Идолы и птицы

«Наверное, для того чтобы животные могли выглядывать», – подумал я тогда.

Двор весь был утыкан раскиданной утварью, кастрюлями, ящиками и коробками. Весь хозяйственный нужный хлам был сотворен из такого же хлама, только ненужного. Колеса с осями, предположительно детской коляски, были приделаны к деревянной платформе, а с одной стороны этой платформы в качестве шнурка болтался электрический провод. Описанное мной по своему функциональному назначению было тележкой. Вероятнее всего, на ней меня без сознания сюда и привезли. На изучение изобилия всех местных причуд могло не хватить всей зимы, и потому я с пристрастием ученого начал пытаться ускоренно освоить хоть малую часть.

Показались знакомые дворняги, возвещая приход своего хозяина. Через пару минут появился и сам Кирилыч, принеся то, что в его понимании было продуктами. Всё с гордостью водрузилось на стол. Это была не известная ранее мне, а может, и науке, крупа в виде пирамидок, макароны, две буханки хлеба и бутылка с беловатой мутной жидкостью.

– Сейчас готовлю обед, и нужно будет идти за козочками.

Да, понимание термина «продукты» у нас было явно разное. Но ничего – возможно, освоившись, я ещё удивлю его познаниями в приготовлении пищи. Главное, чтобы под «козочками» он не имел в виду каких-нибудь грудастых доярок, которых он собирается привести на праздничные макароны и пол-литра бурой жидкости. После двусмысленных намеков Карла тогда, в поезде, обо всех тяжких и ямы в зале у Кирилыча исход событий мог быть вполне непредсказуемым.

Буквально в считанные минуты была выдвинута из закромов хлама электроконфорка, порезан свиной жир, головка репчатого лука и отваренная в кожуре картошка. Пока зашипели куски жира, Кирилыч вернулся из курятника с восемью яйцами, сыпнул нарезанный лук, после картофель, всё это посолил, ловко вбил в чашку восемь яиц и вылил на сковороду. Я, открыв рот, наблюдал за происходящим. Дом наполнился невероятно приятным запахом жареного лука. Не успел я опомниться, как на столике моей спальни стояла закрытая крышкой сковорода, нарезан хлеб, а всё, что участвовало в готовке, было помыто у колонки с водой. Действия Кирилыча были настолько слаженны и рационально коротки, что я даже сравнил его со своим отцом. Да. Не прошло и десяти минут, как из унылого «ничто» холодильника образовался обед. Собакам было отрезано по большому куску хлеба, после чего мы сели за стол. Только оказалось немного непривычным для меня, что есть нужно было из общей сковороды, а грубо нарезанный хлеб был положен на стол.

В две стопки была налита беловатая жидкость, крышка сковороды открыта, а на её края водружено две вилки. Кирилыч с очень довольным выражением лица поднял стопку и сказал:

– Ну, за знакомство, Филя!

Я тоже поднял стопку и ответил:

– Будем знакомы!

Напиток был весьма специфичный, с ярко выраженным запахом сивушных масел, чем-то напоминающий невероятно противные виды текилы. Возможно, изрядно поддатый после третьего ночного заведения, я бы и это чудо-снадобье выпил не задумываясь, но без лимона и соли на руке мне эта штуковина не пошла. А вот обед получился сытный и, на удивление, вкусный. Мы хоть и не жадно, но очень быстро всё съели. В процессе обеда Кирилыч ещё дважды налил себе стопку по самые края, и, чокаясь о мой почти не надпитый стаканчик, опрокидывал свой, издавая довольное рычание после каждой стопки. Сковорода была вытерта куском хлеба, хлеб съеден, а вилка облизана и вытерта об полотенце. Я немного покосился на свою с мыслью, сколько раз он облизывал и этот предмет, но было уже поздно.

– Слушай, Кирилыч, – спросил я с издёвкой, чтобы хоть как-то отомстить за вилку, – а что это у тебя за забор такой странный? Ты приверженец авангардного стиля?

– Хе-хе, все, кто видят, спрашивают, – с озорством ответил он. – Нет, только доски вещь нужная, и не знаешь, какая куда годиться будет. Мне жалко пилить ради забор, чтоб ровный. А они на виду, если какой нужна для дела, я снимаю и применяю надобности.

