Фактчекинг. Чеховы. Изнанка мифа

Александр и не заметил, что на самом деле превратился в забавника для богатых мальчиков.

Когда-то первокурсник Ал. Чехов, выстраивая сценарий своей жизни, писал отцу: и Павел Егорович молился за сына: «Буду защищать диссертацию на степень доктора математики. Вот мои планы», «Саша, милый сын наш, дай Бог, чтобы так было на самом деле».

Но Саша сценарий переписал.

Следствием кутежей стал повторный отказ Александра от переводных экзаменов на третий курс и новое прошение ректору:

«Имею честь покорнейше просить сделать распоряжение об оставлении на 1879/80 акад. год на том же курсе».

Резолюция: «недоимок нет, разрешено».

сокрушался Павел Егорович.Он не находил себе места: уж четыре года минуло, а Саша всё студент 2-го курса! «Когда мы Сашу дождем, что он добьется конца..», –

И заклинал Антона:

«Когда будешь в Университете учиться, учись как в Гимназии добросовестно. Переходи каждый год из курса в курс, невзирая ни на какие окружающие предметы. Друзья и приятели найдутся угостить в трактире ужином и винца выпить сколько душе угодно. Главное и первое дело для молодого человека ученье, и ученье, а последнее после всего можно – и Бог благословит».

«Столица имеет много хорошего, а больше еще худого. Для слабого человека есть гибель, который нетвердостью ума сейчас совратится с товарищами. Университет рассадник Своеволия без строгого контроля всякого Студента».

Любопытна перекличка этой мысли Павла Егоровича с высказыванием Льва Толстого:

«Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что, чему меня учили».

Наступил 1881 год. Из Таганрога Митрофан Егорович просит передать «племяннику Сашеньке поздравление с окончанием курса». Однако, как и другие члены семьи, дядя был введён в заблуждение: курс еще не был окончен, так как на осень оставались «хвосты», и Саша Чехов пока лишь студент 4-го курса.

Тем не менее, свое последнее лето у Третьяковых в Жизлово Александр провёл прекрасно:

тщеславился он в письме сестре. «Сегодня день моего рождения. По этому поводу был устроен большой парадный обед и собралось очень много гостей. Обед прошел весьма торжественно, и между прочим Малышев предложил такой тост: „Пью за здоровье тех счастливых людей, для которых наш новорожденный – сын и брат“. Гости крикнули „ура“ и стали в свою очередь произносить тосты», —

Праздник, видимо, и правда, удался на славу: подняться после застолья Александр не смог, не смог он и вернуться вовремя в университет. Пришлось обращаться к знакомому врачу, тот дал справку, что у больного Ал. Чехова воспаление плевры, высокая температура и что  «до конца сентября месяца, ему нельзя будет предпринять никакой поездки без явной опасности для его здоровья».

А «больной» в это время пишет Антону следующее:

«Мерзавец! Что же ты не едешь? Деньги, кажется, давно высланы тебе. Кстати, сообщаю, что Леонид не особенно доволен тем, что ты, высказав желание ехать, не едешь. Имеюще мозг, мысли!»

Антон, разумеется, не приехал, а уж тем более, что – «Леонид не особенно доволен». Заносчивость Л. Третьякова коробила Чехова: «не он один только барин», – резко заметил он однажды брату.

Но вот уже вернулись в Москву Третьяковы, а у Александра опять всё не слава Богу. 25-го сентября он пишет Антону:

«Отче Альтон Е! Будь анафема, вышли поскорее мой паспорт с продолженным отпуском: меня „несколько“ теснит становой. Я, не имея паспорта, не могу выехать из Жизлова».

Когда Александр Павлович, наконец-то, появился в университете, время переэкзаменовок прошло.

Но рано или поздно всему приходит конец. 1881/1882-й учебный год для студентов университета выпуска Ал. Чехова – дипломный.

Иван и Леонид Третьяковы, как и следовало ожидать, закончили Университет со степенями кандидатов. Сразу после Татьяниного дня получили аттестаты и разъехались. А вот Александр… 13

В «Речи и отчете, читанных в торжественном собрании Императорского Московского Университета 12 января 1882 года» поименно названы все выпускники 1882 года – и кандидаты, и действительные студенты. Но фамилии Александра Чехова там нет. Увы! В число выпускников 1882 года он вообще не включен! 14 15

Попьянствовал, несомненно, и Александр. Но что чувствовал он, не получивший вожделенного диплома?

