Калейдоскоп

спиртной дух, и это лишь нарушало гармонию семейного бытия, но предре- кало скорую выпивку, под жаренную на сале и колбасе картошку.

– Что-то рановато первого клиента принесло…

Недовольно сказала Клавдия, продолжая лежать на кровати, подложив под голову руки. Задумчиво глядя в потолок, после паузы, продолжила:

– Жоржик, будь умницей, пойди и впусти, страждущего лыцаря-доходягу. Капуста-Сидоркин, со словами: «Не дадут за целый день, пидары-дятлы,

нормально еду приготовить и спокойно пожрать!..», со злостью бросил нож в кастрюлю с начищенной уже картошкой, и направился открывать дверь.

На пороге возник, с гримасой дебила на роже – зек – из соседнего дома, второго подъезда, о котором ещё утром вели разговор. Тюремная личность, подселившаяся недавно у Маруси, у дамки-брюхатой и её сожителя, а заодно и собутыльника полоумного Бациллы-шприца, какой-то ранее неожиданно-

стью для проживающих граждан не являлась. Сюда всегда ветром удачи

надувало подобных типов часто и густо, и, этот, новенький, ничем, заслужи- вающим внимания, не выделялся. От порога глядело, этакое мурло-мурлом, и, кажется, сразу на всех, но больше косил глазом в сторону лежащей на кро- вати Клавы. Харя, напоминающая клиновидную мордочку суслика, а скорее всего огромную дулю. Ладно бы – на роже присутствует лишь только гримаса вырождения, а то ведь и признаки идиотизма, на фоне острейшего слабо- умия: и всё это даже несведущему человеку невооружённым глазом видать. И даже Клаве, с кровати, где она лежит, и без всяких на то напряжений, ду- мает, чёрт знает о чём, но скорее всего, как она будет сегодня спать сразу с троими. А если ещё и судить, глядя на зека, на его перекошенный рот с пеной в уголках синих губ – на мысль приходило, что уголовный тип явно находится на грани бешенства, как у собак в летнюю и жаркую пору. У самого носа, на щеке, бородавка торчит, словно гриб навозник; крысиные глазки, сведённые к узкой переносице почти что до кучи. И этот брак самой природы, глядел

сейчас на всех так, будто сию минуту, попросив извинения, незваный гость

побежит опорожняться до-ветру. Рожа-то, рожа!.. Давно не бритая и вся в ка- ких-то проплешинах, словно по всей его морде черти огород неумело пахали; или долго гулял и процветал стригущий лишай; или ещё хуже, когда ранней весной неожиданно морозом побьёт уже вылезшую из земли картофельную ботву и она превратилась в проплешины. Рот полураскрыт и находится в

преддверии улыбки, правда, умалишённого. Если бы пред вами предстал

этот душевнобольной тип, вы бы ночи потом не спали. На нижней челюсти, во рту, две металлические фиксы торчат, словно клыки: мутные, железные фиксы и, вероятно, ни разу так и не чистились с того знаменательного дня, ко- гда их внедряли в эту перекошенную пасть; и случилось это, где-то ещё в рас- положении «зоны», на Каменке. Вопреки ожиданиям, на глазах присутствую- щих, нарисовалась та порода уголовника, с явными и отчётливыми призна- ками человеческого вырождения, а то, может быть, и бешенства, каких требу- ется пожизненно держать за кирпичным забором. Такие, типяры, на «зоне» являются самыми опасными для окружающих, имеется в виду – для нормаль- ных зеков, с мозгами. Прежде всего – эти недоноски – они, по своей природе немощны во всех отношениях и без исключения; из-за этого мстительны, ко- варны и злы. Сильный никогда слабого не обидит, а вот подобные субъекты, в любую секунду – ни с того, ни с чего – просто за нечайно брошенное кем-то

слово: он может пырнуть в темноте и даже в строю, или к примеру, в столо- вой, заточкой под рёбра, а то и под лопатку, метя прямо под сердце. О таких говорят, – отмороженный не только на всю голову, но и на всю жопу. Минуты

