Калейдоскоп

крышке стола, и видя, что её слова не дошли до адресата, вновь уже: сильнее стукнула тем резиновым молотком, и прокричала:

– Вас, что?!.. мои слова не касаются?!.. Или вам сразу выписать бронью – направление в областной псих-диспансер, в Новочеркасск?!..

– У меня голова правильно повёрнута, – нагло сказал, проявляя хамство, при-

зывник Сидоров-Капуста и добавил, – если я её поверну в вашу сторону, то- гда я вас вообще видеть не буду…

– Что-то новое, – сказала задумчиво дама-психиатр, – вы у глазника ещё не были?

– Ещё не успел, – ответил Жоржик и вначале поник бородой себе на грудь, разглядывая зачем-то кисти рук, но одним глазом при этом косил куда-то в потолок.

– Ну, да… я не глазник, но и отсюда вижу, что у вас, Сидоров, косоглазие по- хлеще, чем у зайца любого бывает… Собственно, зачем и кто вас к нам при-

правил?!.. Кому вы такие нужны? Вас в собес отправлять надо и инвалид- ность вам оформлять, а не на медицинское освидетельствование по призыву на военную службу.

– Милиция их к нам направила, вот предписание от них, – сказала моло- денькая барышня.

– Вот милиция пусть ими и дальше занимается, а нам они ни к чему. Выпи- сывайте обоим белые билеты, чтобы и дальше не морочить людям головы…

Таким образом, бедолаг – инвалидов детства: один ногами страдает, только и годится, что хоть в виноделы в Цимлу или в Молдавию отправляй; виноград там будет, сорок восьмым своим размером ноги, топтать плоскими своими ластами-ступнями. А у второго, братка – по клоповникам – с головой, кажись, не совсем было всё впорядке, да такой непорядок просматривался… Сидо- рову-Капусте, чтобы увидеть что-то, надо было смотреть совсем в обратную

сторону, а то и голову положить себе на плечо и ставить глаза стоймя – верти- кально к земле. В общем: обоих наших персонажей постиг очередной крах – а так мечталось, послужить на благо отчизны. С того коварного дня, погнало и покатило их, как смитьё по дороге, пока в город Ростов не прибило. Хомяк, таща свои грязные штанины по асфальту, еле успевал переставлять клешни, а Капуста только головой вертел из одного угла Старого базара во-второй, ко-

собоко вглядываясь, щуря глаза и близоруко присматриваясь, – где бы что

повкуснее спереть. И в таком вот мажоре-режиме, шастали они по закоулкам и помойкам ростовским, пока их Клава к себе под подол не подгребла. С тех пор и стали втроём они жить, поживать и добра на палёной водке наживать. По правде сказать, сама Клавдия вообще-то почти не пила. Своим, оболтусам, отпускала всегда она норму: вечером на двоих по бутылке портвейна, а если ликёр, который был дорогой и который они любили, то только пол-литра, и только по воскресеньям. Начистив картошки пол ведра, жарили после на сале

или на шкварках, и когда остограмившись ликёром или портвейном, в кото- рый – для сладости – на стакан вина сыпали по две столовые ложки сахару, как в чай, и пили в прихлёбку, заедая картошкой. Насытившись до отвала, ло- жились все трое в одну постель, почивать. Перед тем, как улечься, заводили скандал, споря: кому очередь спать на краю, ибо частенько крайнего сталки- вали и ночью он с грохотом падал на пол. Клавдия какое-то время обычно

слушала, потом, пытаясь прекратить семейный спор, незлобно кричала:

– Эй, молочные братья, чего расквохтались?!.. Яйцо вам, ублюдкам, всё равно не снести. Сиську горазды сосать хоть всю ночь напролёт: один с одной стороны, второй с другой, а бутылок готовых к реализации, смотрю, кот наплакал… Чё за дела?!..

– В сиськах у вас, тётя Клава, всё равно молока нету… – сказал с укором и поддевкой Хомяк-косолапый.

