Битум

Алёшка Емельянов

Битум

Кожаный месяц

Кожаный месяц во влажной пещере,

где сталактиты жемчужно-светлы,

плавно владеет в умеющей мере

мигом любовным в просторности мглы.

Он проникает то мелко, глубоко,

глядя в ресничные два озерка

и на изгибы то сверху, то сбоку,

ивову крону лаская слегка

девы-природы – владелицы грота,

чей так извилисто камень внутри

трогает серп, чьи наполнены соты

соком, пульсируя в жажде реки,

млечной дорожки, желая излиться,

путь проложить, из себя ток пролив.

Нежно и страстно о стеночки биться

он продолжает до спазма всех жил…

Обиженность

Кварцевый спрут и железные сопла,

с вязкою смесью из пота и слёз.

Кремния пыль, будто кровию тёплой,

в венах ползёт, как шиповия роз.

Крошкой морозною холод спадает,

пеплом присыпав сухие цветы,

мёртвые радости, так и не тает, -

так боль хоронит сырые росты.

И разрастается хищник средь тела,

живь выедая, себя в новь внося,

чтобы уже не дышала, не пела,

и не знавала ответов, спрося…

Высится, ширится – этим теснея

в большем селеньи досадной души

(яро раздутой от горечи, снега).

Окаменяет хозяйку в тиши…

Идея Просвириной Маши

Тьмище

Кофе остывшей золою

вянет в сухом сквозняке,

вязкие крошки смолою

слиплись лепёшкой на дне.

Туч обгорелая вата,

что наклубилась, как пар,

виснет, как тряпка, над садом,

луг оцепив и амбар.

Шарики яблок на ветках,

будто вокруг Новый год,

вишен гирлянды так едко

светятся. Чувств хоровод.

Будто тропу затянуло

жижею чёрной с болот.

Тиной, листвою пахнуло,

мёдом из этих чернот.

Лестница – мама забора,

что на бочок прилегла.

Век аж не видывал вора

старый замок, а стекла

тёмное зеркало блёкнет.

Койка в предвестии нег.

И от тоски сердце ёкнув,

дальше продолжило бег.

Только фитиль папиросы

тьму освещает, горчит…

Может быть, так перворосы

бури страшились, ночи?

Дряхлый шалашик веранды,

будто бы плот на волнах

моря бескрайнего, ада…

Стог сена, будто бы вал

шторма. А я капитаню.

Чуть ум качает табак.

Трапы порожков все тают -

это печальнейший знак

невозвращенья, крушенья,

неприхожденья утра.

И великаны-деревья.

Сотня синонимов драм.

Воют собаки иль волки,

будто чудовища вод.

Тьмище единое колко.

Суша? Река? Небосвод?

Смолкли певучие птицы,

дав волю юрким сверчкам

и мотылькам, думам виться.

Вечер разбит по клочкам,

собран в темнющую кучу,

сравнен в единый цвет, вес.

Краски исчезли в той гуще.

Движется сонный завес…

Деревенская ночь

Язык костра в ночи сияет,

стан, души веток и ветра

ненасыщаемо съедает,

и не боясь с водой ведра.

И чёрный край немного ярче,

какой жуёт зверёк-огонь,

воспламеняясь выше, жарче,

но не касаясь трав и крон.

И оттого вся мрачь теплее.

Отраден чуть прохладный бриз.

И звёзды кажутся белее,

природней вдох и выдох, жизнь!

Здоровьем пышут ароматы,

цветеньем каждый лепесток.

И тут, наверно, есть и клады,

и Бог построил пруд, мосток,

и протоптал сюда дорожку,

и посадил той рощи чащь,

и бросил в пашню перву крошку…

И был сей акт переходящ

на наших предков, нас и внуков…

Наш путь направлен по прямой.

Так пахнет чудом, ночью, луком,

малиной, грушей за спиной,

и плещет хвост красивой рыбы,

что лишь на миг на всё глядит,

испрыгнув из воды с изгибом…

Прекрасна ночь, где я и ты…

Просветлённые

Питаясь лишь необходимым,

с благой молитвою в ответ,

внимая в Дух неоспоримо,

берём бутонами свой свет,

не больше, чем дано начально.

Умерен быт, наряд, улов.

Обряды родов и венчаний

творим у горных куполов.

И отдаём тела землице

лишь той, из коей вышли в жизнь.