Мне нечего было ответить, кроме одобрительного «Ясно». Опять он показал сокрушительное превосходство над моим мышлением. Было совершенно понятно, что события с фигуркой в кармане не случайно привели меня именно сюда. Любой здешний предмет, имевший с виду глупую хаотичность, на самом деле был продуктом огромной рациональности, отсутствия шаблонности мышления и полного игнорирования догм и стереотипов. Шестеренки в мозгу этого маленького полусказочного героя логично пренебрегли стандартом в пользу эффективности. Со временем и яма для воды с трубами, и бочки с прокисшим «нечто» в подвале, и подземный ход – всё это, скорее всего, мне объяснится, причем окажется правильней и логичней известного ранее.

После обеда Кирилыч взял тележку, ручную пилу и укатил вместе с дворнягами. В мыслях всплыл образ о герое одного мультфильма, вокруг которого всегда летают кругами мухи, куда бы тот ни пошел. Так и вокруг Кирилыча всегда кружили эти дворняжки. Я остатком жидкости из стопки тщательно протер одну вилку, одну большую ложку и чайную ложечку, то же самое проделал с одной тарелкой и одной чашкой, решив, что это будет моя персональная посуда. И…

* * *

На протяжном «И» наступила небольшая пауза в моём рассказе.

– Насколько мне нужно вдаваться в подробности насчет предметов личного характера и гигиены? – спросил я больше у Стефана, но неловко поглядывая на Фрейю.

У той появилась усмешка на лице, Стефан же спокойно и, как всегда, по-деловому ответил:

– А это вызвало личные переживания и эмоции, отличные от описанных ранее? Пикантные подробности нам не нужны, только важные моменты, по сути.

– Да, вызвало, и вполне сильные.

– Тогда конечно, мы же в больнице, а не в ресторане. И, кроме того, врачебную тайну никто не отменял.

– Ну, тогда продолжу, – я ещё раз покосился на Фрейю и продолжил свой рассказ.

* * *

Так вот. Дошло дело до туалета. Решив сходить по-большому, я направился в сторону двора, указанную мне утром. Но ровным счетом ничего там не нашел, кроме вскопанной местами земли. Под нехитрым навесиком виднелась стопка изорванных газет, наколотая на большущий торчащий гвоздь. По наличию столь необходимой для такого «грязного дела» бумаги я понял, что это и есть туалет. А для того чтобы сходить по-большому, действительно нужна лопата. Другого выхода, кроме как за ней вернуться и сделать все, как принято тут, у меня не было. Хоть место было и укромное, и не просматривалось ни с какой из сторон, процедура показалась мне очень унизительной. С одной стороны, моменты справлять нужду вызывают потребность закрыться в как можно меньшее помещение, спрятаться от всего мира и остаться только наедине с собой. А с другой стороны, уже будучи наедине, не видеть и даже не представлять, что за безобразие творится там, внизу, на другом конце себя. Здесь же окружающий тебя мир оставался большим, да и, ко всему прочему, когда закапываешь добро в землю, было видно, что именно ещё недавно было частью своего так горячо любимого организма.

В любом случае, дело было сделано, и лопата вернулась на свое законное место у входа в дом. Только волна смущения и негодования накрыла меня с головой и породила кучу мыслей. Первым делом подумалось, что людям совершенно ничего не известно о традициях столь тайного процесса в разных странах. К примеру, как ходят в туалет эскимосы, живущие в юртах и чумах, или африканские племена, или амазонские? Что используют они в качестве бумаги: снег, верблюжью колючку и листик бархатного банана? Зарывают ли продукты своей жизнедеятельности или оставляют как доказательство здоровья своего пищеварительного тракта для соплеменников? На эти вопросы вряд ли можно найти ответ в энциклопедиях или интернете, потому как о таких вещах все молчат, и единственный способ узнать – это приехать и на месте убедиться по собственному опыту.