После бездумного пьяного вихря он вдруг очнулся и обнаружил, что имеет несданные зачеты да беременную любовницу, из-за которой в клочья разругался с семьей. 16

Была еще слабая надежда на привычное покровительство дяди Третьяковых – В. П. Малышева. Но Малышев хлопотать не стал. К тому времени их отношения окончательно испортились. Василий Павлович, наблюдая загулы племянников, с прискорбием убеждался, что от амбиционных «профессорских» мечтаний Александра не осталось и следа. А тот обидевшись и зачеркнув все былые благодеяния Малышева, впредь будет упоминать его имя лишь с издевкой.

Только 13 июля 1882 года Ал. Чехов получил пока лишь временное свидетельство о сдаче «надлежащего испытания на звание действительного студента». Аттестат же будет ему выдан аж 30 октября 1882 года.

Правда, не единожды обманутый Павел Егорович все равно сомневался в окончании сыновней учебы.

– спустя годы усмехался Александр. «Папаша во времена оны не верил, что я кончил курс в университете, потому что не видел моего диплома», 

Итак, Университет, наконец-то, в прошлом. Дядя Митрофан с едва скрываемой иронией витиевато поздравлял брата Павла:

«Уважаемое письмо Ваше принесло много нам радости и сердечного удовольствия тем, что доставляет мне честь поздравить милого Сашечку с окончанием полного учебного курса высшего образования, доступного человечеству, длившегося около двадцати лет. Потрудился, голубчик, дай Бог теперь пожинать благие плоды сих трудов».

А «голубчик, потрудившийся на почве доступного человечеству образования двадцать лет», растерянно озирался вокруг: где же ему теперь «пожинать благие плоды от трудов»?

В Москве ничего не получилось, но был еще Таганрог, этот «проклятый на семи соборах город», куда он зарекся никогда не возвращаться.

«КРАПИВНОЕ СЕМЯ»

Поначалу Александр рассчитывал устроиться учителем в таганрогскую гимназию. Когда-то, в далёком сентябре 1875 года, счастливый первокурсник Саша Чехов писал родителям: Но не случилось даже этого. «Если я буду плохо заниматься, то буду учителем математики…».

По российским законам того времени право преподавания в гимназиях без особого на то испытания давал только диплом со степенью кандидата. Однако Александр надеялся на протекцию директора гимназии, у которого квартировал гимназистом.

– разъяснял Павел Егорович жене. «Его желание есть, как он мне говорил, повидаться с Директором гимназии насчет места себе, потому что очень трудно найти теперь где-либо хорошее место в Гимназии», 

Но Эдмунд Рудольфович Рейтлингер, человек ответственный, к преподавательскому составу «вверенной ему гимназии» относился ревностно и видел, с кем имеет дело. Да и какого серьёзного работодателя может заинтересовать студент-выпускник без аттестата, прошедший четыре курса университета за семь лет!

В результате:

«У Директора я был во время его завтрака, но к столу допущен не был».

Место нашлось в Таганрогской складочной таможне. Там в связи с прошедшими скандалами о хищениях появились вакансии.

ИЗ СЕМЕЙНОЙ ПЕРЕПИСКИ

– жаловался он. «Милый папа! Жалованье получаю ограниченное, благодаря Университету, который не высылает Таможне моих документов, чем просто губит меня, потому что уже второе тысячное место уплывает от меня благодаря отсутствию документов»,

И с горькой иронией писал брату Ивану:

. «Я – самый настоящий чиновник. Получаю жалованье, чины, ордена и получу пенсию, если доживу до 100 лет. Встаю рано, с должности прихожу поздно и имею массу свободного времени… Помышляю заняться переплетничеством»

«Мы живем, здравствуем и мучаемся с прислугой. Анна здорова, дочка растет. Завел кур, дрожу над каждым яйцом и, в общем, сильно напоминаю своего Фатера.

По службе я – на точке замерзания: т.е. на таком месте, где я могу без повышений проторчать и месяц и двести лет. Начальством и судьбою доволен и мало по малу облениваюсь в благодушного щедринского обывателя».