– Чево-о-о?!.. – скривив свои красивые губки, спросила Клавдия и немного помолчав, добавила, – и правда, говорят, нахальство не имеет границ… Вам- то, обжорам, ещё и молока подавай?!.. Да если бы у меня ещё и молоко там было, вы бы, обормоты, меня в неделю до шкурки высосали… до-смерти бы засосали!.. Вот бестолочи! Им говоришь, что назавтра бутылок мало, а им в сиське молока подавай… Когда же я от вас уже избавлюсь?!..

Произносила Клавдия эти крамольные слова хотя и брезгливо, но без зло- сти, а больше для понту; высказывание рассчитанное больше на публику, со- стоящую из этих двоих, деляг-недотёп. На самом же деле, как бы она не со- глашалась или не противилась в душе той противоестественности – самой мо- ногамии – и крайне отрицательно не относилась к прочим научным терми- нам: в её положении – стремясь избежать одиночества – всем своим женским чутьём она понимала, что лучше иметь под боком двоих, хотя и придуркова- тых, и порой для неё ненавистных молодых особей-слуг, мужского пола, чем не иметь вообще живой души на кровати…

Но вернёмся в то непогожее утро, которое, оказывается, прямо с ранья не задалось не только этим троим, о которых мы рассказали, но и для нашего главного героя романа, Гендоша. Оно – это утро, было для него, пожалуй, оче- редным испытанием-пыткой. Со стороны азовского гнилого кутка, как мы уже обмолвились, со стороны мелководья, прозываемым почему-то морем, про- должал дуть порывистый ветер, срывая листы железа на крышах и тарахтя

шиферинами. Подталкиваемый ветром в спину, Гендош неторопливо брёл по трамвайным путям, всё по той же улице Станиславского, поглядывая выму-

ченным взглядом на тротуары. Он умышленно шёл посреди трамвайной ко- леи, решив: что, если он будет идти по тротуару, то на голову может упасть кусок шифера и тогда, если не прибьёт до-смерти, то сделает его придур- ком…

«А так, чем мучиться, – продолжая движение, думал Иван Ильич, – то пусть лучше трамваем задавит, как когда-то трамвай задавил Михаила Александро- вича Берлиоза, когда тот поскользнулся, переходя сквозь турникет. Правда,

это было очень давно, ещё в конце двадцатых годов, во времена, когда Нэп разогнали, притом и в Москве, на Патриарших прудах, а тут всё-таки Ростов… и давным-давно утвердилась советская власть. Но, Мишка-то, Булгаков, как помнится, сам всему этому способствовал!..

Переступая ямы в булыжной мостовой и поглядывая с опаской на крыши, продолжал размышлять Иван Ильич:

– Он ведь, не пожелав вовремя предупредить своего героя, взял, недо- тёпа, да на пару с дьяволом, с тем, Воландом, и в самом начале своего ро- мана бросил бедного Берлиоза прямо под трамвай. Да как бросил!.. Бросил так, что и голова покатилась по мостовой!.. Сюжет невольной скорби, почти, как у меня на фабрики случилось, с разницей, что голову свою я сумел унести на плечах…».

Улица Станиславского, хотя уже и проснулась, глаза продрав: растянулась

– словно кишка – от самой Темернички, строго с Запада на Восток. Давно рас- тянулась, ещё когда иное название таскала на себе. Да и располагалась она

пожизненно в старой черте города, а на эту минуту она была в ожидании того часа, когда по её булыжникам побежит народ за простоквашей и хлебом, а кто-то и за пузырём палёной водки – в дом, где Клавдия сосуществовала. А вот, что касаемо до всяких там революций и инквизиторов из Чека, как мы уже сказали, скорее всего улица носила другое название. Мы, право, не

знаем какое, и лень в историю города заглянуть, но, говорят, что при старом режиме, вроде бы называлась – Почтовой, да это не столь и важно, ибо к те- атру и кино, как сейчас, вряд ли название улицы имело отношение. Будь она какая-нибудь – если не Почтовая, то Стародворянская или Николаево-Сева- стопольская; хотя, если судить именно сейчас, по её внешнему виду, стареть

