Fide Sanctus 1

Это ты, клетчатая лучница?

Ещё два удара шпильками по кафелю – и Уланова исчезает за стеклянной дверью, обдав его шлейфом сладко-горького парфюма.

Это атлас. Её платье из атласа.

Мысль была до того глупой, что он испугался за свой разум. Расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, он бездумно смотрел, как Марина возвращается от туристических подруг.

– Святуш?.. Точно не нужно на улицу? Пойдём в зал, да?

Её голос булькал и проваливался в воздушные ямы; в ушах стучала кровь.

Не называй… меня… Святушей. Я не… Твою мать.

В центре зала сверкал круг из огромных тыкв, внутри которых горели свечи. На полу и потолке плясали зловещие тени; на стенах горели импровизированные факелы. Организатор не обманул: сидячих мест было очень мало. Проталкиваясь между людьми, он искал в толпе спину под атласным платьем, не представляя, что будет говорить, когда найдёт…

Но она будто превратилась в летучую мышь и улетела в чёрное окно.

Перед глазами колотилась лишь безликая масса людей, и в горле росла злоба. Кто-то мёртвой хваткой вцепился в его рукав. Судорожно обернувшись, Свят ощутил острое разочарование: это рогатый Петренко тянул его к стене, указывая на несколько мест. Прогон завершился, но его можно было лишь слышать: сцена пряталась за плотным занавесом. Вдоль занавеса горели тыквы поменьше, которые были куда сильнее похожи на настоящие О’Лантерны.

Где она? За кулисами?

…Выскочить из зала. Ворваться за кулисы, залитые сумраком. Туда едва ли доползают тени тыквенных свеч. Пол изрезан лучами дальних софитов, а смазанный шум зала приглушён. По паркету цокают тонкие каблуки; шуршит тяжёлый подол. Поймать её взгляд и подойти близко. Так близко, чтобы она послушно отступила. Протянуть ладонь и провести пальцами по её ключицам.

Коснуться губ. Обхватить шею.

В низ живота рванулась горячая волна.

Невероятно. Это была Вера Уланова.

Которая чертила на салфетке классификацию английских архаизмов и грызла куриное бедро на заплёванной общажной кухне. Которая поддерживала разговор на любую тему, подворачивала рукава рубашек, знала о переносах и цитировала котёнка Гава.

Где твои неглаженые рубашки? Протяни мне руку помощи, надень джинсы. Давай поговорим о санкционных интенциях.

Конферансье в белом костюме что-то верещал с края сцены и на фоне бордового занавеса был похож на сметану в борще. Устав нелепо шутить, он набрал воздуха и крикнул:

– А открывает вечер нежно-дерзкий «Numb» под аккомпанемент скрипки и пианино!

Половины занавеса поползли в стороны, и на мелкие О’Лантерны опустился сумрак.

* * *

Руки тряслись так отчаянно, что пластиковый стаканчик брызгал на грудь водой. Первокурсники сыпались за кулисы, а значит, финальный прогон был завершён.

Вот-вот петь… Вот-вот петь!

Опрокинув в рот полстакана, Вера обтёрла остальной водой шею и опёрлась о стену, пытаясь держать равновесие. Голова раскалывалась: боль бежала от глазных яблок к вискам. Она терпеть не могла линзы – глазам в них было кошмарно некомфортно – но по особенным случаям надевать их всё же приходилось.

Сегодня – пусть бы оно всё провалилось – как раз был один из них.

И куда делась горделивая вокальная осанка, что пребывала с ней все репетиции подряд? Хотелось, чтобы в закулисной толпе мелькнула уверенная в ней и себе Алиция Марковна; её пряди цвета неба всегда прибавляли сценических сил. Но Мальвина уже заняла своё место в зале.

Худ рук и так вылила на подопечных ведро поддерживающих тирад.

Внутри лёгких было столько воздуха, что голова кружилась от избытка кислорода – и в то же время было совершенно нечем дышать. По бокам мелькали люди, лица, силуэты… Но всё расплывалось.

Всё будто завернулось в туман.

– СЕНЯ, МАСКУ СВОЮ ВЗЯЛ? АНДРЕЙ, СТАНЬ ПРАВЕЕ, ЧТОБЫ НЕ ФОНИЛО!

Там половина университета. Чёрт возьми, нет!.. Я туда не выйду!

