Сионская любовь

Темнеет. Расстелю на земле львиную шкуру, завернусь в нее, стану глядеть на звезды. Славно им, безмятежным огням ночным, плыть по тверди небесной! Отчего мы не с ними, бессмертными странниками? Порой чудится мне, будто снова я в Сионе. Сижу себе в верхней комнате, и на сердце радостно. Спускаюсь в сад, ты мне навстречу, тоже весела. Другой раз в смятении мой дух, и ты грустишь. Видно, души наши слились в одну. Ты – часть меня, я – часть тебя. Что любишь ты – то дорого мне, что ненавижу я – то отвращает тебя.

Бранит ли тебя отец? Досаждает ли Азрикам? Грустишь ли обо мне? Я буду Господу молиться, пусть отдаст мне твои беды, чтоб не омрачали светлого чела. Твои горести с радостью снесу, не сетуя и не ропща.

Слышу, шум нарастает вдали. Крики страдания разрывают ночное безмолвие. То узники, тиранами в темницы заточенные, вопиют о мучениях своих. Да кто им внемлет! Здесь, в Нинвэ, Бог смешал языки людей. Глотки вопят, рев в ушах, а сердца глухи. Хуже ненависти такая глухота. Одни волком воют: “Ограблены!” Другие ликуют, кричат во все горло: “Славно поживились!” Тут стенают: “Душегубы проклятые!” Там в ответ несется: “Ура, наша взяла!” Одни горюют, кровавые слезы утирают, другие радуются, елей на голову мажут. В Сионе нет ни лютости этой, ни кривды, ни низости. Страшно за Иерусалим – Боже, сохрани нас от нашествия этих диких. Но знаю, нет мира добра со злом. Гоню из сердца страх, молюсь Господу, чтоб не допустил до беды. А уж ежели полетит к нам саранча, треща крыльями, пусть погибнет среди комьев земли и смолкнет навек.

Ночь напролет тревога гнетет, но не бесконечна ночь. На границе света и тьмы исчезают рожденные мраком страхи. Рассвет над холмами Нинвэ. Пение птиц провожает утренние звезды и веселит сердце. Зарделся восток. Чуден великий Хидекель, несущий воды из самого Эдема.

Взошло дневное светило, пустилось в путь по небесам и изгнало остатки тьмы. И мир ликует и празднует торжество света. В полдень утомилось солнце, замерло в вышине и медленно-медленно покатилось вниз. И меркнет краса его, и мрачнеет мир. А не таков ли путь человека на земле? Сладость детства, мечты юности. Ни тьмы, ни тревог в счастливую пору. К полудню жизни ведет нас надежда. Но все, чем обладал человек, уносит время. И убывает с годами радость в сердцах, и множатся печали, и мрак неминуем в конце пути.

Горечь и сласть в сердце смешались. Помнишь ли, Тамар, как сказала мне: “Цени надежду жизнью”? Покуда не сбылась мечта, человека утешает надежда – отрада зыбкая, как радуга в облаках после дождя. Только обрадуешься чуду, а уж растворилась в небе разноцветная подкова. Неверен, переменчив дух надежды. Тихо и солнечно – и гордо сияет стройная башня, рванет ветер, надвинутся тучи – и вот уж покосились окна, сползает крыша, и рухнуть грозятся каменные стены.

Как краток был миг восторга в день нашей клятвы! Потом – страх и разлука. Грядущее темно, судьбы боимся, да и собственный наш дух не вполне нам подвластен. Но верим, уйдет страх, и кончится разлука – вот она, надежда.

Перед глазами чужой Нинвэ, а сердце рвется в родной Иерусалим. В Сионе счастье мое, но и тревога там же. Меж Нинвэ и Сионом громоздятся горы, и шумят реки. Даль разобщит города, но не сердца. Не забыла ли ты маслинное дерево с нашими именами на стволе? Прочь уныние! Пусть Хидекель и Прат между нами сейчас, настанет день, и будем вместе, и всегда люби, что любо мне, и я в том же присягаю!