три или четыре, этот экземпляр, недоразвитый суслик, под именем – «зек» и под неизвестной пока ещё кличкой, тем более, что интересоваться этим, же- лающих пока не находилось, стоял у порога и всё продолжал разглядывать комнату и самих жильцов. Затем он чахоточно в кулак откашлялся и этак ехидно – с явным и отчётливым презрением ко всем – перекосив свой слюня- вый и неопрятный рот, с тонкими полосками растрескавшихся губ, с сарказ- мом, протявкал, будто дворовая собака:

– Привет честной, блатной компании!.. барыги и спекулянты богатянов- ские!.. Шо-то вас тут натолкали, будто в отстойник… в буре и то посвобод-

ней… И по чём сёдни у вас пойло?.. Держу мазу, и зырить долго мне за-подло и так правильные понятия имею, шо не ждали вы меня, босяки вы богатянов- ские… Ну, ничаво, щас разберёмси… Бацилла-шприц, базарил, что живёте вы тута, как сыр в масле катаетесь…

– Ты, гнида зековская, заходя, вначале разрешения спрашивай!.. – прерывая разглагольствования зека, прокричала Клавдия и продолжая лежать на кро- вати, – а не предъяву кидай, недоносок вонючий!.. Не вздумай ещё мне полы тут затоптать!.. Это – Богатяновка тебе, а не Каменка, где ты сидел на параше, иначе мордой твоей пол вытирать буду! У нас разуваются, входя в храм весе- лья, а заодно и для кого-то – печали… тебе, например…

– Чё за базар, шмара вокзальная?!.. Ты, соска, лежи, где лежишь, пока я

сверху на тебя не умостился и не отдрючил тебя, как шконку на зоне за черво- нец годов… Чё-то в тему не въеду, а, хмыри?!.. Чё за базар гнилой, в- натуре?!.. Чё у вас тут за расклад и, какая-то баба ещё и синьку гонит?!.. В об- щем, будет ничтяк, если добазаримся… Прослышал, непонятной водярой вы тут торгуете…

Тем временем Клавдия уже повернулась на бок, подперев рукой голову и глядя на непрошенного гостя, прервав его возмущения, выпалила:

– Ты, ханыга-шпана, не строй тут из себя святого Луку!.. тем более автори- тета. Не бывал ты, видимо, ещё в настоящих ежовых рукавицах, придётся тебе их устроить. Чего ты, гнида, припёрся, спрашивается? Чего тебе надо от нас?! Геморрой подлечить?.. Так это в два счёта… Щас спущусь на низ, схожу до телефонной будки, звякну, куда надо… И снова: нас утро встречает рассве- том… не спит уже наша страна… На Каменке, дебил, встречать утро будешь!.. Или, если повезёт, на Кировском, в карцере, на бетонном полу… Усёк, ша- кал?.. Пойдёшь, по статье за грабёж, сука! Вон, свидетелей сколько!.. мамой клянусь!.. Так что лучше выйди и закрой дверь с обратной стороны…

– А я понты и не кидал, надёжу в душе всё таил, что добазаримся мы… Не

уж-то всего пару пузырей водяры бедному зеку, откинулся токо, а вы пожа- лели… эх вы-ы! не обеднели бы…

– По человечески надо было начинать, а не так, как ты… Вот за это, хам, те- перь свой конец соси, если дотянешься, чего мы тебе от души и желаем, и проваливай нахрен!.. – сказала Клава с усмешкой и приклацнула языком.

– Чево?!.. ты чё это, шалава казённая, понты гонишь и мусоров сюда ещё приплела, будто я на стрёме стою у тебя, а ты собрав в хате шобло, шнырей этих, права решила качать… Да век мне свободы не видать и падлой буду!.. попишу, суки!..