– Как тебе удалось с ровной спиной пройти в ту дверь? – прошептала Верность Себе. – Спокойно, милая… Давай повторим слова. Давай отыграем пальцевую распевку… Давай вспомним начало…

В поле зрения возникла рука с чёрной кружевной маской. Кто-то заботливо подал ей последний реквизит. Молча забрав маску, Вера приложила её к лицу и закрепила за ушами. Отчаяние росло; всё это отчаяние придётся взять с собой под свет алых софитов.

– К КЛАВИШАМ МИКРОФОН ПОДТЯНУЛИ?

Вчера она думала, что готова к визиту сюда проклятых юристов, – но этот бешено эстетичный вампиризм окатил ведром колодезной воды. Он был просто восхитителен. Жутко хорош. Ещё более привлекателен, чем за разговором об интенциях.

Хотя казалось, этот Рубикон тогда был пройден.

В голову как назло не шёл ни один вариант подходящего выражения лица, которым можно пальнуть по зрителям в случае вокального фиаско. О безупречной связи слогов с регистрами речь уже не шла; сейчас она мечтала хотя бы не изуродовать самые важные октавы. Её сценический путь начался с монолога Гамлета на первом курсе; и лучше бы она и дальше читала со сцены только шекспировские монологи. Вокруг Гамлетов и Офелий хотя бы не бьются оттенки нот.

Одно неловкое движение голосовых связок – и соло надломлено.

– СЕНЯ ЗА ТРЕТЬИМ ЗАНАВЕСОМ, ВЕРА И АНДРЕЙ ЗА ВТОРЫМ!

С каким же… страстно-воспалённым изумлением он смотрел. С изумлением, твою-то мать.

Смотри, не обляпайся. Сегодня подглядывать можно.

Ну наконец-то. Злость. Вместе с ней придёт и смелость. Схватив ещё один стакан воды, она залпом опрокинула его в рот. Суета за кулисами взлетела на запредельный уровень.

– АНДРЕЙ, ВЕРА, ГОТОВЫ? СЕМЁН? НА СЧЁТ ПЯТЬ, РЕБЯТА! УДАЧИ!

…Секунда – и она уже у микрофонной стойки. Бордовый занавес ещё закрыт, но вот-вот расползётся по швам. За ним кричит конферансье и шелестит зал. Завязки маски кошмарно давят на уши. Сердце ворочается под рёбрами острым комком.

Закрой глаза и пой. Как в середине октября на репетиции.

В середине октября?..

Будто десять лет назад.

– Дыши, – еле слышно просит Интуиция. – Ты и есть эта песня. Ты и есть это мгновение. Просто будь. Разве настоящие песни поются для слушателей?

* * *

– Кто же ещё мог открывать вечер, – прошептал Адвокат, завороженно глядя на сцену. – Теперь мы бы узнали её, будь на ней хоть пять масок…

По залу поплыли аккорды нежного варианта «Numb», и уже через миг её глубокий голос распутал напряжение в груди. Мысли улетучились, растаяли; вытеснились сплошным чувствованием.

– Tired of being what you want me to be… Feeling so faithless, lost under the surface13…

Над головой Улановой закружился дискобол, и на зал брызнули медленные пятна золотого и алого цвета. Переливы скрипки были похожи на ласки кого-то родного, но забытого.

– Put under the pressure… of walking in your shoes14…

Чёрный атлас переливался подобно небу, усыпанному звёздами, и на фоне его светлая кожа её плеч походила на фарфор. К ней был прикован каждый грёбаный мужской глаз.

– I've… become so numb I can't feel you there… become so tired, so much more aware15…

В конце припева Вера стянула маску и отбросила её. Сердце заныло где-то в коленях. Ему чудилось, что зал сузился до размеров её зрачков; они походили на портал или колодец.

– …all I want to do… Is be more like me and be less like you16…

Он не понимал, сколько прошло времени.

Оно будто взялось идти назад или танцевать вальс на месте.

…Смычок вознёс к потолку последний аккорд; над сценой остались только ноты пианино. И в тот же миг Уланова грациозно подогнула ногу, как делают фламинго, расположила руки на манер стрельбы из лука, на одной ноге обернулась вокруг своей оси – так хлёстко, что чёрный подол взметнулся блестящей волной, – воздела «лук» «стрелой» вверх и «отпустила тетиву», целясь в дискобол над головой. Секунда – и он взорвался снопом золотых… алых… серебряных пятен… Они градом посыпались на сцену… «горящие» тыквы… первые ряды… Это выглядело так ошеломительно; так мощно и зрелищно, что зал буквально взвыл от оваций.