Это было крушение.

Преданная мечта об «ординарном профессоре математики» обернулась горькой реальностью, ненавистным чиновничеством. «Крапивное семя» – мазохистки подписывал теперь Александр свои письма. 17

Он, когда-то задиравший нос перед простыми таганрожцами (для него они были – «головы дыньками»), стал мишенью для шушуканий и насмешек и отныне был обречен на тоскливое обывательское существование, которое презирал и высмеивал.

Но самым страшным было не это. В Москве, несмотря на беспорядочный образ жизни, всегда была возможность удовлетворять свою главную страсть – заниматься любимой химией, читать, анализировать серьезные книги: оставаться «университетским человеком». От отсутствия «достойного» общества Александр маялся, завел толстую тетрадь, что-то вроде дневника, и, назвав ее стал записывать: «Мои ежедневные, подневные, почасные и вообще скоропреходящие мысли»,

«Сегодня я прочел главу из „Критики отвлеченных начал“ Соловьева за чаем жене и Николаю Агали. Оба ничего не поняли и видимо скучали, хотя и слушали, склоняясь перед моим авторитетом – человека умеющего понимать такую по их мнению (и в сущности) белиберду».

Через полтора года, в марте 1884 года, он вырвался, наконец, в Москву, и в дневнике появилась ликующая запись:

«Это Благовещение ознаменовалось тем, что я, живя в Москве, оказался свободен на целый день. Уж и отпраздновал же я этот день! С Антоном наболтался о научных предметах, с Николаем о художестве, с Иваном поспорили! И на целые сутки я почувствовал себя новым, хорошим, университетским человеком!»

Александру Чехову «посчастливилось» послужить в трех российских таможнях.

После Таганрога была Сухопутная таможня Петербурга с теми же тоскливыми письмами:

«Сочиняю отношения и ответы «во исполнение предписания…». Убиваю в себе дух разума и мышления. Будущее у меня очень блестящее: через 45 лет беспорочной службы я могу получить пенсию».

Таможенная карьера Александра Чехова закончилась в Новороссийске.

«И вот я на Кавказе в жалком городишке, где нет ни одной газеты, ни одного журнала, ни одной книги. Все знают друг друга и все давно приелись один другому. Интересы сосредоточены на базаре и на том, что у кого варится к обеду. В 8 часов вечера все спит. Ни мысли, ни слова…

И вот я лежу и напрасно стараюсь уснуть.

А в голову, как назло, лезут воспоминания. Вспоминается университет, живые речи, живые люди, любимая работа, химическая лаборатория, ночи, проведенные за книгой. Тоска гложет все сильнее и сильнее. Завтра будет то же, что было сегодня, что было вчера. Стать разве скотом: напиться пьяным до бесчувствия, до самозабвения?! Может быть, и удастся заснуть?

– Меграбьянц!  Достань водки…

– Слушаю, ваши благороды, толки теперь нилза: вездэ заперта…

– Тьфу!

– писал он в рассказе с символическим названием «В ссылке». Скоро ли утро??..»,  18

"– это уже из письма сестре. Я стараюсь заглушить в себе все живое, все человечное, стараюсь обезличиться и сделаться обывателем, способным волноваться и ругаться из-за перелетевшего через забор петуха",

В Новороссийске Александр попытался было «похимичить». Результат этой попытки он отразил в другом рассказе – «От рук отбился». В нем жена приходит к начальству жаловаться на мужа:

«Натащит домой в пузырьке разной дряни и целую ночь с микроскопом сидит, глаза мозолит. Завел себе банки и склянки, ступки разные. Я, говорит, химией занимаюсь. Разве это чиновничье дело? Придешь к нему с лаской, станешь рассказывать по хозяйству: на тридцать две копейки мяса, на две копейки моркови, на три хлеба, а он только одно отвечает: «Голубушка, оставь ты меня в покое. У меня, говорит, только одно утешение и осталось в химии».

«НОВОЕ ВРЕМЯ»

В конце 1886 года чиновничья жизнь Александра завершилась. Отныне он сотрудник петербургской газеты «Новое Время». В его обязанности входили, в частности, и посещение разных техническо-археологическо-экономических обществ. 19

О, это был бальзам для его изголодавшегося по науке ума. В определенном смысле Александр возвратился в состояние ученичества, чему он с восторгом и предавался.