Вот, прилетела птица-вестник, принесла на крыльях радость, будто слыхала речения уст твоих: “ Для тебя создана”. Кричу ей: “Милая птица, повтори, да погромче!” Ах, что я творю? “Молчи, глупая птица! Тихо сиди в расщелине скалы, не спугни счастье!” – вновь кричу.

Дух мой то воспаряет, то низвергается. Думы то легки, как крылья бабочки, то колючи, как иглы ежа. Боязнь и надежда теснятся в душе: боязнь всегда полна надежды, а надежда не живет без боязни.

Жди меня, любимая! Вновь и вновь шли мне птицу-вестника, а с ней слова “Цени надежду жизнью”. Твой голос достанет меня в дальних краях, ибо путь наш с Дорамом лежит в города Мадайские. Там и встречу того, кто решит судьбу. Минует день, и наступит день. Уйдут из памяти громада и грохот Ашура, вернусь в милый тихий Сион. Не во сне, но наяву зреть буду нежный лик любимой. Жди, надейся, и свершится!”

Кончились чудные строки письма. “Нет на свете мужчины, что красивее Амнона говорит о любви. Душа его – пламень, а уста источают мед”, – воскликнула Тамар, – “Мое сердце горячо, как его, но дара слова красного нет. Не беда. Амнона уст на двоих довольно!”

Так говорила Тамар и вспомнила Теймана страшный рассказ, и кольнуло в груди. “Все – ложь, нет Амнона честней” – отвечает сердцу язык. И во второй, и в третий раз Тамар перечитывает письмо. “Вот непонятные слова: “Всегда люби, что любо мне”. Что разумел Амнон?” – думает Тамар – “Неужто его сердце вместит еще одну? Горе мне, горе сопернице! Как смерть, сильна моя любовь, и люта ревность, как ад. Ничто на свете не удержит ярость мою! Сопернице не будет уголка ни в Амнона душе, ни в целом мире! Ах, глупа я! Зачем несчастья измышлять?”

Так думает Тамар, так думают все: ведь легче жить в предположении, что страшные несчастья не наступят никогда.

Тут появляется Маха. Видит, Тамар взволнована.

– Не случилось ли что, госпожа?

– Посоветуй, Маха, как узнать, верен ли мужчина своей любви?

– Знакомится с другой, часами говорит с ней – это ли не признаки измены?

– Хорош ответ. Есть у меня к тебе секретное дело. Но пока побережем слова.

– Как прикажешь, госпожа.

Так, оказывая доверие коварному, вручаем ему ключи от сундука со злом.

Глава 16

“И Господь Бог Цваот призвал нас

в тот день плакать и сетовать,

и вырвать волосы, и препоясаться вретищем…

А вот, веселье и радость!”

Исайя, 22, 12-13.

Толки и кривотолки

Все чаще доносятся до Иерусалима слухи о военных победах Санхерива, царя Ашурского. И вести эти ужасов полны. Тамар с утра до ночи молится Богу, просит Всевышнего вернуть ей Амнона с миром и верным сердцем. Здравомыслию вопреки нейдет из головы Тамар рассказ Теймана об Амноне. Чтоб полегчало на душе, поделилась секретом с верной Махой, и вдобавок прочитала ей письмо. А еще велела вызнать у Пуры, что тому известно об этом деле.

“Вот она, удача! Ах, разжечь бы ревность Тамар”, – подумала Маха. – “Госпожа прогонит Амнона прочь, и уберется бедняжка восвояси к овцам и баранам, и будет мой!” Маха пошла за советом к Зимри. Тот придумал хитрость и подучил Маху, а еще передал Азрикаму с посыльным, чтобы ждал его завтра утром.