Уланова «отшвырнула лук», раскинула руки и повернулась к толпе. Её лицо сияло проникновенным, властным, чувственным фурором.

Она была похожа на сгусток энергии; на чёрную лаву.

Свят осознал, что не дышит; ладони холодели колючим пóтом. Так вот что она репетировала на кухне… Так вот почему сказала: «Нечего подглядывать. Я пока ещё не на сцене»…

Так вот почему… Так вот…

Портал в мир Хэллоуина зиял дьявольской пастью, а Уланова всё не опускала рук. Плотные, ритмичные аплодисменты никак не стихали.

Она могла бы пробежать по ним, если бы захотела взлететь.

– Нереально эффектно! – проорал Петренко в варламовское ухо.

Но так, что это, сука, услышали просто все.

Артур кивнул, улыбаясь углом рта и громко хлопая. Не замечая съехавших рогов, Петренко разглядывал Веру со смесью восхищения и любопытства. Его губы шевелились: словно он проговаривал то, что позже запишет. При виде их лиц кадык обняла острая злость.

Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

Поймав пальцы аккомпаниаторов, Уланова присела в книксене. Рукоплескания стали громче; на другой стороне зала кто-то засвистел. К сцене протиснулся Гатауллин со своей тухлой розовой охапкой. Улыбнувшись, Вера наклонилась за букетом, но тяжёлый подол и центральный Джек О’Лантерн мешали ей забрать цветы. Не придумав ничего лучше, она села на край сцены и лениво протянула к Рустаму руки. Сраный Гатауллин взял букет в зубы, обхватил её за талию и ловко снял вниз. Рассмеявшись, Вера достала из его рта цветы и по-светски изящно подала ему руку для поцелуя.

– ЭТО ПИОНЫ! – пояснила Марина, пытаясь переорать овации. – ОБОЖАЮ ТАКИЕ ЦВЕТЫ! ПОНИМАЕШЬ?

О, так это пионы. Спасибо, родная. Теперь-то я спокоен.

Упорхнув в глубь зала с уродом-математиком, Уланова и не взглянула на упыря; о существовании упыря она забыла тут же. И злость полыхала так резво, что уже не давала дышать.

– Подсуетился, – изрёк сидящий спереди кретин в костюме Франкенштейна. – Повёл проверять голосовые связки на пущую прочность.

Его прыщавые собеседники загоготали, заглушив очередную трескотню конферансье.

– Ну он математик от бога, – продолжал мордатый Франкенштейн. – Покажет ей парочку квадратных уравнений. Я бы и сам показал, да хотя бы дискриминант.

Воздух затрещал от нового ржача.

Держи свой дискриминант в штанах, собака, или, клянусь, я раздеру тебя пополам.

Гатауллин сейчас за кулисами коснётся спины под чёрным атласом. Потянется губами к её губам. Внутренности скрутило в узел. Закинув руку на плечо Марины, Свят обхватил губами её нижнюю губу.

Как будто это могло помочь.

– Хочешь домой, упырёныш? – как сыночку пропела она после поцелуя. – Давай дождёмся танцев? Ещё несколько номеров посмотрим. А потом потанцуем и поедем.

Конферансье исчез за кулисами, и сцену заполнили барабанщики с крыльями и хвостами.

Сегодня ночь святых, а не ночь сомнительных мутантов, вашу мать.

Эти мысли ужасали; мысли о пальцах Гатауллина на чёрном корсете.

Потанцуем и поедем, да. Ты поскачешь на мне, а я попытаюсь вырезать из головы её взгляд.

Что-то же должно помочь. Что-то должно.

* * *

Как же он смотрел. Как смотрел.

А сразу потом целовал свою изумрудную кляксу.

Пусть линзы всё же будут прокляты.

Едва увидев эту девицу модельной внешности в коротком зелёном платье, Вера мгновенно вспомнила её; она поселилась в общаге лишь в этом году. У неё был до невозможности охренительный, удобный рост. Ей по крайней мере не приходилось вечно смотреть на всех снизу вверх.

Это то ещё удовольствие.

– Да и к чёрту их, – поспешно заявила Верность Себе. – Главное, что ты справилась. Справилась! Спела и «выстрелила» в пять раз лучше, чем на любой из репетиций.

Вытащить бы ещё мокрую ладонь из смертельной хватки Гатауллина.

Отгрохотали уже почти все номера, а он всё втискивал её в жёсткий стул рядом со своим, изредка отпуская сальные шутки в адрес магистрантов.