Финал полезный. Не пылимся

и не дымим кострами ввысь.

И в нас все истинны поверья,

в умах молитв и букв тома.

И чтоб не рушить лад, деревья,

из камня строим мы дома.

И пьём источник без жадобы,

цветя с цветками наравне.

Внутри луч, вера высшей пробы

и божья сила, как и вне…

Живём одним, беззлобным родом,

с другим соседясь меж судьбой.

Так единимся мы с природой,

самим Создателем, собой…

Блеск в темноте

Завидуя свету, покою в уме,

величью того, кто даёт безвозвратно,

неверцы несут воду, жижу в ведре

к костру его речи, киша многократно,

будителя мух и трудящихся пчёл

на благо хозяйского дома и чрева,

что сахар им в зиму дешевле нашёл,

тряся жадной мышцой, которая слева.

И факелы палят и точат ость вил,

верёвки, чтоб в сноп увязать излученье,

на злобу ту тратя чрезмерие сил,

какие пошли бы на толк и ученье.

Он им, как заснувшему вспышка, гроза.

Уютная тьма примиряет и вяжет.

Сиянье горит и тревожит глаза

тем, что и в безграмотьи, липкою сажей

замазали очи. Им блески, как зло,

что будят и их катаракт размыкают,

куда-то зовя, к первосути основ,

толкают, глаголют, добром языкают…

Пророку не место, иль место во тьме…

Приход завершается казнью, пальбою,

прозрением пары… Все видят во сне

распятую святость бездумной толпою…

Оцеплённый

Звенья, как тягловый грех.

Цепи меня оковали,

свисли, одели, как мех,

холодом жгут и навалом

кости постёсанных плеч,

кожу железной одеждой,

что так сумела прилечь

чуть тяжелее, чем прежде.

И громыхает мой ход

(мне лишь подобное слышно)

снова, трудней новый год,

что прибавляет вес пышно.

Боли роятся копной,

ржавчина в ране кровится.

Коли искупишь дел зной,

в перья металл превратится.

И лишь тогда полетишь

к божьим вселенным поместьям,

грудь распахнув, воспаришь

наиспасительной вестью…

Lambrusco

Шиканье тающей пены

в шорохе летней листвы,

плотно налитые вены

жаждут питья и любви.

Локоны в ласковом ладе

мнёте, их чуть теребя.

Клади и рёбра веранды

дышат ветрами, скрипя.

Полнятся белые кружки

соком пьянящей лозы.

Брызги шипенья – мушки,

острая стружка грозы.

Линза сосуда мерцает.

Блеск пузырящих крупиц.

В ауре рыжей миг тает

магией всех заряниц.

Воздух играется платьем.

Губы мечтательно пьют.

Гладким пороговым камнем

вечер любуется чуть.

Поручень обняли ткани.

Нежно струится нектар,

и все невидные грани

он наполняет, как дар.

Озеро, сельские нивы…

Первая встреча из встреч…

Бриз, как мальчишка игривый,

вдруг оттолкнул влаги течь.

Капелька выпала к краю,

плавно направившись вниз,

ровно, медово стекая

тропкой прозрачной. Зернист

пенки клубящий надсадок.

Вами, соблазном пленим!

Вкус, что иссушено сладок,

вместе, прошу, пригубим!

Татьяне Ромашкиной

Мученица

Экзема хибары плешивой,

изрезы, терновый карниз.

Сознание с верою живы,

что взорят окошками вниз.

Кровавые раны и шрамы.

И крыши отпавший парик

клоками асбеста. По грамму

кровавят побои. Стан сник.

Паучат сетями решётки.

Подтёки от времени, мук.

Смирение с участью кротко.

И нет ей отбоя от мух.

Зудит гниль, под мышцы засевши.

И тремор от дыр и знобья.

Фундамента пояс осевший

не держит обносков тряпья.

И лампочек муть. Как калека.

Подкрашены тушью глаза,

ресницы и жалюзи-веки.

Печальны судьба, образа

святой и измятой отчизны

под громом разрухи и гроз.

В обличии женской России

веками наглядный Христос.

Мальчик под деревом

Пью сердцевину сырую кореньев,

глядя на крону, расправы ветвей,

бессеменное, без цвета варенье,

что уже кажется пряней, вкусней

с каждым глоточком и вдохом сюжета.