И теперь я приобщился к местной туалетной традиции, и мне она совсем не понравилась. Теперь я понимал, почему там, под мостом, когда я прятал свой паспорт с деньгами на обратный путь, было до неприличия грязно. Виновата во всём традиция, местная особенность не иметь туалета, а использовать под него любое укромное пространство вокруг. Интересно, как этот процесс происходит в соседских, более цивилизованных дворах, ведь, судя по облизанной вилке, Кирилыч особо не отличался хорошими манерами. У толковых хозяев с чистыми ухоженными двориками, наверное, насыпана большая песочница, наподобие лотка для котов. Деткам, как только они вылезут из подгузника, дарят маленькие лопаточки в ромашки: девочкам – розовую, мальчикам – голубенькую. По мере роста детей лопатки, как велосипеды, меняют на большие, экономные семьи – покупают лопаты на вырост. А у эстетов в их песочницах, наверное, всё как в японском водном саду. То тут, то там лежат каменные валуны, на которых посажены бонсаи, и сходив на песочек, они грабельками вокруг какашечек очерчивают линии волн8. Потрясающе нестандартно! Странно, что современное искусство не проработало такое совершенно новое направление. В любом случае, меня пугала мысль о том, что надуманное мной – правда, и я с нетерпением стал ждать Кирилыча, чтобы детально всё у него разузнать.

Он вернулся ближе к вечеру в сопровождении уже известных мне собак и коз, на тележке волочил два небольших бревнышка и веревки. Я сразу с облегчением понял, что говоря о козочках, он имел в виду именно коз. Группа животных состояла из двух коз, трех уже почти взрослых козлят и очень крупного козла с закрученными больше чем на целый оборот рогами. Они где-то паслись весь день, привязанные шнурками, что едут на тележке, а сейчас возвращаются в свою пустующую часть сарая.

– Вот мои кормилицы, – с доброй улыбкой сказал Кирилыч, показывая на коз. – Машка и Дашка. – Потом что-то очень громко рявкнул на своем языке, подгоняя стадо, и продолжил меня знакомить:

– А это Яшка, их, так сказать, кобель.

– Понятно, а те трое – как их зовут? – поинтересовался я о козлятах.

– У них имен нет, мы их режем до зима, – спокойно ответил Кирилыч, и так же спокойно добавил: – Может, Дашка тоже зарежем, а одна молодая оставлю. Еще решаю.

Он ласково обратился к одной из коз на своем языке, как я понял, к Дашке, и в чем-то там ее упрекнул.

Я обалдел от такой бесхитростной постановки вопроса. Такая грань между жизнью и смертью, такая однозначная простота в вопросе питания меня сразила наповал, породив новый шквал вопросов. Прослеживалась сходная с туалетом тематика: есть вещи, которые люди делают всегда, но стараются о них не думать или не замечать. Человеческое честолюбие загоняет нас в маленькие кабинки по нужде, оно же не дает нам возможности задумываться, откуда на наших столах взялся сочный стейк или бекон. Но тут я видел человека, хорошо осознающего всю грязь некоторых моментов жизни, принявшего этот факт и минимизировавшего ущерб от своих действий. Ведь, по большому-то счету, его хозяйство живо только благодаря его труду, и отнятые им жизни дают ему энергию для поддержания его же трудоспособности в будущем. Кирилыч не пошел в дикий лес и не отнял не принадлежащую ему жизнь дикого животного ради наживы или чревоугодия. Во всей этой ситуации просматривалось, что он, режущий направо и налево козлят, – молодец, а мы, выбирающие перед блестящей витриной кусок мраморной говядины, – лицемеры, сделавшие всё чужими руками и как бы не участвующие в процессе.

– Вечером подою коз, будет свежее молоко, – сказал Кирилыч, показывая на вымя коз.

Вид козла Яшки поразил меня дважды: первый раз – спереди, когда я увидел его рога, а второй раз – сзади, когда я увидел его, простите за прямоту, семенники. Я знал из передач о животных, что размеры органов, отвечающих за размножение, у самцов каждого вида обратно пропорциональны их верности своей паре. Яшка же, скорее всего, не был верен даже своим собственным принципам. И выражалось это в двух болтающихся шарах размером с полное молока вымя коз.

И так я познакомился со всеми жителями двора. Почти со всеми, как оказалось позже. Узнал, что ту собачонку, что меня нашла, звали Жулька, сокращенно от Джульетта, второй была Клава (Клавдия), а третий был пес Тобик, похоже, от Тобиас. Собаки были очень дружелюбны и начали считать меня своим после первого же куска хлеба, что я им дал. Применение их было вызвано работой Кирилыча. При охране фермы в особой свирепости надобности не было, а наделать шуму чуткие дворняги могли в два счета, причем делали это по уму, без лишнего сотрясания воздуха. Куры и гуси почти не требовали к себе внимания, их достаточно было утром выпустить из сарая, а вечером – закрыть за ними дверь. Желательно, конечно, пару раз сыпнуть им зерна, а дальше они сами разбредались по окрестностям, выискивая себе пропитание. Время от времени природа забирала дань, и одну из кур уносила хищная птица под названием шуляк9, но Кирилыч относился к жертве с пониманием, как винокуры относятся к доле ангелов при выдержке благородного напитка.

