Полная версия
ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён
Кем была эта тварь по родословной – в школе толком никто не знал. Было лишь известно, что он демобилизовался из ДальЛага после его расформирования и прибыл к новому месту стукачества с капитанскими гбшными погонами. Из персонала школы с «падлой» близко никто не общался, за исключением директора, однако и тот – лишь по долгу своей работы. ВОХРа своим наглым поведением указывал всем на то, что он и именно он является самой важной персоной в «этом заведении» и за такое его паскудство он был демонстративно не любим школярами, а учителя, руководствуюсь инстинктом самосохранения, публично никогда не демонстрировали свою нелюбовь к нему. Точнее так: большинством учащихся он был презираем, а большинством сотрудников – поклоняемо-незамечаем.
«Налаженные отношения» у чекиста были только с буфетчицей школьной столовой. Постоянно пребывая в лёгком подпитии, он иногда открыто тискал буфетчицу за жопу и без особых на то возражений со стороны «кормилицы» – так ВОХРа называл её, пошло оскаливаясь при этом своим рылом. Муж «кормилицы» – спившийся вхлам фронтовик не мог иметь никаких претензий-возражений к совместно проживающей с ним жене, так как уже очень давно она фактически являлась просто его соседкой по коммуналке. И лишь крайняя бедность населения страны советов, а также тяжелейший квартирный вопрос, спровоцированный полным отсутствием этих самых квартир, приводили к невозможности разрыва “сожительства” этих индивидуумов. Так они и влачили своё бремя: он пребывал в постоянном кайфе, она – в статусе «сладкоевшей защищёнки» – жены фронтовика.
Грудасто-жопасто-губастая «кормилица» привлекала к себе плюгавого чекиста и как «видная бабёнка» и как «хранитель – распорядитель хавки». Комфорт отношений у них был явно взаимным. Нквдшник одновременно имел и похотливую “мочалку” (нечета ему) и халявный прикорм. «Кормилица» же своё отвращение к низкоросло-носатому чекисту в полной мере компенсировала безопасностью в обладании сладко-достаточной кормёжкой. Терпилами[13] же этого союза были учащиеся, наблюдавшие отъезд за пределы школы в сумках буфетчицы недовложений в их законные порции, что во многом и взращивало нелюбовь к «чекистско-поварской чете».
В общем, «Моральный кодекс строителя коммунизма» (да хотя бы для начала и социализма), красовавшийся на стене аккурат напротив сортира, по факту вообще никак не влиял на персонажей образовательного учреждения. «От каждого – по способностям, но всякому – по его возможностям» – намалевал кто-то над унитазом в девчоночьем туалете. Этот антинародный и вражеский выпад в адрес советских людей был немедленно уничтожен завхозом и по совместительству сторожем. Однако удаление со стены надписи не привело к монолиту и единению в отдельно взятом образовательном заведении. Для некоторых всё осталось по-прежнему: планы одних были бессмыслицей для других и, по всей видимости, алаверды…
«Фу, бл, нашел, кого жалеть! Мало ему врезали. Яйца надо было козлу отбить» – окончательно определился Той, остановился и произнёс вслух:
– Яйца забыли козлу отбить!
Пацаны скучковались вокруг Тоя и снова принялись, перебивая друг друга, воспроизводить картинки научания чекиста.
– Всё парни. Закрыли и забыли, – более чем серьёзно сказал Той. – Эта падла так просто всё это не оставит. Будет рыть сука. Поэтому – дело сделали и всё! И не было ничего. И давайте договоримся, что в это время мы были в дровянике у Анастаса. Играли в святцы[14] – в буру, – Той достал из кармана колоду карт (откуда она вдруг у него взялась – никто не мог понять). – Я остался в итоге в выигрыше, – Той погремел мелочью в кармане. – Если вдруг что, то сейчас мы идём в “седьмой” – купить конфет, – сказав это, Той не смог не улыбнуться, пацаны гоготнули, а Той продолжил. – Более не вспоминаем. Эпизод – преступный. Если кто заикнётся хоть где… хоть когда… может не считать меня своим другом, – уже совсем серьёзно закончил Той. Парни явно прониклись и дополнительно скучились.
– Трави, – Той толкнул Фасоля в бок.
– Чего трави? – боднулся головой Фасоль, не врубаясь.
– Анекдот трави, почти уже выпускник усреднённой школы!
– Дак надож… подумать… припомнить.
– Припоминают кому-то и за что-то. А ты – трави! – Той убедительно ткнул Фасоля в грудь на слове “ты”.
– Во! Заходит Зяма к Абраму в его комнату… Не встревай, Тюль, у них комнаты в коммуналке… Да, вот так без стука – вошёл и всё! Короче, видит, что Абраша сидит, надев на свой дрын шерстяную варежку. Что случилось Абрам, ты заболел и де твоя Сара? – спрашивает Зяма. Я её на мороз на полчасика отправил – отвечает Абраша. Зачем Абрам? Ты таки заболел головой? Дак мы с Селечкой, как хорошие соседи, справим тебе с Сарочкой излечение на больничке, а за комнатой вашей присмотрим в лучшем виде. Я давно хотел тебя спросить Абраша: сколько метров будет ваша комната?.. Не беспокой себя и Селечку по этому вопросу на ваши обе сердечные мышцы, нето вас обоих хватит удар – говорит Абрам. А я, Зямочка, – продолжает он, – сейчас на практике проверяю закон физики, говорящий, что при нагревании тела расширяются, а при охлаждении – сужаются.