«Сегодня у меня выдался особенно приятный денек. Я целый день ездил из Общества в Общество. В кармане у меня лежит разрисованный красками бланк «Нового Времени», на котором изображено, что я – сотрудник. Это – открытый лист, с которым я могу совать свой нос во всякое собрание, учреждение и проч.

– рассказывал он брату Ивану. На этих заседаниях я учусь. Мне кажется, что это продолжение лекций в университете. Выходя, жалеешь, что скоро кончилось, и с нетерпением ждешь продолжения. Суворин, прочитав несколько моих отчетов, сказал: я искал человека, чтобы поменьше врал в ученых сообщениях, а Вы еще дальше пошли, совсем ученым слогом излагаете и не врете. Похвально, но странно. У меня до сих пор термометр с барометром смешивали», 

В Питере Александр Павлович возобновил и свои занятия любимой химией: – писал он в дневнике. Целые страницы этого дневника, исписанные мелким почерком, посвящены анализу опытов то по изготовлению березовых или кампешевых чернил, то фотобумаги, то линолеума, то по работе с гипсом. «Ничего не поделаешь, сильна химическая жилка», 

Одаренный живым аналитическим умом, острой наблюдательностью, феноменальной памятью, его мозг требовал непрерывной мыслительной работы.

Даже выращивание овощей и разведение кур он превращал в педантичную научную работу с таблицами, графиками, выводами. И это не было чудачеством и забавой, как считают некоторые его биографы, эта была неистребимая тоска по науке, по «загубленному» университету.

По своей природе Александр действительно был вечным студентом в высоком смысле бесконечной потребности познания.

[люди]эти слова, адресованные Чеховым брату Николаю, в равной степени можно отнести и к Александру. «Ты одарен свыше тем, чего нет у других: у тебя талант. Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой», –

Истинным делом его жизни должна была стать Наука, но он не захотел жертвовать ради нее «ни вином, ни женщинами, ни суетой».

Ни много лет назад, ни теперь он ничего не мог сделать с И осталось только признание: «пламенной и страстной любовью к той почтенной даме, которую зовут водкой. Я в нее влюбился с молодых лет. От пьянства я уже отвыкнуть не могу». «Я горько оплакиваю свою разбитую жизнь».

В год своей смерти Александр  Чехов писал двоюродному брату: , – повторив тем самым заклинания отца и брата Антона, когда-то адресованные ему. «Не зарывай себя, не погрязай в засасывающей тебя тине, не губи таланта!»

Двадцати лет Степан Головлев кончил курс в одной из московских гимназий и поступил в университет. Но студенчество его было горькое. Во-первых, мать давала ему денег ровно столько, сколько требовалось, чтоб не пропасть с голода; во-вторых, в нем не оказывалось ни малейшего позыва к труду, а взамен того гнездилась проклятая талантливость, выражавшаяся преимущественно в способности к передразниванью; в-третьих, он постоянно страдал потребностью общества и ни на минуту не мог оставаться наедине с самим собой. Поэтому он остановился на легкой роли приживальщика и pique-assiette’а и, благодаря своей податливости на всякую шутку, скоро сделался фаворитом богатеньких студентов. Но богатенькие, допуская его в свою среду, все-таки разумели, что он им не пара, что он только шут, и в этом именно смысле установилась его репутация. Ставши однажды на эту почву, он естественно тяготел все ниже и ниже, так что к концу 4-го курса вышутился окончательно.

Салтыков-Щедрин. «Господа Головлевы»

Своим человеком у Лаптевых был также Киш, прозванный вечным студентом. Он три года был на медицинском факультете, потом перешел на математический и сидел здесь на каждом курсе по два года.

Чехов. «Три года»

– Неужели вы все еще студент?

– Должно быть, я буду вечным студентом.

Чехов. «Вишневый сад»

Что ж, профессора не читают лекций, небось всё ждут, когда приедешь!