она, даже при новом режиме, вовсе не собиралась. Улица продолжала сохра- нять себя такой же молодой и опрятно зачуханной, как последняя паскудная шалава с помойки, как будто бы ей и время не в прок. Как и тогда, полтораста и больше лет назад, с времён ещё Николая-первого, когда он вначале тот са- мый Севастополь англо-французам сдал, а до этого, на Сенатской площади, в

Петербурге, принялся вешать своих дворян-декабристов, как гирлянды на ёлку. Но это было тоже давно; и на сей день, всем поголовно «советикус-то- варищам», почему-то казалось, что это было неправда… В то, что коммунизм завтра наступит: одна половина граждан в стране верила, как и во второе

пришествие Христа, верила остальная часть населения, а то, что царь кого-то там из дворян вешал, – такого, быть не может, то пропаганда… Пугачёвцев ве- шал – это давно всем известно, а вот своих дворян… – видимо, бряхня!..

С того дня, как Гендош, рассчитавшись за квартиру, с Макаровной-тракто- ристкой, покинул окрестности зоопарка, прошло больше недели. Последние эти дни у него погрязли в тщетных поисках места для дальнейшего существо- вания – на предмет, как выжить. Ещё в тот день, когда он покидал старушечье подворье, провонявшееся затхлостью всякой рухляди: проходя мимо зоо-

парка, он с грустью и с сожалением в душе смотрел сквозь металлические

прутья забора на звериную обитель, а в голове появилась шальная мысль, и в душе непреодолимое, тоскливое желание: подселиться, хотя бы на время к

этим тварям, в какую-нибудь клетку и обрести в-уголку покой, а заодно и ка- лорийную пайку…

Но в это паскудное время и в эту самую тошнотворную минуту, Гендош, вы- мотанный и выжатый, казалось до бесчувствия, находился почти на грани кондрашки или готовым совершить очередную глупость, к примеру, бро-

ситься под трамвай. Вопреки всему, ноги, налитые свинцовой тяжестью, про- должали сами по себе нести его в непонятную даль городских кварталов. И всё-таки, машинально и интуитивно, шагал он в расположение того самого

блошиного рынка-толчка. Выйдя на угол улицы Станиславского и переулка Семашко, он остановился в растерянности… Переулок, на удивление, был

пуст. Один только ветер гулял, гоняя на столбах провода, как качели и кружа на асфальте бумажки и прочий мусор. Штормовая погода спугнула постоян- ных участников ранее бесперебойного процесса торговли. Какая-то, лахудра – пьянь подзаборная: худая, как жердь саксаула, в драповом пальто с про-

жжённой полой, в резиновых галошах на босу ногу, прошкандыляла мимо, спросив закурить. У Гендоша в эту минуту сигарет не имелось, как и самого настроения: с кем-либо вести разговор. Последнее время, экономя деньги,

он почти не курил. Потому со злобой и ответил, словно отбрил, – что не курит и ей не советует. «Шаболда», – сказал он последнее слово ей в след, и думал, на этом расстался. Но не тут-то было. Бродяжка, остановившись, вернулась: раззявила свой неопрятный сморщенный рот, и, по всей видимости, он ещё был у неё и вонючий, к тому же – беззубый и почему-то чёрный. Она при этом

ещё его и скривила – это уродство, после чего прошамкала: «Благодарствую вас, сударь, – а уходя, добавила, – шобы ты, выродок, подавился от жадно-

сти!..». После чего через плечо на бок сплюнула жёлтый комок слизи, величи- ной в половину кулака, и волоча подошвами галош по асфальту, проследо- вала дальше…