Днем и ночью Иерусалим гудит, как растревоженный улей. Не спится людям, не сидится на месте. Собираются у городских ворот. Слушают и говорят. Правда и ложь. Толки и кривотолки. Санхерив и Ашур на слуху. Царские министры и советники успокаивают народ: мол, укрепим город, спасемся за стенами. На рынках бездельникам и болтунам привольно. Хорош барыш у торговцев вином и пьянящим шейхаром. На площади люди заслушались краснобая-миролюба. Тот говорит: “Подскажем царю, чтоб отправил послов в Египет, пусть попросят у фараона убежище

для всего народа сионского. Фараон не откажет Хизкияу, ведь мир у нас”. Другой многознайка, в сердцах людских искушенный, возражает: “Не будет проку от египтян. Высокомерны они и к чужой беде глухи. Собой лишь озабочены, день-деньской воду из Нила пьют и иного занятия не имеют”. Длинный язык у короткого ума.

А вот заговорил некто, вернувшийся с реки Прат: “Дороги опустели, и путников почти не видно. Народы пригнули головы. Потомки Ашура и Эйлама, древних царей, составили несметное войско под началом могучего, как ливанский кедр, Равшакэя. Все царства от Хидекеля и Прата до предельного моря покорила непобедимая рать. А нынче стан их в земле Каркемиш, где сливаются Прат и Квар. Для Равшакэя потехой будут крепости Каркемиша, а Иудеи – тем паче. Как фиги с деревьев, падут наши города по воле его. Вот-вот перейдет он реки Прат и Иордан”.

Ужас холодит нутро. Стонет, вопиет народ: “Что ждет наш Сион?”

В толпу пробрались Хэфер и Букья. Один кричит со смехом: “Эй, люди, коли злая судьба впереди, пойдемте, возьмем побольше вина да шэйхара хмельного и напьемся допьяна!” Другой вторит ему: “Всякий, кто деньгами богат, пусть щедро угостит бедняка. К чему деньги теперь? Серебро и золото на землю швырять будем, и подобрать некому. Покуда враг не утонул в нашей крови, кровь винных ягод в глотку заливать станем!” Зашумели люди. “Тихо, братцы, свяжем языки, покуда нас не связали. Вон, сын Амоца идет, а с ним министры царские!” – прошипел Букья. Толпа рассеялась, а Хэфер говорит Букье: “А завернем-ка мы к Карми да и станем хмельное пить!”

Обмен новостями

Кто не знает Карми? На виду у всех он благочестен с праведниками, а подальше от глаза людского благоволит беззаконникам. Язык – верный слуга хозяину: ему в угоду то утаит, то явит, то сочинит. “Я без греха, честен я!” – говорит о себе Карми. Нет врагов у того, кто умеет смотреть и не видеть, слушать и не слышать. В уплату за вино взимает мзду и с блудницы и с вора – по свойству занятий их, и недостатка в верных покупателях нет. Дом его – для вероломных приют. Кладовые полны золота, серебра и всевозможного добра. Богат и успешен, и по утрам и вечерам молится Господу, и дурного за ним не знают, и прямотой и честностью славен. Вот портрет торговца вином.

Пораньше с утра Зимри и Азрикам пришли к Карми. Хозяин усадил гостей в отдельную комнату, принес вина, и те стали пить.

– Не иначе, как новость для меня припас? – начал беседу Азрикам.

– Верно, припас. Да может ли человек сказать такое, что не сказано прежде? – скромно заметил Зимри. – Однако, твое благо – первейшее мое устремление. Знай же: еще не потеряна Тамар, и есть надежда! Девица получила письменный свиток из Нинвэ от Амнона. Послание любви и тоски. Тамар прочитала письмо Махе, а та доложила мне. Я подучил нашу союзницу, как добавить горечи в сладкий напиток, что в руках у госпожи ее. Пусть разбудит зверя ревности в сердце Тамар, пусть подскажет госпоже подослать ее к Пуре, чтобы вызнать из первых уст с кем и где Амнон всю ночь пребывал. Положись на Пуру – он мой человек. Тамар боится неверности Амнона, и тлеет уголек сомнения, а мы раздуем пламя, – сказал Зимри.