Плавно и вязко, изящно идя

розовым руслом и вкусами лета,

сочным нектаром втекает, сытя.

Лёжа на травке, расправив чуть ноги,

спело вздымая набухшую грудь,

снова и вновь изымаю чуть соки,

чутко вкушая всеженскую суть.

Я отыскал это чудное место,

мило раздвинув два корня на ширь.

И мочковатости ниток так честно

снова вдыхаю, вбирая сей пир.

Листья колышутся, трепет играет,

страстью тревожа красивую высь.

В солнечной неге неспешно питают

сливки прозрачно текущие вниз…

Просвириной Маше

Машунья-вышивунья

Плети сюжет картины

из ниточек иглой

как в дар себе, родимым.

Вей бисерной икрой

набросок чистый, добрый,

делец мастеровой

и рукодельник тёплый!

Тебе то не впервой.

И в явь верши задумку,

что так нова, жива,

веди струной рисунок,

мотив, миф вышивай.

Твори и сумрак слушай

пред самым чутким сном.

Слегка порадуй душу

чуть налитым вином,

чтоб слаже и воздушней

среди бетонных гор

ваялось на опушке

и плёлся сна узор…

Просвириной Маше

Салаты

Стихи – салат из вкусных слов,

как фруктов, мяса ль овощей,

как дополненье средь основ

приправы дум и букв, вещей.

Съедобный, колкий ли цветной,

и с солью, перцем вперемес.

В балансе вкус и вес живой.

С какой изюминкой иль без.

Один творит сто блюд в обед -

то кулинар, что рифмой пьян.

Иной – одно куёт пять лет.

Дан каждому гурман, профан.

Стихи под соусом тоски,

тоска под соусом стихов.

Вобьются веком в лоб доски

те, что порхали без оков

творца, героя, что крошил

порою на кусок листка

тот порох нот, и суть вершил,

как мастер, жил у верстака,

точил. А повар верил в высь,

готовил лучший свой рецепт,

и претворял идеи в жизнь,

чтоб угостить шедевром свет…

Садки

Ячейки холодного плена.

Бетонный садок для мальков.

И тянутся разные вены -

проводка и трубы с углов.

Как улей для пчёл однодневок

и трутней, и маток, трудяг,

иль клетка для птиц-недопевок,

укрытье от всех передряг

скитальцам, что ищут прохлады

от жара, тепла меж ветров,

и скит от звериного стада,

сеть рыбам усталым без снов.

Густое строенье проходов,

как Ноев всеобщий загон,

без правил, единства под сводом.

Безличный, сухой Вавилон.

Все эти цементные брёвна,

щиты глинобитны в стекле

ползучим даны, перелётным.

Предписаны даже и мне…

Масленица

Тепло всеместно покрывает

простор, всё оттепель мостит,

прицельно солнце прогревает

и наледь радужно блестит,

сползают снег, льняные грани,

накрытья с поля, троп и глыб,

и обнажаясь щебень, камни,

глядят, как очи древних рыб

из вод озёр на синь небесья.

Сквозняк срывает пелену.

Дождь удержавшие древесья

в стекольном замерли плену.

Капь по карнизовому краю,

по клавишам. Смычки теней.

Шуршащей светлостью играют

хрустальны струны всех ветвей.

И окна искрово сверкают,

скрипит сарай своим холмом,

и партитурой выступают

листы изогнутых домов,

где вещи – ноты для симфоний,

и иероглифы антенн…

Кружит поток живых мелодий,

поющий, вольный пересмен.

33

Тройка и три, как значок "бесконечность",

коли одна повернётся назад,

и разворот сотворит уже вечность,

да и скрепится вселенский разлад.

Нечто превысшее, суть ли Иисуса,

или двух цифр бесцельный повтор?

Шифр, загадка всё ширит, не узит.

Души масштабнее тел и их пор,

и бесфинальны, бессрочны родами,

ростом и возрастом старше Земли.

А оболочки-одежды с годами

трутся и блёкнут, копя боль, рубли.

Этот износ только временно горек.

Дата – средина, конец ли моста?