Закончив повествование, Фасоль разлепил свои полные губы и, не разжимая большеватеньких жеребячьих зубов, загыкал через нос.
– Практично, – заключил Той и добавил. – Толстый, а ты повтори этот эксперимент и отчитайся перед коллективом, но пойди дальше: данные эксперимента предоставь в конкретных цифрах. Фасолю, как человеку знающему тему, поручим сами замеры и обработку результатов, потому как Толстый результаты нагревания сильно приврёт.
Тут уже грохнули все и неимоверно гулко.
– Потише, тимуровцы. Не следует ржать на улице имени товарища блямаркса. Это может к едренефене сорвать планы соединения пролетариата, – через смех проговорил Той, потом вышвырнул улыбку в сугроб и запел. – Вставай проклятьем заклеймённый…
– Весь мир голодных и рабов… – подхватили все хором и заскользили в сторону “седьмого” по неприглядно-тёмной улице светлого имени борца за права пролетариата. И в этом певучем ходе явно угадывалось желание вдруг повзрослевших школяров купить в магазине сладостей.
“Фуражки”[15] возникли перед Тоем и Толстым, шедшими впереди “колонны”, столь неожиданно, что парни даже не успели оценить произошедшее. Похоже, что мент и два дружинника вывернулись справа – из небольшого проулка-тупика имени глашатая революции. “Погоны”[16] задорно повязали юных продолжателей дела Ленина-Сталина, которые мобилизовали на пение партийного гимна все свои силы и не смогли оказать хоть какого-то сопротивления.
– Кто был ничем… – последнее, что удалось исполнить хору, и на этой фразе насилие властей вероломно прервало озву́чение мечты миллионов.
– Руку сломаешь! – заорал Той и, прихватившись за мента, обвиснув мешком, вместе с ним повалился на землю, одновременно пытаясь подножить “шкафоватого” дружинника, который вознамеривался зацапать шедших позади Фасоля и Тюля.
“Шкаф” увернулся от подножки Тоя, но зацепился ногой за голову мента, придавившего Тоя и вдарился мордой о ботинок Толстого, закреплённого к асфальту вторым дружинником. Получив коленом в бо́шку, мент выдохнул столб пара с хорошо поставленным матом. Спиртовое облако, удобренное селёдочкой под лучком, вылетело из глотки правоохранителя и, накоротко пощупав ноздри Тоя, медленно клубясь, прошествовало в сторону “седьмого”. “Шкаф” тоже отметился “трёхэтажным” матом как по поводу разбитой о ботинок губы, так и по причине неудачи в собственноручном задержании какого-либо из хулиганов, потому что в этом случае и при хороших раскладах ему мог светить ещё один дополнительный отгул плюс денежная премия.
Остальные же пацаны, не имевшие намерений облагодетельствовать борцов с преступностью, стремительно зашмыгнули в непроглядную темень Пролетарского переулка, а оттуда, если чуть покуролесить по дворам, уже было и рукой подать до улицы Коммунистической с разваливающимися от старости и частично сгоревшими продовольственными складами. Найти в этих бывших закромах что-либо или кого-либо было не под силу даже всей отаре дружинников района.
Через короткое время свалка людей на скользком асфальте усилиями служителей закона была отремонтирована в конвойную колонну. И как оказалось: неудача “шкафа” в свершении задержания была ему компенсирована удивительным везением второго дружинника, захомутавшего Толстого. Этот удачливый активист ухитрился, придавливая Толстого коленом, ещё и прихватить за карман ватника Анастаса, а дёрнув карман на себя, он лишил Анастаса опоры на скользкой дорожке города. Швы кармана ватника треснули и разошлись, показав его пустое нутро, а враждебный покат скользкого пути доставил тело свободолюбивого Анастаса прямиком в объятия, корячившегося на коленях “шкафа”. Тот матерно-торжественно ткнул Анастаса кулаком в бок и, недружелюбно облапив его, поднялся вместе с сорванцом на ноги. Всё было готово к шествию в участок. По мнению Тоя не хватало лишь объяснений.
– Вы, наверное, ошиблись, товарищ майор, – обратился Той к обладателю погон, отчётливо при этом понимая, что тот был лишь младшим лейтенантом с одной и очень маленькой звёздочкой, да и та была на “просвете”.
“Майор” не посчитал необходимым вступать в диалог с Тоем и лишь дыхнул на него селёдочным ароматом.