– Главное, чтобы куница не пришла или лиса, – говорил он. – А птицы больше двух курей за год никогда не берут.

– А что куница или лиса? – с интересом спрашивал я.

– Лисы очень хитрые, если унесет одну, начнет ходить, пока всё не забрать. Её нужно убивать. А куница – мозга совсем нет, дурное животное. Если влезать в курятник – всех убивает сразу, ловушка нужно, вылавливать.

Я удивленно слушал о вещах, почти мне неизвестных. Вся внешняя легкость и простота была вызвана огромным опытом. Так всегда бывает с мастерами своего дела. Одному принесешь вещь на починку – он послушал, крутнул, плюнул, дунул, и готово. А два других с умным видом ковыряются две недели, ещё что-нибудь при этом сломают и громко рассказывают про горы переделанной ими работы. Кирилычем всё делалось без особых усилий, легко и непринужденно, будто и нет никакой работы вовсе. Его козы были тоже практически автономны и, на удивление, всеядны. Требовалось только следить, чтобы они не ушли в далекие края на поиск более вкусных веток или не сожрали что-нибудь нужное на чужой территории. Но с этой проблемой без труда справлялась веревка с вбиваемым в землю металлическим штырем.

По правде говоря, характер у коз был очень вредный. Если домашние птицы были безлики и просто скреблись спокойно в земле, то козы имели свою изюминку, характер, и весьма паскудный. Казалось, что второй по значимости для них целью после «пожрать» было «навредить любым возможным способом», и как только зазеваешься, они сразу же этим пользовались. Эталоном зловредности был Яшка. Можно долго его описывать, но если вкратце, то он самый настоящий козёл, иных слов не подберешь! Другим предназначением его болтающихся огромных шаров было вызывать желание у людей поддать по ним, как по мячу. Возможно, кто-то и не удержался в свое время от искушения, потому как в присутствии любого, кроме Кирилыча, Яшка разворачивался вперед рогами и норовил боднуть. Впоследствии я никогда не упускал возможности размять спину и руки, крепко взявшись за его рога и посостязавшись, кто кого. Он всегда выигрывал. Козёл!

Больше всего мороки, как оказалось, у Кирилыча было с кроликами. За ними нужно было прибирать, полноценно кормить. Ко всему прочему, они периодически дохли от разных болячек. Он их терпел только ради шкур, которые собирал кому-то там на шубу. Странное получается дело, у меня дома кролики жили сами по себе. На лугу у озера, где мы в свое время познакомились с Лизой, жило несколько семей, и за ними точно никто не следил. Они были как голуби, частью нашей природы, рыли себе норы, жевали травку и прятались, только если кто подходил ближе метров двадцати. Может, на зиму городские службы им как-то помогали, я точно не в курсе, но не более того. А в Австралии кролики – национальное бедствие, сколько финансов брошено на борьбу с ними! Разбрасывают там отравленную морковку и всячески пытаются их извести. А тем хоть бы хны, и никакая болячка их не берет. Кирилычу стоило заняться продажей своих кроликов австралийцам в качестве биологического оружия. Выпускают же стерильных малярийных комаров в свет, чтобы уменьшить общую популяцию. А с кролями у Кирилыча затраты явно превышали получаемую выгоду. Но это, впрочем, было не мое дело.

Последним, кого мне представили, был кот по имени Чиф. Он появился не сразу, а только через пару дней. Назвать то животное котом – это не сказать о нем ничего. Всё, что я знал ранее о котах и кошках, было детским лепетом по сравнению с тем, что собой представлял Чиф – крупный белый с рыжими пятнами котяра, с очень широкими и массивными лапами и, как у снежного барса, длинным и толстым хвостом. Его морда, с плотными щеками и ободранными в боях кромками ушей, уже сама по себе вызывала уважение, а разодранный, видимо, ещё в молодости левый глаз белесым отливом слепоты придавал всему его виду ещё большую свирепость. И сам он был тяжелый, как будто его набили песком.