(Чехов. «Вишневый сад»)

Татьянин день проходит в Москве особенно весело. Это такой день, в который разрешается напиваться до положения риз даже невинным младенцам и классным дамам. В этом году было выпито все, кроме Москвы-реки, которая избегла злой участи, благодаря только тому обстоятельству, что она замерзла… Пианино и рояли трещали, оркестры не умолкали, жарили «Gaudeamus», горла надрывались и хрипели.

Чехов. «Осколки московской жизни»

АНТОША, НЕ ЖЕНИСЬ!

Без  "влюбился" не проходила  ни одна зима, а в эту зиму еще и женился.

Чехов. «Платонов»

И этого человека чуть ли не с 14 лет тянуло жениться! И всю жизнь занимался только тем, что женился и клялся, что больше никогда не женится.

А. П. Чехов – А. С. Суворину о брате Александре

СОНЯ, МАША, КАРОЛИНА и другие…

Влюбчив Александр Чехов был с детства и с удовольствием рассказывал об этом в письмах, фиксировал в дневниках.

«Половые инстинкты во мне проснулись рано. И это случилось так. Я был отпущен к тете ночевать (Аксюша)».

Или:

«Вспоминаются те молодые времена, когда ни одной юбке проходу не было и, когда на меня поступали жалобы в роде: „вiн у сараi на вугиллях Дуньку испортыв“ или „зловiв ёго з лободинскою Лукашкою на лестници. И як вiн на перилах исхитривсь – не понимаю“. Я же между тем преуспевал…».

Но все «дуньки» и «лушки» были забыты, когда он увидел дочь управляющего таможней Соню Никитенко.

«С первого же взгляда я влюбился в нее пламенно, безнадежно и бесповоротно».

« – Соня! Софи! Дивная, неоценимая! Перл создания! Если бы ты знала, как я люблю тебя!… О!..

Так я рассуждал вчера, на своем одиноком, холостом ложе. Мое сердце билось, голова пылала, грудь готова была разорваться от напора самых дивных, пылких и честных чувств… Я любил её, и как любил!

– О, если бы я мог обладать этой чудной девушкой, этим аккордом миросоздания! – мелькнуло у меня в голове…».

Обладания не случилось, но чувство это он, как фетиш, пронес через всю жизнь, с упоением воскресая волнующие ощущения: и признавался: . Софья давно уже вышла замуж, а он все называл ее именем героинь своих произведений. «Бежишь за какой-нибудь Никитенко, земли под собой не чуешь, паришь где-нибудь на высях, весь занят мыслью о майнридовских подвигах» «Я в каждой деве искал что-либо в роде Никитенко» 20

Но Соня была звездой недосягаемой. Земной же любовью Саши Чехова стала дочь знаменитого таганрогского часовщика Маша Файст. Эти чувства были взаимными, с романтическими тайными свиданиями, мечтами о совместном будущем.

вспоминал Александр Павлович. «Мы платонически любовались Большой Медведицей и строили воздушные замки о том, что я поеду в Гейдельберг в университет», –

Когда Александр уехал в Москву продолжать учебу, в Таганрог полетели письма.

ИЗ СЕМЕЙНОЙ ПЕРЕПИСКИ

Саша – Евгении Яковлевне

«Поклонитесь за меня моей доброй Марии Францевне. Если увидите кого-то другого из Файстов, то поклонитесь им».

«Напишите мне откровенно, не вышло ли у вас чего-нибудь по поводу того, что я пишу моей доброй Марии Францевне?! Ради Бога, ответьте на это. Я теперь ужасно беспокоюсь. Окажите мне любезность, передайте Марии Францовне это письмо. Я теперь здорово тоскую. Передайте от меня поклон Марье Францевне, напишите, здорова ли она? Поцелуйте всех, кого хотите, а особенно Марью Францевну, в которую я по уши…..»

Евгения Яковлевна – Саше

«Позавчера, 16 декабря, у меня была Марья Францевна, как-то неожиданно. Потом я узнала, что ей кто-то сказал, что ты приехал».

«У нас вчера была М. Ф. Файста, кланяется тебе, и еще хотела прийти. Мы с ней в карты играли».