– Наконец-то твоя стрела летит в цель! – воскликнул Азрикам, – а теперь послушай-ка мою новость, и подумаем, как она с твоей сообразуется. Не зря подозревает Тамар, что Амнон за другой волочится. Правда это! На днях Ахан увидал меня пребывающим в грусти и печали и утешил такими словами: “Доколе, господин мой, будешь по Тамар сохнуть, а она презирает тебя? Единственная она в Сионе?” А я в ответ ему: “Счастлива она, что для Амнона единственная. Вот, где горе. Могу я примириться?” Ахан возражает мне: “Представь, и для Амнона она не единственная! Пастух нашел другую. Девица красоты неописуемой, во сто крат красивей Тамар. Одно плохо – она бедна. А на уме у Амнона корысть и хитрый план. Покуда Амнон не вернулся, поторопись, обручись с красавицей. Увидишь ее – без сожаления забудешь Тамар”. И я спросил Ахана, как найти сию девицу, а он сказал, что она с матерью своей находится далеко, на самой границе Иудеи, и вернутся обе через десять дней.

– Ты немало удивил меня. Откуда это взял Ахан? Он женской красоты знаток? Сравнивать горазд? В сравнении всегда обман. Впрочем, не важно это. Мне тоже кое-что известно: красавица прежде жила с матерью у городских ворот Долины. А дальше что? Похоже, сатанинская птица Лилит уже снесла яйцо, и вылупится из него ядовитая ехидна, и яду ее достанет на всех безгрешных – ни Амнон, ни Тамар обделены не будут, да и Тейману перепадет. Вот вернется пастух в Сион, и душа его насытится муками вполне. Эх, Азрикам, сегодня ты изрядно охладил мой советнический пыл! Однако подождем возвращения красавицы и Амнона, – сказал Зимри.

Застолье

Отворилась дверь, и с шумом вошли Хэфер и Букья.

– Приветствую, тебя, Карми! Налей-ка нам по кувшину молодого вина да по кувшину шейхара! – прокричал с порога Хэфер, – гнусно на душе, жуткие слухи кругом, беды великие ждут нас, утопим горе в хмельном!

“Азрикам и Зимри люди достойные, вопли пьяниц не для их ушей” – подумал Карми.

– Тихо, приятели! Не время нынче для шутовства! – одернул Карми вошедших.

– В чем дело, Карми? Уж не гостит ли у тебя некий проповедей чтец? Если так, пусть разъяснит нам, как с вином обходиться, – огрызнулся Хэфер.

– Я разъясню, как с ним обходиться, – вступил в разговор Букья, – мы с Хэфером, как и ты, Карми, люди внутри пустые, а кувшины любим полные. Сосуды эти опорожним, и станут они пустые, а желудки и головы наши блаженством наполнятся. Вот и вся премудрость!

– Довольно пустословия! Сидите тихо и пейте. Оставьте панибратство. Не позволю никому говорить со мной так, будто знает меня! – сердито сказал гордец, торговец вином.

– А все же признайся, Карми, проповедника прячешь. Поищем-ка за стеной! – воскликнул Хэфер.

– Здесь Азрикам и Зимри, – понизив голос, сказал Карми.

– О, это щедрые, благородные люди! Непременно нас угостят! – нарочно заорал Букья.

Азрикам услыхал, открыл дверь и поманил рукой веселых друзей. Те вошли и видят, сидят за столом двое и тем же делом заняты.

– О чем задумался, Зимри? В виноградном настое разбежавшиеся мысли ищешь? Или новость необычайную изобрести готовишься? – спросил Хэфер.

– В жидкости этой красной и мыслей и новостей полно. И цены им нет, если держишь их при себе скрытно, – ответил Зимри, сделав большой глоток.

– Стакан вина – безумия стакан. Начинается скрытно, а кончается принародно. Что в голове родится – не удержишь при себе. Хмель язык окрыляет. Пьем и Господа гневим, – с неожиданным достоинством заметил Букья.

– В твоей-то голове, Букья, какие великие тайны сокрыты? – спросил Азрикам, – какие секреты стережешь? Не тебе ли только что кувшин доверху наполнили? Брюхо твое лопнет, словно худой винный мех, и дыра образуется пошире проломов в городских стенах!