Как только по двору начинал двигаться Чиф, все остальные питомцы, включая Яшку, немного настороженно приседали. По-видимому, в тот момент их основной задачей было вести себя таким образом, чтобы Чифка случайно не решил, что о нем плохо подумали. Больше всего беспокойство было видно по виновато-испуганным мордахам собак, которые медленно старались отойти в сторону, подальше от одноглазого сгустка опасности. Я спросил у Кирилыча, почему Чиф не приходит просить еду, на что тот рассмеялся и ответил:

– Просить еду?! Да он сам нас всех накормит при желании. Я как-нибудь покажу.

И по прошествии пары дней показал. Во время одного из кормлений птиц в курятник залетели воробьи. В тамошних деревнях они давно переквалифицировались из собирателей в жуликов-паразитов и подъедали из семян всё, что оставлено открытым или выросло. Чиф был не только инструментом устрашения жителей двора, но и стимулом для окружающих птиц заняться поиском пищи в их естественной среде обитания. Профилактика выглядела очень просто: дверь курятника с воробьями прикрывалась, и туда запускали кота. На этот раз мы в прикрытую дверь вошли вдвоем, Чиф был на руках у Кирилыча, по помещению порхало три маленьких птички.

– Смотри, что сейчас быть, – сказал Кирилыч, показывая на кота.

Но пока звучала эта фраза, Чиф, не слезая с рук, уже умудрился поймать пролетающего мимо воробья и, переложив его в рот, подцепить второго. Соскочив с рук, с двумя птицами в зубах, биение крыльев третьей затихло ещё через две секунды. Я даже не успел ничего понять, и птицы двигались так быстро, что сложно было определить, где они находятся в данный момент времени. Мне доводилось слышать, что из всех хищников кошки считаются самыми эффективными, но то, что я увидел, не вписывалось даже в отдаленное представление, насколько быстрыми и сильными могут быть дикие животные. Жаль, что мне не могут показать повтор, замедлив всё раз эдак в десять, и добавить в пять раз больше глаз, чтобы увидеть, как этот одноглазый зверь за четыре секунды поймал три юрких птички. Чиф с набитым ртом спокойно пошел перекусить, а я, под впечатлением, принялся вспоминать котов своих знакомых.

У нас в доме котов никогда не было из-за аллергии на шерсть у отца. Но мама всегда хранила кошачий корм и мисочку в садовом домике и время от времени подкармливала приходивших в сад пушистых соседей. У Лизиных родителей был английский голубой, медленное вечно недовольное всем создание, надменно созерцающее мир с высоты своей чистокровности. Ему как-то раз принесли на случку кошечку такой же породы. Так тот даже не захотел ничего с ней сделать, несмотря на все трехдневные старания принесенной подружки, изнемогающей от острой необходимости. Чиф за право владения окрестными красавицами не пожалел глаза в свое время, а тот тормоз если не для себя, хоть для чистокровности породы мог бы заделать английских пушистиков горячо желающей даме. Да, те коты, знающие корм только из банок и пачек, с нарисованной на этикетках травой, выглядели немного убого по сравнению с Чифом – животным, в котором природа раскрыла весь накопленный тысячелетиями потенциал этого вида. Сравнивать его и их было даже неприятно, так как все ранее известные мне коты выглядели не более чем элементами интерьера, красивыми игрушками для людей. Игрушками, которых от скуки или одиночества заводят для заполнения человеческого недостатка общения. Не говоря уже о тех полностью лысых вечно мерзнущих несчастных созданиях, которых повыводили для армии снобов, восхищающихся прелестями современного искусства. Представился сразу очень ухоженный молодой человек в ярких одеждах, к примеру, Альберт, который зовет свою кошечку, допустим, Клеопатру, и принимается вести с ней беседу:

– Клеопатра! Иди ко мне, моя дорогая, я подстригу тебе ноготки. Ты представляешь! Я сегодня был на выставке изящного искусства и видел потрясающие работы новых художников. Там были картины, нарисованные расползающимися по краскам слизнями! Наконец-то, кроме перебрасывания с участка на участок, им нашли ещё одно применение. Восхитительно, не правда ли, Клеопатрочка, что скажешь?!