Поняв, что планы его срываются, зек решил пойти ва-банк. Раскинув руки веером: на левой растопырив лишь пальцы, а в правой блеснуло короткое лезвие финки; голову, как гусак, выпер вперёд, ноги полусогнуты в коленях, медленным шагом двинулся в сторону кровати. Иван Ильич сидел на кушетке у самого входа, и сейчас он метался в душе, глазами отыскивая поблизости предмет: что ему поскорее взять в руки. Но, как на грех, кроме в углу совка и веника под рукой не было даже табуретки. В эту минуту из кухни, зайдя зеку со спины, вышел Хомяк-Сундуков с двумя бутылками в руках, держа их за горлышки, наполненные водкой. Подняв над головой уголовника бутылки, и как когда-то мешком с голышом саданул он в витринное окно магазина, сей- час со словами: «Ах ты, собака!.. я тебе покажу, как наезжать и оскорблять нашу тётю Клаву!..» – одновременно шарахнул по темени зека бутылками

сзади. «Рэкетир» – с копыток, а бутылки – вдребезги. Распластался зек на

полу, лежит раскинув руки, в одной из которых зажат нож, а Хомяк стоит и улыбается. Сидоров-Капуста подбежал к кастрюле с картошкой и выхватил нож. Клава крикнула, подумав, что тот решил зека дорезать:

– А ну угомонись!.. не хватало мне ещё тут кровищи, вон и так с головы у него течёт!..

Она уже стояла над зеком, думая, что с ним делать дальше, а Капуста ска- зал:

– Тётя Клава, я вовсе не резать его собрался… Надо бельевую верёвку на кухне обрезать и его крепко связать, пока этот волчара не очухался…

– Связывайте. На всякий случай вяжите покрепче, а если лапти откинет, вы- бросим, как мусор – в окно, вниз головой, а после скажем, что так оно и

было… Сам выпал… Параличный!.. потому и выпал… По-пьяне выпал, неиз- вестно с какого окна, а может, на крышу залез… Засуньте ему в горло бутылку и водку залейте… Если захлебнётся – туда ему и дорога, собаке и собачья

смерть… Да… карманы у него проверьте, а то не ровен час, успел какую-ни- будь нашу вещицу спереть, а это против нас будет улика…

Вскоре зек со связанными руками и ногами лежал уже посреди комнаты,

почти под столом, и тяжко с прихлёбом сопел. Изо-рта, когда он икал, вместе с пеной и водкой сочилась тягучая струйка. Клава присела на присядки, раз- двинув у «пленника» на голове жиденькие волоса, стала рассматривать рану, сказав успокающе:

– Кепка спасла, на толстой подбивке, в рубашке, гад, родился!.. Хотя бы уже своей блевотиной захлебнулся…

Взяв в руки кепку, которая рядом лежала и повертев её в руках, Клава швырнула её пострадавшему прямо на грудь, будто уже покойнику, после чего, оценивающе, сказала:

– Добротная кепка, и работа тюремная… Там халтуру не гонят… Эту, воню- чую падаль, не то, что убить, его не добьёшь! Голова, как черепаший пан-

цирь, только одни царапины… Нормальный человек бывает на гололёде по- скользнулся, упал, и убился, а такую нечисть, и на том свете не принимают!..

– А, может, пойти и с трубы волыну достать, и шлёпнуть его, гада?.. – спро- сил на полном серьёзе Юра Хомяк, – а то, если до Дона тянуть, то не близко; и орать будет, если очнётся… Там у них во втором подъезде я видел детская

бесхозная коляска стоит. На ней старуха, что недавно подохла, всё по свалкам ездила и всякую хрень к себе свозила. Шлёпнем с волыны, падлу такую – туда ему и дорога… Можно прямо в глаз, а дырку тряпкой заткнём, чтобы мозги на дорогу не капали… Погрузим в коляску, он небольшой… Потом я его выкачу на Кировский, и я его так с Богатяновского спуска катну, прямо с бугра в сто- рону Дона, что он на середине речки у меня из коляски выпорхнет, даже буи перескочит. И дело, считай, просрал этот, гондон, как в буру проиграл… Пусть его рыбы и раки в Дону доедают… О!.. идея пришла! Щас… одну минутку…

подождите пока…

Торопливо сказал Хомяк-Сундуков, засуетился, и, не одевшись, выскочил из квартиры. Прошло чуть более пяти минут. Заходит Хомяк и впереди себя за- таскивает цинковое корыто, в котором хозяйки обычно стирают, а в тех квар- тирах которые ещё старой постройки, подобие коммуналок, где до сих пор отсутствует душевая и ванная комната, в таких корытах жильцам приходилось купаться.