– Ошибаешься, мой господин, – обиженно возразил Букья, – я вовсе не таков. Хоть к хмельному я привычен и не обхожусь без оного, а все же я человек надежный. А, впрочем, довольно шуток. Болтовня и безделье свершений не сулят. Лучше прикажи, господин, нашему общему ублажателю Карми принести побольше молодого вина всех сортов, какими Господь благословил погреба его. От печалей седина в голове, а чаша молодит душу.

– Неси вина, Карми! – скомандовал Азрикам.

– Верной мерой отмеряй! – добавил Хэфер.

– Да здравствует наш славный царь Хизкияу! – провозгласил Букья, – Покуда Хизкияу на престоле, вино водой не разбавляют, верной мерой отмеряют, и наши желудки и головы в полном порядке! Слышал я, городские надзиратели нагрянули к некоему виноторговцу и нашли у него фальшивую меру, и вдобавок вино его было на вкус отвратительно. Перебили у него всю посуду, вино отобрали, а самого на тюремный двор свели. Остерегайся, Карми! Не кради у людей, чтоб не пришлось потом черепки из дому выметать!

– Остры твои рассказы, винный шут! О мере рассуждаешь бойко. Сам меру соблюдай! – ответил Карми.

– Поторопись, дружище, не жди Санхерива! – прикрикнул Хэфер.

Карми поставил перед гостями вино, те разлили его по стаканам и стали пить. Букья вдохновился и запел застольную песню.

Покраснели наши лица от питья безмерного,

Мы нашли в кувшине друга лучшего и верного.

Ах, вино, какая сладость!

Гонит прочь печаль,

Нам ее не жаль,

В сердце поселяет радость.

С каждым выпитым глотком убывает страх,

Ждет врага ашурского неизбежный крах.

Пей, приятель, до упаду,

Славь веселый день,

Не сиди, как пень,

Лишь в вине ищи отраду!

– Застольная моя весела и бодра. Довольно мыслей, нет от них толку. Быть может, завтра тела наши червей могильных насыщать станут. Кто жизнь любит, тот о прошедшем не тужит, в грядущее не заглядывает, а сегодняшний день празднует и оттого всегда доволен. “Завтра” – враг “сегодня”, – дополнил шутовскую свою песню Букья.

– Хмельное человеку впрок. От вина красного и речь красна делается, – заметил Хэфер, кивая на друга.

– Ради правды стараюсь. Могу и у ворот проповедовать, – сказал гордый похвалой Букья.

Исайя и Шэвна

– Истинно говорят: тревожные времена настали, – перевел на другое Карми, – не годится слабым быть. Придет день войны, и укроемся в городе. Высокие до неба крепостные стены смутят ашурцев. В египетские города Цоан и Ханэс отправились наши воеводы – коней и боевые

колесницы доставят в Сион. А в доме лесном, что из ливанского кедра построил в давние времена царь Соломон, хранится видимо-невидимо оружия и щитов. Станем воинами, и Бог нам поможет.

Зимри молча слушал. Наконец, вступил в разговор, подкрепившись стаканом вина.

– Вино у тебя, Карми, настоящее, без воды, вся вода в речах твоих. Лишь даманов, зверьков робких и травоядных, великие стены иерусалимской твердыни защитят. Полагаешь, весь народ – герои? Глянь-ка, воины по укрытиям разбежались, щели глиной замазывают. Такое укрепление лев легко развалит лапой. Вы смельчаки за чашей вина языком болтать. Известно: говорливы те, кто не умеет думать. А как покажется враг у ворот, да обнажит лезвия мечей и острия копий, так и онемеете разом. Уж я опытен, нашествие царя ашурского Шалмансэра испытал. А испытавший – поневоле умен. Хлебнул беды в осажденном Шомроне. Нет, друзья любезные, краснобайством Санхерива не одолеть! – провозгласил Зимри.

– Ох, – тяжело вздохнул Букья, – царь ашурский народы покорил и силу их в себя вобрал. Мало ему. Неужто из-за того, что зарится он на чудесное наше вино, Сиону пропадать? Как смерть, ненавистен Ашур!