Саша – Антону

«Бедная, родная Марья Францевна! Да разве я могу променять ее на кого-нибудь? Разве я могу не любить ее или позабыть? Да будет ведомо им, что только одна она вступит хозяйкой в мой дом. Но это будет не раньше того, как я буду вполне обеспечен и заткну глотку родителям. Ради Бога, если есть возможность, дай мне какую-нибудь весточку о Марье Францевне. Ради Бога»

В марте 1876 года Саша не выдержал и съездил в Таганрог, после чего получил от Антона письмо:

«Видал твою Марию Файст и сестру её Луизу. Я сделал открытие: Луиза ревнует тебя к Марии и наоборот. Они спрашивали меня о тебе, поодиночке, наперерыв. Что это? Ты мазурик и ничего более, дорогой сударь».

Брат, и правда, оказался мазуриком. Его любовно-нервные восклицания вдруг закончилисьЗато в письмах к Антону появились странные строки: .

«Кланяются тебе моя жена и детишки. Жена обижается, что ты не пишешь ей и обвиняет тебя в недостатке родственных чувств»; «P. S. Да не подумаешь ты, что моя женушка есть миф. Она в самом деле существует и кланяется тебе».

Ситуацию прояснила Мария Павловна Чехова, без обиняков назвав в воспоминаниях вещи своими именами:

«Александр и Николай в Москве жили в доме Поливаева, женатого на Марии Егоровне Шварцкопф, у которой была сестра Каролина Егоровна. Александр Павлович сначала сошелся с Каролиной Егоровной, а потом и с Марией Егоровной. Обе они были значительно старше его» . 21

Вконец запутавшись в любовных связях, Александр уже не вспоминал брошенную гимназистку. А Маша Файст окончила гимназию и всё ждала, ждала возлюбленного. Но так и не дождалась. 22

Когда Александр Чехов писал большую автобиографическую повесть «Хорошо жить на свете!», то вспомнил в ней обеих своих таганрогских барышень. Соней он назвал невесту главного героя (то бишь – себя), а в ее судьбе отразил историю Маши Файст; есть там и учительница музыки по фамилии Фаст (Маша тоже преподавала музыку). В этой повести Александр опишет и свой идеал женщины.

Она умна: читает Достоевского, дает дельные советы жениху и его приятелям, читает им нравоучения; она трудолюбива: сама готовит, стирает, моет, шьет, вяжет; она терпелива: сносит грубость, оскорбления и пьянство жениха, а пока суженый объедается у богатых приятелей яствами, сама смиренно жует сваренную на воде крупу, и если жених приносит ей кусок пирога с барского стола, то отвергает подачку – она еще и горда!

История любви Саши и Маши инверсией отражена в первой, дошедшей до нас пьесе Антона Павловича.

Но в «Платонове» студента предала уехавшая девочка, в жизни же случилось все наоборот.

Связь же Александра с Каролиной Шварцкопф затянулась надолго. В августе 1880 года он писал уехавшим в Таганрог Николаю и Антону:

«10-го августа праздную свой 25-летний юбилей! И без Вас! Горько, братцы! А я сей день проведу в обществе Кши Пши , и не весь, ибо уже к 4-м часам пополудни я буду спать, предварительно изблевав…». 23

Он будет вспоминать ее и через тринадцать лет:

«О! Каролина! Где ты?! Старая любовь не ржавеет….».

А тогда эта «нержавеющая старая любовь» прервалась новым романом Александра – с Анной Ивановной Хрущовой- Сокольниковой.

АННА

«Я не понимал, что со мной делалось, и не мог шевельнуть ни одним членом. Но это не мешало мне видеть, как она была хороша. Черные волосы прядями падали на ее лоб; правильные губы, сложенные в счастливую улыбку, белые, ароматные руки, положенные на мои плечи, и… глаза.

Она крепко прижалась ко мне всем телом, ее влажные, теплые губы прильнули к моим и, полные страсти, замерли в поцелуе. Теплые, нежные руки, обвивавшие мою шею, сжимали меня все с большей и большей страстью, гибкий торс прижимался ко мне все сильней и сильней, а теплое дыхание раздутых страстью ноздрей ложилось на моей щеке… Да, я не выдержал и возвратил преступный поцелуй.

– так описывал Александр Чехов свою первую жену в автобиографическом рассказе Сомнамбула». Она как змея, обвилась вокруг меня руками и ногами, и мы оба упали на землю… Только к утру освободился я от страстных, жгучих объятий Анны»,  « 24