– Зачем ты его притянул? Покойника собрался купать, так, что ли? Так он же ещё вроде бы живой. Или ещё что-то придумал?!.. – спросила Клава.

– Как зачем?.. пригодится. На детской коляске его отсюда не спустишь, ко- лёса там болтаются, я раньше ещё видел. Мы его – этого урку, вначале в ко- рыто положим и в нём на низ спускать будем. На себе я его не понесу!.. у меня ноги калечные и блевать от него, мне охота!.. Капуста – он косоглазый, может мимо ступеньки промазать, а в корыте удобно; спустим, как на салаз- ках, только бы в двери попасть. А дальше, на улице, видно уже будет: или в коляске на Богатяновский спуск покачу, или можно его и в канализационный люк вниз головой опустить… Или давайте его под порог соседям подбросим… А если с квартиры прямо на улицу, то вначале тогда, надо его в окно на ве- рёвке спустить, привязав урку за шею…

– Сообразительный, я смотрю… И где ты только этому научился!.. Ты тут

столько вариантов выложил, как будто и впрямь участие в подобном не раз принимал… – сказала Клавдия и задумалась.

В эту минуту послышался стон, и зек, открыв закисшие глаза и уставившись на Ивана Ильича, вероятно, принялся слушать, что и о чём говорят в комнате. Клава заметив, что «жертва оборта» – выражение Клавы – пришла уже в себя, стала подыгрывать, затеянной Хомяком теме.

– Нет… стрелять, всё-таки… людей пугать… – пожалуй, не будем, – сказала

Клавдия спокойным рассудительным тоном, делая в своей речи упор, на рас- становку дальнейших действий по отношению к жертве.

– Дождёмся, когда совсем ночь наступит, схожу на угол и с автомата по- звоню, чтобы срочно прислали нам машину… На свиноферму, Военвед, его отправим… Свиньям скормим; с косточками похрумают, что даже следа не останется, и польза хоть какая-то будет…

Зек тем временем продолжал лежать и думать, как бы ему улизнуть отсюда восвояси. Но как улизнёшь, если спутан по рукам и ногам от пяток до самых ушей. Услышав из уст хозяйки последние её устрашающие слова: заключи- тельный приговор его персоне, вначале поёрзал задницей по полу, сказал для приличия пару раз – ой!.. и принялся скундявить:

– Говорил мне Бацилла-шприц, – не ходи без меня, прибьют!.. Не послу- шался, идиот!.. Решил, сам справлюсь… Вот и результат на лицо, хоть в кино снимай…

Сделав длинную паузу, крикнул:

– Развяжите, суки, волей клянусь! иначе головой буду об пол биться, кро- вью сойду, а вам зона светит…

– Бейся!.. Чем быстрее лапти отбросишь, тем меньше нам голову ломать, как тебя прикончить, – сказала Клава и подойдя, со всего маха пнула ногой

зека в рёбра, приговаривая:

– Это тебе, пидар бацильный, за шалаву и соску!..

– Не надо меня бить и свиньям скармливать, я больше к вам не приду, отпу- стите меня, – жалобно заныл, не состоявшийся «экспроприатор».

– Лежи, гад, и не гавкай под руку!.. Участь твою будем ещё решать, а то раз- несёшь, как поганая старуха, на весь квартал, вонючка ты ходячая, а нам по- том выправляйся… Ментов на хвосте приволокёшь… Нет, всё-таки лучше тебя свиньям скормить, жирнее будут…

– Допрыгался, волчара позорный!.. – ядовито сказал Сидоров-Капуста, – хряки тебя враз в базу, как тряпку на лоскуты порвут! Хана тебе, фраерок, настала, хана… уже даже Шприц твой, Бацилла, не поможет.

– Прямо жуть какая-то сейчас у нас в квартире происходит, – сказала Клава, закуривая папиросу и усаживаясь на кушетку рядом с Иваном Ильичом, – что о нас гость может подумать, а он подумает, – куда я попал?! в вертеп каких-то убийц, садистов и людоедов… Разве не так, Геннадий?..