И снова – ветер, безлюдье и безмолвие. Казалось – пустота в самой пустоте, а дальше и жизни-то нету!.. В ста метрах от угла, перегородив весь проезд, лежит тополь, ветром сломленный. Бродячие собаки, которым деваться не- куда: иные просто сидят, скучая и подмостив под задницу хвост, в ожидании чего-то своего, по собачьим понятиям; другие, худые и бока все в коростах – с повисшими ушами, дрожа и прижавшись к стене у подъезда, замерли, но

продолжали с любопытством смотреть на одинокого пешехода-странника, за- стрявшего на самом углу, на сквозняке. Улица, как и сам переулок, поменяв- шие лишь названия, оставались пустынны и без всяких на то изменений, как в том далёком двадцатом году, когда на второй день Рождества Христова в Ро- стов вошли «красные». И точно вот также, обыватели-горожане, хорошо

помня прошлое посещение этих самых «красных» ещё в восемнадцатом, и которое может разве только в кошмарном сне кому-то присниться, мигом по- прятались в своих домах и квартирах. Для многих частный дом, будто кре-

пость, где быстро закрыли ставни на окнах, перепоясав их железными прого- нами, а двери изнутри подпёрли столбом, а то и придвинули шкаф. Город-

ской обыватель замер, и затаив дыхание, прислушивался к каждому шороху и звуку на улице…

Удивительная вещь, но именно сейчас, Ивану Ильичу, невольно пришла в голову мысль: он вдруг вспомнил, что как раз на этом углу он пытался догнать тех двоих «шакалов-азеров», которые обманным путём увели у него дорогие часы, подарок от жены и тёщи в честь его сорокалетия. «А вон там, у тех во- рот с рюшечками, стояла тогда та женщина…», – подумал он, и уже было дёр- нулся, повернуться и уйти, когда неожиданно из-за угла вышли трое. После он скажет себе, – что на ловца и зверь бежит, или мистика по пятам за ним

бродит. А в эту самую минуту он стоял растерявшийся, одолеваемый мрач- ными мыслями и, как неприкаянный зомби. Впереди шёл Сидоров-Капуста, в шаге за ним шлёпал ступнями, как ластами, Хомяк-косолапый, а позади, бо- ком к ветру, Клавдия семенила ногами. Если бы не стильно одетая женщина, среди этих двоих бродяг, Гендош бы, не придавая им значения, повернулся

бы и ушёл. Но, какая-то непонятная сила, что-то внутри у него, заставила за-

держать на ней взгляд и приковать всё своё внимание. На её лицо ветром за- бросило мохеровый пышный шарф и потому Иван Ильич не признал её сразу. А она, подойдя ближе, вдруг остановилась, и смеясь через шарфик, спросила:

– Молодой и интересный мужчина, видимо заблудился, коль у него хватает терпения стоять здесь на ветру, при невыносимой погоде?.. Вы у меня прояв- ляете уважение и большой пребольшой интерес, случаем не меня ли вы тут поджидаете?.. Личность ваша мне что-то до боли знакома, а припомнить ни- как не могу… Хотя, давайте, не будем лукавить… и времени нету стоять на ветру… Сразу перейдём к деловому разговору… Лады?!..

Сопровождающая её свита замерла посреди улицы и с интересом, оцени- вающе, принялась разглядывать Гендоша, который не знал, что ей ответить – этой, судя по голосу, вроде бы очень знакомой женщине, но, как на грех, на сию минуту всё вылетело из головы. Наконец, она закинула край лохматого своего шарфа за спину, и тут только Геннадий узнал свою случайную знако- мую, но растерянно продолжал и дальше молчать… Исправляя неловкость

положения, Клавдия, уже сама проявляя инициативу, сделала попытку завя- зать-таки разговор. Продолжая лукаво глядеть в лицо Ивана Ильича, сказала:

– Кстати, мы тогда так и не познакомились с вами… Я ведь не ошибаюсь, и вы – тот пострадавший… У вас тогда ещё, как мне помнится, наручные часы кавказцы спёрли, или отняли… Поверьте, я бы тогда, быть может, и помогла вам в чём-то, но у меня на ту минуту своих бед хватало, того и гляди, могли мусора замести… Так что не обессудьте, гражданин, и без обиды… Лады?.. А зовут меня Клавдия Максимовна, если вас и фамилия моя интересует… – Си- роткина я. Прямо неудобно… Какая-то – куда ни кинь – а выходит я, и правда, одинока, как сирота, и только… Разве премудростей всяких досягнёшь?!.. Это не для нас. Мы люди малообразованны… И как я предполагаю, в отличие от вас… Вот только двое племяшей мне проходу не дают и словно хвосты за мною по пятам ходят: боятся, чтобы их тётю не уволок кто-то… Ну, к примеру, типа вас, неизвестный и не желающий почему-то назваться… И я вас умоляю, бросьте, смотреть на меня, будто я кастрюля с борщом или с мясом…

– Зовут меня Геннадием, Куцанков Геннадий, можно без отчеств и титулов всяких, а проще – Гендошем зовите, если, конечно, хотите; так меня на ро-

стовском бану чаще всего погоняют… и вам разрешаю… – сказал Иван Ильич и снова потупился, не зная, о чём говорить с ней дальше.

– Вы, Геннадий, с тех пор как-то осунулись и не очень сейчас опрятно выгля- дите. В тот раз ваш имидж не затасканным был и сильно отличался от преж- него… шкетом поганым, как сейчас, вроде бы не были… Что-то случилось?..

Пьянством страдать начали или схоронили кого-то?..

– Не угадали, мадам Сироткина… Я вообще-то редко пью… и хоронить мне, пожалуй, некого; один я… Как перст один на земле…

– Почему тогда вид такой, как будто тебя из бомжатника выпустили?..

– Так уж сложилось… Некуда бедному крестьянину податься…

– Ну, насчёт крестьян, ваша светлость… Куцанков – кажется, так вы сказали? хочу сразу вам возразить и объявить, без бледности на зубах и на теле… Не мне это вам говорить, потому и темнить вам не стоит… Вас, Геннадий, речь выдаёт – диалект. Вы городской и с образованием. У вас это со всех дыр выпя- чивает… Скорее всего, вы откуда-то из Москвы или Ленинграда, но не мест- ный. Я ещё в тот раз хотела, вернее собиралась, вам кое-что сказать по этому поводу, но право, не сложилось тогда… – впрочем, глядя сейчас на вас… —

была не была!.. Не пропадать же вам и дальше, и всё на том же месте!.. Я то- гда с вами как-то не совсем по-людски обошлась, и чтобы загладить вину пе- ред вами… В общем так. Вернуться прямо сейчас домой, я не смогу, имеются ещё неотложные дела в городе. Хотите, адрес свой дам и к вечеру подхо-

дите, хотите, пошли за компанию с нами, если располагаете временем…

– Чего, чего, а этого добра у меня через край… – Сказал Иван Ильич, испыты- вая в душе в эту минуту нахлынувшую волну блаженства и радости. И в это мгновение в душе его буйной благодати, Гендошу вдруг показалось и даже

будто бы померещилось, что там, где-то вдали, в просвете переулка, в дымке тумана над Доном, которого в ветряную погоду никогда не бывает, что-то

происходит мистическое. На самом же деле – это была какая-то пелена на глазах, но ему почудилось, что его жизнь, Побрякушкина, жизнь бывшего ди- ректора крупной текстильной фабрики сделав замысловатую петлю, совер- шила новый восходящий виток к светлому и счастливому бытию человече-

скому. И дальше… – дальше ему уже не придётся прозябать в подворотнях, прячась в подъездах, дрожать, как в осеннюю, так и в зимнюю пору по свал-

кам – «грачам», а при затянувшемся холоде и ненастье, долгими и мерзкими ночами зябко стучать зубами, сидя в какой-нибудь норе, в кромешной тем- ноте… В эту минуту голос Клавдии вывел его из раздумий.