И получая год новый из троек,

не повторить бы судьбины Христа…

Бегство

Из стенок бетона, асфальтовой пашни,

сетей проводов и вонючих штанов,

и острых клешней, и тюремистой башни,

гудящих моторов, торговых шатров,

из кучи камней и стекла, и бумаги

(какую взымели леса изгубив),

где сэры не стали ни Богом, ни магом,

исконной природы тот идол срубив;

из тонн штукатурки и пудры, помады,

из жижи духов и бензиновых луж,

скоплений носов и волос, будто ада

и топи болот, на раздолье и сушь

сбежать бы, и в свежесть зелёного леса,

к невинным деревьям и чистой воде

из этих владений косматого беса,

что крошки и сопли скопил в бороде,

добро под когтями и вшей под бровями,

в зубах отгнивающих клочья людей

ещё непрожёванных, полных кровями,

отдавшим ему в жертву сотни идей,

мечтанья и силы во имя крох, дома.

Мне в пасти его не желается быть!

Хочу убежать к распусканьям бутонов,

речушкам и травам, где можно повыть

и выпустить криком озлобленность выше,

свободу впитать средь избы и куста…

Но там комары ждут, колючие ниши,

медвежьи лепёшки, гнилая листва…

Ambulance

Крестовый змей на белом облаке

цепляет челюстью мышей,

что в лодке скорченно и скомканно

плывут из разных этажей.

Так незаметно, звоном ль шаркая,

порой спеша, порой ползя,

глотает серых, ведь не жалко их,

живых, которых смять нельзя.

В любой сезон охотой славится,

скрипя чешуйностью пластин.

И ждущим смерти зверь тот нравится,

что к ним стремится из низин,

порою сверху… К зову чуток он.

Чуть опоздает – схватка, бой

бескровней и смиренней сгусток, тон

бессильной жертвы, чей покой

внутри себя утащит с шорохом

её всю кровь, филе, уста,

в туман снесёт умело, волоком,

исчезнув в ливне, тьме, кустах…

Располагающая к себе

Я Вами обглажен, как кот,

услышан, как путник, согрет.

Не ведал подобных щедрот

без малого тысячу лет!

Бронёю, пальто и душой

без страха, смущений любых

распахнут, откинувши слой

печалей и грязей былых.

Доверчив, хоть пуганый зверь.

И птахе побитой в былом

я снова открыл настежь дверь

грудины (что клеточный дом).

Касанье целуями Вас -

испитье цветочком воды.

Премножеством трепетных ласк

обвит я среди суеты,

и обнят прилипчиво, в такт.

Вы – дивно-насыщенный сад.

Всё это прекраснейший факт,

какому расширенно рад!

Просвириной Маше

Медоед

Жёлтые сливки на розовом блюде,

рамок нектар до изящества спел,

рот принимающий будет посудой,

сок собирая в раздвижности тел,

что пригласили к обеду друг друга,

вновь обещая вкуснейший изыск.

Сами себе пир, правители, слуги.

Скатерти отблеск наглажен, ворсист.

Капли, подтёки так лакомо-сытны,

с лёгкою влагой – пикантная смесь.

Два пировальщика ласковы, скрытны,

стоном тревожат обойный развес

леса и штор, травы сдвинув немного

кубьями торса, изгибом спины,

дугами рук и стопами, сосновый,

песенный ритмы вдохнув из весны.

Трапеза приторна, сочно-прекрасна,

аж распаляется страсть, аппетит!

Смотрят чуть узкие очи, как ясно

влажная мякоть на солнце блестит…

П.М.

Мески

Сцепившись с подраненным зверем,

что душу чрез кровь отдаёт,

впиваюсь и пью полной мерой

его сок, аж самка поёт

волшебным, прерывистым стоном, -

и это приятно вдвойне,

от сытости, звучного звона,

победы над нею – втройне.

И пасть моя, лик окунулись

в текущий, живой экстерьер…

Голодным, что в пир принагнулись,

неведом отказ и барьер!

Воитель, смирись с положеньем,

сведи до ничтожья суть фраз,

когда ты раздвинешь коленья,

даруй мне индейский раскрас!

П.М.

Renault

В значке "Renault" проделал дырку,

за неименьем пись-щелей.

Мне показалась Ваша пылкой,

среди иных стройней, милей.

И положив упруго руки

и не на "Honda", не "SsangYong",

я, солидолом смазав дуги,

взымел, засунув шланг в проём.

Творил с тоски, и без угрозы,

скользя по хромовым краям,

аж чуть яйцо не приморозил

к её прохладнейшим губам.