– Вы, знаете… Извините меня, но я не хочу обсуждать эту тему, мне, вероят- ней всего, лучше уйти, ибо, как я предполагаю и делаю вывод из всего этого, что скоро здесь и милиция появится, а я бы не желал с ними встречаться…

– Ну, на этот счёт не только у вас подобное желание, нам они тоже как-бы, ни к чему… – сказала Клавдия, стряхивая с папиросы щелчком ногтя пепел на пол, и помолчав, уже упавшим голосом, с раздражением, дополнила:

– Не могём задерживать, ваше сиятельство… А я-то вначале обрадовалась, дура!.. Подумала, подругой жизни, вашей светлости, да вдруг и подойду… А, оно вишь, как складывается?!.. Всё, да норовит тебе, не сколько поперед до- роги, сколько поперёк горла встать, всё сикись да на-кись! Всё, как не у доб- рых людей!.. А этих, пустобрёхов, моих племяшей… да стоит ли обращать на них внимания… – хотя, как я уже думаю, оно вам уже и без надобности… По- чешут языки, шалопаи, да на той жопе и сядут… А этого, засосанного и чахо-

точного, строящего тут из себя уголовного авторитета, а попросту он – тварь! – отпустим. Пусть чешет, куда хочет… как, впрочем, и вы, Гендош?.. так кажись, вы говорили, кличут вас на ростовском бану?..

Договорив последние слова гнева, уже с признаками в голосе слёз, она, вдруг умолкнув, отвернулась к стене и принялась плакать. Глядела на то са- мое место, где стояла та самая широкая кровать, причина несчастий и страда- ний в душе Ивана Ильича, на данный этап его жизни. Он не стал её успокаи- вать, ибо это означало и грозило ему втянуться в новый виток разговора, а по-

сле и остаться, чего он крайне уже не желал; хотя его и тянуло к этой жен- щине, но не зная и не предвидя дальнейших последствий, решил, уйти. Оста- ваться в этих стенах, равносильно было тому, что наплевать себе в душу. По- тому, не теряя ни минуты, Иван Ильич поднялся с кушетки, застегнулся на все пуговицы, на так и не снятом в этот вечер пальто; надел головной убор – свою незаменимую фетровую шляпу – закинул лямку рюкзака на плечо и напра- вился, молча, к двери…

Над Ростовом полыхал закат, предвещая на завтра такую же ветреную по- году. С высоты Богатяновского спуска в ярких всполохах вечерней зари хо- рошо смотрелась вся западная часть города, где вдали вздымался за Темер- ничкой бугор – «Стачки», на котором в поднебесье взметнулась телевышка, мерцая уже зажжёнными огоньками. Иван Ильич стоял на тротуаре и долго ещё любовался на небе панорамой причудливого и фантастического пей-

зажа, изобразить который не смог бы и талантливый художник, а когда закат уже превратился в узкую полоску, он, тяжко вздохнув, неторопливо побрёл по пологому спуску в ту же сторону. Идя уже по ночному городу, откуда весь день дул сильный ветер, а в это вечернее время он уже стих, Гендош, споты- каясь в потёмках, душевно сам с собой разговаривал: «Вот, оказывается, ка- кие сюрпризы может преподносить наша жизнь… да прямо тебя об землю со- паткой! А я, дурак, столько о ней думал, страдал, не спя ночами; пытался её

искать, после той первой встречи… Жаль… и пожрать на халяву – и то не уда- лось… и спать снова придётся на трубе с горячей водой… Говорят, что дорога в ад вымощена благими намерениями. Впрочем… – наверное, это как раз про меня и меня касается… У меня они – эти, благие, точно уж были… Такова диа- лектика жизни, Гендош!.. Правда, жизни ничтожной!.. По крайней мере на се- годняшний день и на ближайшее будущее… А вот лично для тебя – это уже точно… И всё-таки, она – эта Клава, подлая дрянь и сучка!.. Спать с этими па- цанами?!.. Мерзко и грязно!.. Могла бы себе и мужика-то найти… Да хотя бы и меня… Но, сейчас, после всего… Нет – увольте, господа-товарищи!.. Как-ни- будь без меня… Потёмки, потёмки, суета из сует, а там и край могилы видать, как говаривал Бова-Харитон: и канул ты в бездну, землёю присыпанный…».