– Теперь будут танцы, так? – Хриплый голос Рустама был чересчур безальтернативным.

Ох, чёрт. Смуглый математик ещё с конца второго курса лип, как банный лист; упорно не слышал слов, что её всё это «не интересует». И хоть сейчас он пригодился – упырю было полезно посмотреть на этот букет – лояльность не спешила расти. В Рустаме явственно ощущался агрессивный манипулятор и буйный псих, неспособный понимать и тем более учитывать чувства других.

Что бы он ни старался демонстрировать вместо.

– Да, – сухо ответила Вера. – Танец магистрантов закрывает шоу-программу и открывает тематическую дискотеку. Можно будет танцевать.

Собрав богатый урожай оваций, магистранты потянулись за кулисы, и зал заполнили нежные аккорды Ника Кейва. Танцпол, как пылесос, втягивал в себя всё больше разноцветных людей.

– Не можно, а нужно, – явно рассчитывая на эффект от пионов, вальяжно бросил Рустам.

Серебряный клык в его ухе конвульсивно закачался. Вера уныло покосилась вправо, машинально пересчитала эльфов-первокурсников и внезапно остолбенела. Покачиваясь в подобии танца с облепившей его изумрудной кляксой, упырь не отрываясь смотрел в их с Гатауллиным сторону; вызывающе и презрительно. Так, словно был готов напасть, но испытывал брезгливость. Да какого же чёрта?

Упырь считал, что ему можно всё, если он скопировал морду с обложки журнала?

– Рустам, идём танцевать! – Вскочив, она потянула математика за руку.

Тот подчинился, плотоядно сверкнув глазами. Один чёрт знал, чем это всё было чревато.

– Рисковать так рисковать, – решительно отрезала Верность Себе.

Верность же Другим была в священном ужасе ещё с начала вечера.

Подхватив подол, Вера приблизилась к упырю и кляксе, откинулась на гатауллинское предплечье и обвила рукой его шею. Из глаз Елисеенко полетели надменные стрелы. Казалось, воздух вокруг раскалился. Сердце заходилось испуганными ударами.

Нет, рано пугаться. Рано.

– Наклонишь меня? – крикнула Вера в ухо Гатауллина.

Обалдев от смены атмосферы, Рустам ловко опрокинул её на свою руку. Спина выгнулась, как луковая тетива. Мир кувыркнулся и засиял перевёрнутой рампой. ХЛОП! Вздрогнув, Вера выпрямилась и огляделась. Тяжёлая дверь актового зала подрагивала.

Вампир исчез.

* * *

– Легковоспламеняющееся, – заключила Интуиция, изучая план эвакуации сердца из грудной клетки. – Не чиркать пионами поблизости.

– Он выбежал, поссорившись с кляксой, – буркнула Верность Себе, смущённо поправляя корсет.

– Нет! – уверенно заявила Интуиция. – Он выбежал из-за тебя!

Тело затопило внезапное бессилие. Хватит на сегодня лицемерных выходок, пожалуй.

Даже если продолжают лицемерить решительно все, кто-то должен остановиться первым.

– Я не хочу больше танцевать, – пробормотала я, не заботясь, слышит ли меня Рустам.

– Почему? – Его чёрный взгляд сверкнул раздражением.

– Ноги на каблуках болят, – сухо отозвалась я. – И мутит. Я выйду.

– Останься! Мы только начали!

Его пальцы сомкнулись на моём запястье, и тонкая кожа заныла. Злости уже было нужно очень мало.

Видит Джек О’Лантерн, ей было нужно мало. Стоило всего лишь поднести к тыкве свечу.

– МЕНЯ СЕЙЧАС СТОШНИТ! – крикнула я, ударив по смуглой руке. – ПРЯМО НА ТЕБЯ! ЯСНО?!

В лице Рустама мелькнула ошарашенная ярость, и он на миг замешкался. Рывком выжав руку из его ладони, я начала быстро протискиваться к выходу. Интуиция вела именно туда.

И спорить с ней значило снова быть кем-то вместо себя.

Толкнув тяжёлую дверь актового зала, я вышла, ударив по косяку волнами подола. Крики и голоса остались позади. Уши окутала блаженная тишина. Сделав несколько звонких шагов, я нерешительно обернулась. Единственным источником света здесь были фонари, что касались окон снаружи. В дальнем конце коридора у подоконника мелькнула чёрная мантия с белым рубашечным пятном в центре. Сердце остановилось и закрутилось волчком.

Не раздумывай. Иди. Неважно, что ты скажешь.