– Ну вот и прекрасно… Мальчики!.. – повернувшись лицом к «племяшам», позвала она бестолковых своих слуг, будто своих непослушных детей, – бе- рите в свою мужскую компанию – вот, Геннадия, и для вас он с этого часа бу- дет – дядя Гена, уразумели, негодники?!.. Двое хорошо, а трое всё-таки

лучше. Бог троицу любит. Не так ли?!.. Кто не согласен, сегодня спать будет на голодный желудок…

– А где он спать у нас будет?.. лишнего места у нас нету, а под кроватью он не захочет, а?.. – спросил усмехаясь, по хамски, Хомяк-Сундуков.

– На толчке, в туалете, – с ехидством поддержал, подсказал Капуста, и зака- тив глаза, как ненормальный заржал.

– А ну прекратили, паясничать и падать в припадки, придурки!.. – а то я вам блокадный Ленинград сегодня устрою и самим под кроватью придётся вам ночь коротать, что, как я и предполагаю, так и случится.

Сказала Клавдия и взяв Гендоша под руку, и уже обращаясь к нему, под- вела итог разговора:

– Не обращайте, Геннадий, на них внимания, что с недоделанных дураков взять… Притом конченные. Не внушают они у меня доверия, а в чердаке у каждого дыра, как прорубь на речке, нога провалится… И что с ними прика- жите делать?.. В голове кроме глупостей всяких, одна солома… Забурели, шмаровозы. Разгонять давно пора… В ближайшие дни на Ростсельмаш опре- делю работать, вот там, в «Бухенвальде», уже не пожируют…

Сделав длинную паузу, Клавдия обернувшись, из-за плеча глянула на своё сопровождение и крикнула:

– Эй, бестолочи, не забывайте по пути в урны заглядывать, тары дома кот наплакал… И потопали уже быстрее, время не ждёт…

Покрепче взяв под руку Геннадия, Клавдия уверенным шагом пошла про- тив ветра, а вся компания двинулась следом. В тот день – нашего «чувака» – изгнанника и короля трикотажа, Гендоша: судьба-злодейка, будто бы слу-

чайно, прибив его к берегу до этой компании – как это иногда случается, ко- гда бездомный кобель прибивается к бродячей сучьей свадьбе – и в течении всего дня он будет следовать у них по пятам, а по пути его покормят беля- шами, и в кафетерии попоют несколько раз горячим кофе… Он же тем време- нем будет тщательно присматриваться, к поведению этих троих непонятных для него людей. И лишь только к вечеру Геннадий сделал для себя конкрет- ный логический вывод, от которого на душе легче не стало, а даже – вопреки утреннему, в духовном плане – возвышенному настроению и ожиданию: мерзко и гадостно, словно на душу выльют ушат грязных помоев. То, что эти двое, с первого взгляда пустобрёхи и шалопаи и оба явно относятся к шу- шере, в этом вопросе не стоило ему ломать себе голову, но со стороны слу- шая их грязные и откровенные разговоры меж собой, когда Клавдия, покинув их, уходила куда-то в очередное на их пути здание, Гендош, вдруг сделал для себя ещё одно немаловажное и сногсшибательное открытие. Как он стал по- нимать, что никакие они ей не племянники и даже зазнобой Клавдия для них

не является, а всё довольно банально и до неприличия грязно: оба спят с нею, – по-скотски! И ко всему этому – сразу вдвоём. От такого открытия, Ген- надия тошнило, и он хотел сразу плюнуть и уйти, но немного подумав, решил повременить: «А вдруг я ошибаюсь, – мысленно сказал он себе, – и совсем не так обстоит всё на самом деле… Мало ли что этим, придуркам, взбредёт в го- лову болтать про неё. Может быть, всё то, о чём они языком мололи – их

мечты. Или было рассчитано лишь на меня, чтобы меня отшить от Клавдии. Хотя, один-то, ещё в самом начале сказал, что спать всем негде… Значит, из этого выходит… Да и куда мне идти?!.. Снова, к старухе проситься?.. Или к

Бове Харитону на кладбище, могилы копать… Куда мне дёргаться, когда зима на носу?!..».