– Не трусь и смерть не торопи, а прежде протрезвей! – рассмеялся Зимри.

– Накажи меня Бог за самоуправство, но не выпущу тебя отсюда, Зимри, покуда не откроешь нам, какие секреты слыхал ты в доме своего господина, – решительно заявил Хэфер.

– Клянитесь молчать, как камни, пока тайне положено тайной оставаться! – воскликнул Зимри.

– Пусть все в мире вино превратится в уксус, а шейхар станет горше полыни, если проболтаемся! – торжественно поклялся за всех Букья.

– Доверяю вам, друзья, а посему слушайте. Я уроженец Шомрона, и хоть нет у меня здесь удела, а душой болею за милый Сион, ибо он в беде. Сын Амоца языком премудрым, мечтами и пустыми пророчествами убаюкивает народ. Словно мать младенцу сладкую колыбельную песню поет, когда тот вдоволь насосался молока из груди: усни, мол, дитя. И уснете последним сном, если и впредь будете внимать ему. Зато царедворец и писец Шэвна для тех говорит, кто в награду за благоразумие желает свою душу сохранить. Шэвна хочет мира с Ашуром. Мира и свободы Сиону хочет Шэвна. Ашуру или Сиону нужнее мир? Великий ждет от мира пользы, а малый – спасения. Однако слишком разговорился я. Пройдет ваш хмель – услышите еще, – закончил Зимри.

– Блага и мира желает нам Шэвна, – включился Азрикам.

– Будем готовы встретиться все вместе в доме царедворца. Наш план – секретный. Знайте также, что у Шэвны раздор с царем Хизкияу, – заговорщически произнес Зимри.

Изменники вновь присягнули хранить тайну, а Зимри поспешил удалиться к своим делам в доме Иядидьи. Оставшиеся продолжили беседу.

– Я молод годами, – сказал Азрикам, обращаясь к Хэферу и Букье, – но вы-то жили в царствование Ахаза. Должно быть, помните, как люди призывали колдунов гадать, как воскрешали духи умерших, как слушали чревовещателей и заклинателей. И узнавали судьбу и будущее. А нынче мы слепы, на ощупь бредем в потемках, и нет с нами никого сведущего. Что видят наши глаза, кроме сновидений Исайи, сына Амоца? Колдуну мы верим, а Бог свою силу как докажет? Найти бы ведуна или толкователя примет, чтобы поведал Сиона судьбу и предсказал бы, что меня в будущем ждет! Дорогую цену доке заплачу!

– А вот послушай-ка, господин, что приключилось со мной четыре месяца тому назад, – заговорил Хэфер. – Брел я меж тутовых деревьев и увидел женщину. Лицо ее закрыто шалью, и с ней юная девица красоты неописуемой. Полюбопытствовал: “Откуда ты будешь?” А женщина в ответ: “Мы с дочерью из Беэр-Шевы, пришли в Иерусалим, взглянуть на чудесный город”. Тут заметил, приближается некий человек, и ушел поскорей, дабы не быть ни в чем заподозренным. А две незнакомки, как газели или лани лесные, скрылись среди деревьев. И вот думаю я, а не вещуньи ли это, не толковательницы ли?

– Поищи в городе. Найдешь – сообщи, – сказал Азрикам.

Угасла беседа, и все разошлись. И непонятное смятение поселилось в сердце Азрикама, и голова полна путаных мыслей. И молчит, и ни с кем не делится.

Глава 17

Счастье

Люди замышляют и люди загадывают. Молятся идолам и молятся Богу. Предвкушают торжество и страшатся утрат. Ищут забвения в вине и постигают слово Божье. Приготовляются долго терпеть, а вожделенное является вдруг.

Единственное послание получила Тамар от Амнона. Время идет, и девушка томится наедине со своими мечтами и страхами. Напрасны, случайны дни, прожитые в одиночестве. Лишь Господу открывает сердце. Молится, просит вернуть ей возлюбленного.

В один из дней, когда Тамар по обыкновению своему сидит в комнате и грустит, врывается ураганом Маха.