Усмирив дрожь в коленках, я подхватила подол и зашагала к окну. Стук шпилек будто забивал в виски гвозди, а нервы походили на струны. Остановившись в пяти шагах, я замерла, внезапно растеряв всю волю, что вытолкнула из зала и пригнала сюда.

– Ты восхитительно пела.

Его голос звучал так хрипло и умоляюще, что струны нервов почти лопнули.

– Спасибо. Эта песня… великолепна.

– Это ты великолепна, – еле слышно произнёс он.

Желудок поддел какой-то ледяной крюк, а лицо бросило в жар. Свят сделал шаг вперёд и уставился на мой кулак, что комкал складки подола.

– Я не думал, что… – начал он и замолчал.

Поддавшись порыву, я сделала шаг навстречу и протянула к нему ладонь: как он протянул свою на кухне. Словно вспомнив то же, он посмотрел на мою руку и наконец еле ощутимо коснулся её. Его рука была тёплой и влажной. Это наивное касание пустило по позвоночнику острую липучку.

Стоп, это просто… ладонь. Это просто пальцы. Это просто…

В голове стучала кровь; желудок дрожал. Прикрыв глаза, Свят поднёс моё запястье ко рту и коснулся его губами. Отстранившись, он с шумом втянул воздух и вновь жадно прижал губы к моей руке. Его дыхание было горячим, а губы – слегка шершавыми. По запястью пробежал его язык, и в низу живота взревела горячая волна. Не успев усмирить полоумные ощущения, я сдавленно простонала. Этот стон был до того страстным и беспомощным, что казалось, он расплавил коридор.

И теперь тот стекал с моего тела.

Зрачки Свята расширились; в его глазах вспыхнуло такое желание, что я едва не потеряла разум. Покачнувшись, он крепче сжал мою руку; в кожу впились широкие ногти, которые я недавно рисовала.

…Дверь актового зала ударила по косяку, и коридор огласил чей-то смех. Действуя по странному, некому первобытному наитию, я выдернула руку из вампирской ладони и устремилась прочь, надеясь только на одно: не поскользнуться. Единственным звуком застывшего мира остался стук каблуков.

Дверь закулисья… Схватить свои вещи… Наружу… Вперёд… Вниз…

Везде было холодно и пусто. Гудящий университет будто вымер.

И эта пустота пугала до потери пульса.

Толкнув входную дверь, я выбежала в промозглую октябрьскую ночь и наконец вдохнула полной грудью. Сердце то билось в истерике, то исчезало совсем.

– Почему так страшно? – шептала Интуиция, пряча в ладонях бледное лицо.

На дальней стоянке белело одинокое такси. Благословив линзы, я стремглав понеслась к нему, держа пальто в руках. Плечи сводило ветром, а шпильки гулко били по брусчатой мостовой. Проигнорировав удивлённый взгляд водителя, я села на заднее сиденье, сообщила адрес и откинула затылок на подголовник. Лицо и шею опутала паутина ужаса.

И сколько бы я ни водила пальцами по щекам, сегодня её было не снять.

* * *

Отопление ещё не дали, но сегодня воздух в квартире почему-то обжигал.

Ворочаясь на раскалённой простыни, я никак не мог придумать позу, которая бы пощадила мозг. Перед глазами всё пылали обрывки впечатлений, смешанные в кучу каким-то хэллоуинским святым. Сбегая от Марины, я даже не сразу понял, куда хочу бежать. Только одно было ясно: нет, не сегодня Марина будет здесь. Пионы Гатауллина почти загнали её сюда, но единственная маленькая ладонь одним махом отбила все купоны Измайлович на пребывание в этой квартире сегодня ночью.

Единственная маленькая ладонь.

…Скорее. Скорее отсюда на коридор, иначе сердце выплеснется прямо на танцпол и будет корчиться под каблуками её туфель.

Будь я журналистом, я бы написал, что открытие Хэллоуина «выстрелило»; в самое ядро Земли.

– Она вышла, потому что её достал этот чёрт, – процедил Прокурор, отмахнувшись от напевающего «Numb» Адвоката. – Видно, не зря его Петренко не терпит.

– Она вышла за тобой, – твёрдо сказал Судья. – Она искала тебя.

Она поспешно подходила всё ближе, и золотой свет фонаря лился по её плечам и скулам. Она стояла в двух шагах, сжимая на ткани платья тонкие пальцы, и смотрела со смесью задумчивости и страсти. И при виде её лица внутри вырастала атласная крона гигантского дерева.