Вернувшись под вечер на улицу Седова, когда солнце было ещё высоко, в квартиру вошли уставшие и у каждого по две авоськи в руках. В одних авось- ках лежали продукты и выпивка, в остальных – пустые бутылки из-под водки. Квартирка тесноватая, а ранее, вероятно, входила в число коммунальной. По- том переделали, отгородив туалет с душевой и миниатюрную кухоньку.

Прямо у входной двери, стоял – то ли топчанчик, то ли кушетка: ребёнку лишь на нём спать, но скорее всего переделанный старый диван. У стенки под пер- сидским ковром стоит широкая деревянная кровать: достопримечательность всей этой квартиры. Кровать застелена нарядным из атласа покрывалом, а на ней горка подушек в накидках. Посреди комнаты круглый стол и рядом

трюмо с тремя зеркалами, за которым расположился, впритык к кровати, двух-дверный шкаф для одежды. Несколько стульев и телевизор на тумбочке, а на полу, рядом с ним, радиола с проигрывателем и стопка пластинок. Вот и вся обстановка. На кухне, сквозь занавеску, виднелись на полу только пустые бутылки и угол кухонного стола. Рядом слышалось сопенье Капусты, а у по- рога возня с ботинком косолапого Хомяка.

– Хомяк!.. – крикнула Клава, снимая с себя верхнюю одежду, – чтобы ты

своим языком не блудил, тебе… да, пожалуй, и твоему другу, сегодня спать

под кроватью, как и договаривались ещё там, у базара… Будешь права качать и выступать не по делу, голодным оставлю, или на площадку в подъезд ноче- вать вас отправлю… Тебя первого вышвырну… – как паршивого кота, так и

знай, недошлёпа!.. Потому, подлая твоя ненасытная утроба, быстро на кухню и всю тару заполнить на завтра и на вечер… Скоро стемнеет, попрут ходоки… Сидоркин!.. твою дивизию мать!.. давай, садись чистить картошку… Я, к ва- шему сведению, уже с ног валюсь!.. Точно, раньше времени в гроб меня уло- жите, потому тёте хотя бы чуть-чуточку надо полежать… Гость наш тоже

устал… Раздевайся, Геннадий, на них не смотри, думай, что их здесь нету… От этих слов, произнесённых Клавой – насчёт кровати – в мыслях у Гендоша

вновь возникло подозрение: «Здесь что-то не так! – подумал он. – Неспроста она сказала, что Хомяку и его другу спать под кроватью, проговорилась!..». В эти минуты, по необъяснимой причине, его почему-то неумолимо и с садист- ской жесткостью пытки, душу истязая, всецело тянуло к этой сладкой жен- щине. И в то же время, она, являясь для него, как бы и никто: не давала по- вода и право изливать эти чувства. Но, вопреки этому: у Ивана Ильича, всё

больше возникала и полыхала в душе та проклятая ревность и злость. Хоть пойди и удавись в пролёте лестничного марша!.. В душе и мыслях полыхало желание, выбросить этих двоих, подонков-мерзавцев, с лестницы – да вниз головой! потом вернувшись в квартиру, набить – эту красивую мордашку са-

мой Клаве, а после затащить её в постель, раздеть до гола и надругаться над ней и собой до потери своего и её сознания, как, вероятно, надругались над нею, видимо, каждую ночь, эти два, ханурика-засранца!..

Пошлые, воинственные и в то же время скорбные мысли Гендоша были

прерваны, протарахтевшим, как будильник, звонком у двери. Капуста-Жорик, до этого усевшись на пороге кухни, чтобы с этой позиции за всеми наблю- дать, заканчивал чистить картошку, а Хомяк в это время позванивал на кухне бутылками, разливая горючий «нектар» для реализации. В квартире царила атмосфера безмятежного бытия, и лишь лёгкие колебания воздуха под потол- ком, будто начадили под куполом церкви ладаном. В помещении стоял