Надеюсь, Вы не обозлитесь,

придя к машине нетайком,

хоть сильно, знаю, удивитесь

замёрзшим брызгам над замком…

Пречистость

Мой личный храм из камешков и веток

среди лесов с тропинкою иль без.

И пусть молитвою не буду строен, меток,

и не средь тех его построил мест,

и без икон, ларца для возложений,

ведь тяжести монет мешают полететь,

без златости одежд, настенных украшений

и без свечей – во мне сияет свет,

и он для Бога лишь, не отопленья

монашьих рук, церковного всего.

Вовеки обойдусь без сана и молений,

Господь услышит ум и мыслей тишь и хор.

Аскет без грёз на лоне царь-природы,

и водомерка-Бог – по глади бегунок.

Тут каждый день чудес вершатся роды.

А куполом всему – обычный чугунок

над хижиной моей. От мира отщепенец,

где мусор улиц, дум внутри людей,

и неуютно так, коль там одни безверцы,

что крестятся, когда схватило посильней.

Уютно тут: среди снегов иль бури,

зверей и птиц в моей избушке лет,

наедине с сосной, источниками сути,

пречистостью идей, где безгреховный цвет…

Сигнальная ракета

Смотрели свой сон оборонцы

и вил свой мотив ветерок…

Но вспышка на очи-оконца

легла, как закат или рок.

Как звёздочка вдруг засветилась,

как уголь от взрыва ветров.

Опасностью всё озарилось

и шумом бегущих шагов.

Вдруг ожили звуки тревоги,

которых не ведали впредь.

Ракета, как будто бы рогом,

вспахала темнистую твердь.

Проснулись полки-волеборцы.

Трассируя нёбную грязь,

взметнулось последнее солнце,

прекрасно и красно взорвясь.

Что-то там

Колышется что-то на склоне плеча:

то ниточка лёгкая трогает кожу,

то ангел, в мечте ли топор палача,

который скривил в предвкушении рожу,

иль это чужая холодная нить,

(не вижу какого завива и цвета),

которая хочет немного пожить

на глади пока что живого поэта,

иль веточка это, от меха откол,

пушинки частица иль пёрышко птицы,

упавший в полёте пылинки помол,

пыльца то, иль пудра смогла приземлиться?!

Увы, не узнается тайны сюжет,

к чему мимолетное было то дело!

Быть может, причудилось, чувственный бред.

Как тронуло, также внезапно слетело…

Начало непогоды

Порыв природного разлада -

внезапный иль задумка слуг

отдела ливневого склада?

Вьют черви-улицы вокруг.

Удавы-трассы, люди-мыши

и луж трамбующийся плёс,

рифлёный вид у каждой крыши.

Шипит сквозняк и ход колёс.

Шум рушит ровности покоя,

меж туч искрит пила-гроза

и режет их клубы покроя,

как лесопил, залив глаза

вином, дождями так сумбурно,

и гром колышет ветхий дуб,

в гаражный бок стуча безумно,

как пьяный ночью в стенку тумб.

Ветрище треплет занавеску,

афишу сбив одним броском

и провода связавши леской,

бежит за порванным листком,

какой спасается за стенкой

забора, верен что судьбе -

стоять всегда, не дрогнув венкой.

А серость топит день в себе.

Бельё прибив к земле разрывом,

буянит шторм, грызя клыком

листву и стяги с ярым рыком.

Флагшток острится весь штыком.

И ход торопится к навесам.

Ах, не промок бы сдобы ком!

Спешу, ведь ждёшь меня чудесно,

паруя свежим кофейком…

Вы! Вы! Вы!

Вы – аура радуг и фея.

Одежд камуфляжная сеть,

волос кучерявых траншеи,

объятья спасают от бед.

И с Вами я – Бог, небезбожник.

В наряде любом Вы милы.

Лечебный листок-подорожник,

аналог всебожья, пчелы,

кудесница, диво сокровищ,

весна, совершенный магнит.

Не знаете лжи и злословищ.

Вас грех ни один не грязнит.

Вы грёзам моим откровенным

давно уже стали виной.

Я горд и польщён многомерно -

желанная всеми со мной!

Малый городок

В крестах замылены окошки -

провинций жалобная быль.

В грязи корявою лепёшкой

лежит матерчатая гниль.

И шелушатся рам наряды,

на вишнях гарью порох-тля,

как будто бы вчера снаряды

летали, стены, сад рыхля.