«Немой взгляд лысого кота на хозяина».

– Да-да, я вижу, только ты одна меня понимаешь. А, вот еще! Одни картины художник рисует красками, налитыми себе в уретру, это так креативно. Современное искусство определенно открывает всё новые и новые грани.

– Мяу.

– Да, именно, красками из уретры. Изумительно! Правда?!

И в подобном стиле проходит общение кошатника с кошкой, наполненное смыслом. И не догадывается Альберт, что «мяу» обозначает обычное «как мне холодно», «неудобно лежать» или «хочу есть». Да ему, по большому счету, глубоко наплевать, что это «мяу» на самом деле означает. Он выбрал такую породу, потому что это модно, потому что девушка Альберта, страдающая булимией модель, считает котов лысых пород со складками восхитительно красивыми. И обстановка Альберта формируется под его виденье мира.

Мои отношения с Лизой после таких ассоциаций сразу же напомнили случку её кота. Что-то в этом было общее. Мы были одной породы, находились на удобном расстоянии, и вокруг в момент знакомства выбора особо-то и не было. Я был как её ухоженный кот, только у меня получалось.

Но вернемся к Кирилычу.

Буквально через пару дней я предложил ему всё же сделать туалет, как у всех нормальных людей, объяснив, что даже у древних греков уже была канализация. Он с радостью согласился, но сказал, что для полноценного строительства в доме нет воды, а уборную он давно планировал сделать, припас кое-какой материал, но самому начать строительство было неудобно. Я, немного разузнав, что такое уборная, каковы ее габариты и конструкция, активно принялся за дело. Всё было незатейливо элементарно. Дома, в которых заранее не были предусмотрены подземные коммуникации, строили отдельную будочку, что-то вроде биотуалетов, емкостью для которых служил не контейнер с антисептиком, а обычная яма, вырытая снизу конструкции. Работа была выполнена в течение нескольких дней, по задуманному чертежу, за исключением, разве что, глубины ямы, вырытой намного глубже необходимого. Но виной этому было больше мое любопытство, чем промах в строительстве.

Яму вырыть было поручено мне, и как только я начал своё нелегкое занятие, то обратил внимание на саму землю. Черная, мягкая, с очень приятным сырым запахом, она оставалась такой же черной и приятной и на глубине полуметра, и метра. С детства помню, что мама такую землю покупала в мешках, когда закладывала свой сад.

«На газон слой в десять сантиметров нужно насыпать, под кустами – сорок», – деловито объясняла она все премудрости садоводства.

А здесь я врылся уже на метр, а земля оставалась, как та в мешках, сама по себе. И хоть давался каждый сантиметр очень тяжело, я продолжал рыть чисто из любопытства, желая узнать глубину, на которой закончится слой чернозема. Но этого я так и не узнал, потому что, врывшись на уровень человеческого роста, выбрасывать землю из ямы было уже неудобно, а Кирилыч не стал участвовать в этой затее и помогать поднимать выкопанную землю ведрами.

– Ты, Филя, глупость делаешь. Края завалят тебя, я откапывать не стану, а доделать уборную сверху.

Перспектива была не совсем радужная, и я бросил эту затею. В конечном итоге деревянный монумент хоть и получился невзрачным и не совсем ровным, а для его постройки пришлось пожертвовать некоторыми верхушками забора, мы с Кирилычем остались довольны строительством.

(9) Способность говорить

Речь – исторически сложившаяся форма общения людей посредством языковых конструкций, создаваемых на основе определённых правил. Её мне явно не хватало. Кроме того, было видно, как тяжело давалось общение со мной Кирилычу. Понимая свою беспомощность от незнания языка, я сразу же принялся учить местный. Раздобытые Кирилычем школьные учебники я прошел меньше чем за месяц. Влияние фигурки было феноменальным, хотя над мышцами ротовой полости она была не властна, и мое произношение явно хромало. Начав изучать их язык, я удивился той легкости, с которой он мне давался. До того момента я всегда был туповат касательно изучения иностранных языков, мне-то и мой родной в школе давался с большим трудом. А сколько сил было вложено в изучение так необходимого английского языка! Латынь в институте вообще мной вспоминается как страшный сон. И когда я слышал от людей, что кто-то выучил язык за пару месяцев, мне казалось это враньем.