– Свершилось, госпожа! Амнон и Хананель здесь! – выпалила служанка, – у отца с матерью!

– Амнон, Хананель! Господь услышал!

Ликует душа. Ног не чуя под собой, бросилась Тамар на родительскую половину. Тирца обнимает старика, плачет и смеется вместе: “Отец, отец!”

Иядидья стоит напротив Амнона, с губ его срывается: “О, чудо, верить ли глазам? Не ждал!” И Тейман и Зимри тут, оба изумлены. Сердце Тамар замерло и не вмещает счастья. “Мой Амнон…” – прошептали уста, и нет иных слов.

Иядидья взял ее за руку и подвел к Хананелю. “Это – Тамар”, – сказал. Хананель обнял обоих.

– Пусть Амнон станет твоим сыном. Велики дела сего славного юноши. Он спас мою душу, достиг славы и возлюбленной добился. Все, что есть у меня, достанется ему, – сказал Хананель.

– Нет равного Амнону, а мы виноваты перед ним, и чем искупить грех? – воскликнула Тирца.

– Прости мне, Амнон, слова бесчестья, – сказал Иядидья, – обнимая за плечи юношу. – Кабы знал я наперед твои деяния!.. Ты обратил сон в явь. Люби Тамар и будь любим ею. Откуда было знать тебе о моем уговоре с Иорамом? Теперь как быть с этим уговором? Хананель – старейший среди нас, он и постановит. Мудрость лет знает, как оставаться человеком, отступая. Его уст спросим и по его слову поступим.

– Любезная моя Тамар, вот Хананель перед тобой. Как обещал, выкупил и привел его в Сион, – сказал Амнон.

– Мой спаситель, ты возвращаешь детям сердца отцов, – только и нашлась ответить Тамар.

Хананель обратился ко всем домочадцам.

– Взгляните в окно! Видите ли вы груженых поклажей ослов? Их спины обременяют тюки с сокровищами, которые я сохранил в Шомроне. Отныне они принадлежат этому прекрасному юноше, освободившему меня, старика, из плена. Я беден, а Амнон богаче всех иерусалимских богачей. И по праву взаимной любви ему же принадлежит спасенная им Тамар, – торжественно провозгласил Хананель, и соединил руки молодых.

– Дитя мое, – обратился он к Тамар, – огромно сердце твоего избранника, и великие дела и слава ждут его. Пусть неведомы нам родина и родичи его, но твердо знаю, преумножит он заслуги отцов Сиона. Те много свершили, а завершать – сынам. Ты, Амнон, – повернулся к юноше Хананель, – дважды жизнью играл ради возлюбленной, стало быть, вдвойне дорога она тебе, и посему не надобно тебе других жен.

– Тамар единственная у отца с матерью и у меня будет единственной, – ответил Амнон, как всегда достойно и находчиво.

– Ты покорил мое сердце! Навеки твоя! – воскликнула Тамар, и слезы радости брызнули из глаз.

– Веди ее в сад, говори с ней, сын. Счастливая, она словно не очнулась ото сна, – ласково сказала Тирца Амнону.

– Амнон по-братски обнял Теймана, выразил расположение Зимри и прочим домочадцам и повел Тамар в сад.

– Пробудись, любимая! Миновал сон, и счастье с нами!

– Ах, вся бы жизнь, как этот день! И чтобы сердце твое было со мной…

– Не веришь мне вполне? Душу за тебя отдам, не убоюсь, в огонь войду, свой век любимой посвящу и лишь по слову ее поступать стану! Богом клянусь!

Амнон поцеловал Тамар, та робко ответила ему.

– Верю безраздельно. Всегда твоей опорой буду, милый, – сказала и подумала: “Выброшу из сердца злую дребедень, Тейманом принесенную!” Нареченные гуляли по саду до самого полудня, и вернулись счастливые домой, и перед ними – накрытый стол. Амнон не пил вина, ибо зарекся пред Господом не касаться хмельного тридцать дней, как прибудет в Сион. А Хананель сказал: “Время зарока истечет, и справим свадьбу, и вино нам в радость!”