Над городом, после штормового дня, стоял тихий святой вечер. На сосед- ней улице Станиславского будильником трезвонили трамваи, клацая и скре- гоча колёсами на стрелках. Отчётливо слышались голоса и смех молодых влюблённых парочек во дворах и подъездах, а в очередном тёмном дворе, мимо которого проходил Геннадий, в подворотне мяукали и дрались коты,

один из которых, проскакивая у Гендоша под ногами, вдруг зашипел, обора- чиваясь и принимая боевую стойку от погони. И в эту минуту, кто-то, в том са- мом дворе, матерясь и разъярившись, бросил пустое ведро, которое покатив- шись по неровностям булыжного покрытия, долго тарахтело, а кошачий кон- церт от этого сразу утих…

Иван Ильич, продолжая свой путь в неизвестность, прикидывал в уме, – что до Пригородного вокзала ему ещё топать и топать. Там в расположении нефтеперегонного завода имелась берлога, где его ждёт горячая и даже

слишком горячая труба большого диаметра, по которой гонят кипяток, а мо- жет быть, пар. «Не исключено, – подумал он, – пока дошкандыляю, то и тес- ниться придётся, подвигая собратьев, таких же как я…». Впереди всё та же не- известность, безнадёга и позор унижений, грязь и полуголодное существова- ние…

Прошло три дня с описанных нами событий. В доме на улице Седова, не-

смотря на все предыдущие неурядицы, жизнь продолжалась своим чередом, как и во всей Богатяновке, будто бы снова войдя в свою привычную колею.

По-прежнему процветала торговля разведённым – с точностью до сорока двух градусов – не очищенным, а может быть, и техническим спиртом. Хомяк и Капуста с того дня стали спать по очереди на кушетке, а один на полу. Клава их к себе уже не подпускала: страдая в душе и тоскуя по Гендошу. Что-то уж

больно ей в душу он влез: удержать не хватило ума и вырвать из души никак не могла. «Племяши» глядели на неё прожорливым взглядом, ходили напы- жинные, а работали, спустя рукава. Юра-хомяк, как самый неудовлетворён- ный, всё время грозился, что уедут снова в Азов, на свою малую родину.

Днём Клавдия отмалчивалась, а вечером отматерив обоих, вкривь и вкось, уклавшись на кровать лицом к стенке, долго всхлипывала, а то и рыдала, пока и раздолбаи не уснут у порога квартиры. И как на грех, в соседнем доме, в квартире под номером тринадцать – чёртова дюжина – на целый квартал раз- разился скандал, где несколько дней тому назад корыто пропало. И только

сейчас, хозяева тринадцатой квартиры, собравшись помыться, вдруг обнару- жили пропажу. По этому скорбному случаю срочно состоялось расширенное разбирательство всех жильцов дома, с привлечением управдома и со всеми вытекающими отсюда последствиями…

Ситуация в соседнем доме, в квартире №-13 повторилась, как это случи- лось и у Клавы, когда к ним тот зек безымянный ворвался. Мало того, что не- нормальным он был, так ещё к тому же и уголовно-чахоточная тварь, прямо

тюремная и неистребимая гнида! Вот и сейчас, подобно тому случаю: в квар- тиру под номером тринадцать, вломилась пронырливая и этакая щупленькая тля, но уже из категории всякой пьяни-рвани: дружок и сосед по подъезду, квартирного хозяина Василь Палыча и его жены Марии Андроновны, у кото- рых то самое корыто пропало. Дружок и сосед по подъезду был под именем

– Михей, который являлся интеллигентно-пролетарской личностью, но, разу- меется, было это уже в его далёком прошлом, а в настоящее время был он давно уже пропащим забулдыгой, от каких свет, навидавшись, отворачивал морду. Однако удивительно было то, что, оказывается, воровать, – боже

упаси!.. Лучше он сходит принарядившись в лохмотья на Старый базар, на воскресную службу, до храма, и постояв там на паперти, наскребёт пожертво- вание – за ради Христа, – а потом прямиком в парк имени Горького, в район

пивзавода, в пивнушку…

– Большое вам здрастье!.. и привет вам, богатяновским ворам и тунеяд-

цам!.. снимаю шляпу, и решительно заявляю, принимайте гостя!.. – вломив- шись в незапертую дверь, прокричал Михей, почти, как ненормальный, а мо- жет, полоумный.

