

звёздных падениях, фауне, льде

и о моторах, что диски вращают,

даже о росте седин в бороде,

и каким запахом дарятся волны,

божиих сущностях в тысячах лет…

Жёлтую вечерю праздно тут полнят

кофе, любовность и дым сигарет…

Просвириной Маше

Детдомовцы

Сырой, простреленный курятник

под злым присмотром диких лис,

забытый Господом дитятник

с пустым корытом, чей худ низ.

От зла, пустот сбежали крысы.

Смешались числа в вязкий ком.

Тут вши колючие изгрызли

пушинки коек, поры кож.

Тут лишь игрушки в такт ласкались,

хоть все засалены в годах.

Для всех иконами назвались

тюремных нравов господа,

что их ведут к полётам мнимым

уже бескрылые тела,

как жирно-траурные мимы,

сироты – в днях учителя.

Тут безродительный ребёнок,

познавший голод, тягло бед,

седой, заклёванный цыплёнок

с пелёнок ищет счастья свет…

Патриархат

Ты должна быть живой,

всепослушной, моей,

и рабой ломовой,

мастерицей средь дней,

эротичной в ночи