Ты услышала, как я кричу в этой темноте? Ты первая, кто услышал это.

Зажав глаза ладонями, я повернулся на другой бок. Немыслимо хотелось удержать в голове как можно больше деталей, но человеческая память слишком дырява и бездарна.

Ты просто коснулся губами её запястья. Успокойся. Тактильный наркоман. «Просто» заставил её закатить глаза. «Просто» услышал её стон, что плавил кровь похлеще спирта.

– Она тоже, – прошептал Судья, промокнув платком лоб.

Тоже кинестетический маньяк? Сколько же ощущений я могу с тобой разделить. Зажмурившись, я стиснул коленями плед и замер. Нет. Не стоит позволять руке ползти вниз по животу. Лучше подождать.

Чего подождать? Этих тонких пальчиков на нём?

Мысль ввинтилась в горящую голову и застучала в ней, как набат.

Представь, как это может быть, если дождаться.

Выдохнув, я подскочил на тахте, скатился на пол и начал отжиматься. Досчитав до тридцати, я рывком поднялся, сел на край тахты и рассеянно уставился на кованый фонарь за окном. Сердце глухо колотилось, а мышцы ныли. Убежала. Как маленький, нелепый, испуганный зверёк.

Как убегали по лесу в пышных платьях в девятнадцатом веке.

– Знаешь что? – тихо сказал Адвокат. – До этого вечера ты и не снимал с себя мыльный пузырь, касаясь кого-то. Просто полностью покрывался им, как гигантским презервативом. Все чувства и ощущения… Всё через непроницаемую пелену.

А сегодня доверчивая ладошка лопнула этот хвалёный заслон.

И не задумавшись о своей беззащитности, я нырнул в это доверие… ослеп от желания чувствовать губами её пульс; быть ещё ближе. Но что может быть ближе?

Я целовал стук её сердца.

ГЛАВА 5.

1 ноября, воскресенье

Кажется, вот он и начался – очередной период охлаждения.

В их отношениях так было всегда: этапы, когда всё хорошо и когда всё плохо, чередовались. Периоды «когда всё плохо» опознать было легко: Свят отстранялся и чаще предпочитал быть один. Она прекрасно понимала, что в эти периоды есть другие женщины.

Просто для развлечения.

Сначала это кошмарно болело внутри, а потом она смирилась: научилась делать вид, что их взгляды на отношения совпадают. «Все мужчины такие, Мариша, это естественно», – всегда рассеянно говорила мама. То же твердила и бывшая одноклассница Настя, с которой она снова сдружилась, когда начала жить в общаге. То, что Шацкая заявляла про науку обращения с мужиками, находило много отклика внутри.

Верить в свою правоту было легче, когда такие же советы звучали и снаружи.

Зимой первого курса – когда между ними всё только началось – он ловил каждый её взгляд. Помогал надевать пальто. Приносил на лекции розы. Писал бумажные записки и передавал их через семь рядов. Вёл себя так восторженно, словно она была редким артефактом. Хрупким сокровищем.

Самым ценным, что есть в его мире.

Потом всё это начало меняться – и так постепенно, что она была уверена: дело в ней. Он просто разочаровался в том, кто с ним рядом. С момента, как она пришла к этому выводу, она не находила себе места. Ей казалось, что если она постарается быть лучше… если исправит свои ошибки и устранит недостатки, Свят снова станет таким, как прежде.

Перепробовано было уже всё, а он не становился – но надежда ещё не умирала.

Тяжелее всего давались эти периоды отстранения. Почему они были ему нужны?

Что ещё в себе исправить, чтобы нужны они ему быть перестали?

…Марина горько усмехнулась, прокручивая в пальцах карандаш для глаз. Было апатично и тоскливо. В такие вечера она развлекала себя макияжем, который никто, кроме неё, не увидит. Елисеенко твёрдо и безапелляционно написал, что сегодня он «с парнями в баре» – и трубку с тех пор не брал.

Но ведь каждый имеет право побыть один; нужно уважать его состояния, нужно!

В груди закопошился стыд, и она поморщилась, с досадой отбросив тушь.

Нет, он был не жесток и не плох. Нет, не плох.

Просто мир ежесекундно грозил растрепать его мозг, и он иногда прятался от него в коконе, который не вскрыть. Ругая свою боль, она давно вытеснила ярость из реестра чувств. Это было слишком унизительно и бесполезно: он избегал конфликтов и демонстрировал, что её эмоции его утомляют.