– Будь ты неладен!.. Напугал. Думала, уже опять в квартиру воры к нам ле- зут. Перелякал ты нас, Михей, что даже душа моя расставаясь было с телом: затрепыхалась, как паутина на ветру!.. Не разыгрывай, шут ты гороховый, ко- медию!.. Где ты тут, алкаш недобитый, видишь воров, если нас самих обо- крали?! – прокричала недовольно в ответ, перекрестившись и стоя на пороге кухни хозяйка квартиры Мария Андроновна.

– Простите, Машенька, я бесконечно, пожизненно и, видимо, уже безна- дёжно в вас влюблён… И вот уже пятый год и две недели доказываю вашему мужу, что это так и есть на самом деле, а он, представляете, не верит!.. Фома неверующий! Не верит и говорит, что вы ему никогда и ни разу за всю жизнь не изменяли…

– Ох!.. Оставьте вы свою затасканную, как половая тряпка, тему! Сейчас нам не до неё, ибо, как выяснилось сегодня утром, нас-то обокрали!.. Творец, не может смотреть на всё это безобразие и беззаконие сквозь растопыренные пальцы… – а вам в глазах всё мерещатся какие-то измены!..

– И что у вас пропало, хочу я у вас спросить?.. жемчуга или и золотишко имелось?..

– Дурак!.. какое золото?!.. откуда оно может у нас взяться, когда его боль- шевики ещё в двадцатом под метёлку со всего города повыскребли, даже под ногтями ни у кого не застряло, а после попрятали в своих загашниках и

подземельях!.. Но, говорят, что большую его часть за кордон отправили, со- вершать мировую революцию… А у нас тем временем корыто украли!..

– Корыто?!..

– Да, да!.. корыто!.. не кастрюлю же с борщом… В следующий раз и ка-

стрюлю сопрут, а там, гляди, и до меня очередь дойдёт… Хотя, постой!.. вряд ли, я вспомнила сколько мне уже лет, а в эту пору таких уже не воруют…

В эту минуту из комнаты вышел муж хозяйки, Василь Палыч; натягивая очки на нос и закрепляя их резинками за ушами, поглядев на жену и почему-то не замечая гостя, сказал:

– Машенька, что за сарказм прослеживается в твоей речи?.. и так, ду- шенька, прослеживается, что я даже проснулся, испугавшись… подумал, что

опять ты с домоуправом скандалишь. И, скажи на милость, кому адресованы все эти твои упрёки?..

– Ты, Василь, как с дуба будто упал, и уже, видимо, про корыто забыл, по- тому как не стал отличать и часто путать сарказм с оргазмом, и это для тебя может плохо кончиться… Одна девица, ещё в мою былую молодость, перепу- тала член… И с чем бы ты думал?.. С членом правительства… или суда, народ- ного, кажется… Но это не столь важно… И знаешь, чем это для неё закончи- лось?.. Десятью годами лагерей!.. Можешь себе представить?.. – отстегнули, как выдали зарплату за месяц… Приговор зачитали, не посмотрев даже ей в глаза и не поинтересовавшись, куда её девственность делась, а про возраст и не думали спрашивать, а ей, потом говорили, только на днях исполнилось… – кажется, восемнадцать… Девственность потеряла, а десять лет лагерей в по- дарок взяла, и всего лишь за то, что не знала, что тот член, который у неё вы- потрошил девственность и её засудил, как раз тем членом и был… Выписали ей бедненькой путёвку в жизнь и поехала она под Магадан руду добывать.