«Бочково́го посола, свеженькая» – определил Той, сглотнул и засмаковал во рту сладенькое воспоминание о толстом куске свежего чёрного хлеба с хрустящей корочкой и возлежащем на нём шмате малосольной бочково́й селёдки, источающем из себя жир и очищенном от костей. Всю эту роскошь следовало держать левой рукой; потом полагалось степенно, неимоверно широко раззявить рот и запихнуть в него этот, выделанный отцом, огромный кусок наслаждения, который прямо-таки немедленно преобразовывался шамкающими от удовольствия зубами в возмутительно вкусную кашицу; эту усладу хотелось как можно дольше задержать во рту, но желудок, почуявший столь желанную добычу, быстренько отдавал команду «глотать» и вся эта благодать отправлялась в его ненасытную прорву. Правая же рука, повинуясь инстинкту усиления вожделенного вкуса, обязана была немедля подать ко рту чашку с горячим сладким чаем и тем самым довести наслаждение до озвучания ртом: «шптличсь, выхх… мнямть… шптличсь…». Через два-три гигантских откуса следовало поставить чашку, взять вместо неё луковицу и, обмакнув её в соль, поджечь во рту небольшой костерок, и тут же притушить его сладким чаем. И так, пытаясь очень медленно, но всегда максимально жадно, уминался этот, казавшийся поначалу таким огромным, но такой маленький кусочек наслаждения. «Жрать хочется, аж невмоготу» – осознал Той и ещё раз сглотнул, но тем только усилив желание что-нибудь смурлять[17]
Озабоченные всяк своим, но в одной “компании”, колонна двинулась попарно-подручку в сторону улицы имени старого большевика – красного террориста. Той понял, что скорее всего их доставят в “Опорный пункт”, который совсем недавно был оборудован в новом доме, построенном рядом с его “хрущёвкой”. «Там закрыть[18] будет негде. Но оттуда по телефону они могут вызвать “патрульку” и увезти в райотдел. В общем, перспектива на ночь – не очень. Но как эта падла гбшная так быстро сумел стукнуть?.. И надо было нам пойти в “седьмой”?.. ещё и с таким “ором”… вместо того, чтобы просто разбежаться по домам или запасть к кому-нибудь домой. Ладно, есть – как стало» – закончил он свои рассуждения.
“Прогуливали” школьников в целом без пинков и тумаков, но весьма плотно “привязанными”. Лишь разок перепало Анастасу заворачиванием его руки к его же затылку. Сопровождавший его “шкаф” объяснил эти репрессии тем, что мат подростка был чересчур громок и откровенен в отношении добровольной народной дружины.
Той очень корректно стал разъяснять “шкафу”, что «мрачное наследие царских времён преодолено ещё не всеми и не в полной мере; однако свет в конце намечено пути уже виден, так как изменения к лучшему налицо, а заключаются эти изменения в том, что слуги закона просто не имели возможность слушать монологи Анастаса в те времена, когда он учился в первом классе». Анастас же действительно был весьма талантлив в подборе, а самое главное в конструировании неожиданных словосочетаний в предложениях, состоящих исключительно из междометий и мата с невообразимыми приставками и непредсказуемыми суффиксами. Выпусти его в нужное время и в нужном скоплении ненужных людей, и он смог бы достойно свершить желаемое действо с непредсказуемыми последствиями, но с немедленным результатом для лица, выпустившего оратора в “массы”…
Семья Анастаса была перекошена в сторону немужского пола. Мать – женщина тихая, приученная к полнейшей покорности без излишних размышлений, прошедшая эту выучку у мерзавца мужа – буйно-запойного алкоголика. И полная копия матери – старшая сестра Анастаса, впитавшая эти правила “семейной жизни” через уединённое сидение под кроватью в процессе “воспитательно-поучительных” наущений отца. Наущения эти в отношении матери выполнялись как словом, так и делом; в отношении же дочери всё воспитание происходило исключительно словом, так как лезть под кровать и выволакивать оттуда чадо – пьяному отцу было непосильно. Сам Анастас отца не помнил вовсе, так как тот своевременно и вполне прозорливо повесился в дровянике, перепив “тройнушки”[19]. Менты, вынимавшие из петли отца Анастаса и фиксировавшие прекращение его мучительной жизни, были поражены отчаянным упорством этого человека. Они обнаружили на “столе”, организованном из старого ящика, целых пять пустых “бабаев”[20] и маленькую, слегка обсосанную корочку чёрного хлеба. Анастас по отцу никогда не скорбел, не вспоминал его, да и на кладбище не ходил. Среди «баб» он держал себя главным, но без особой грубости, а обходился простыми мужицкими словами. В целом в семье не было ни идиллии, ни отчаяния, а были безысходные серые будни – стабильное сосуществование…
Мент никак не раскрывал ни своих намерений, ни своего настроения и он вновь проигнорировал высказывание Тоя, хотя по идее должен был что-нибудь тявкнуть, ну, например: “Молчать!”.
В итоге “дружная компания” завалилась в “Опорный пункт”. “Учреждение” состояло из одной маленькой комнаты, весьма загаженной и очень настырно прокуренной. Справа от входа устало обвисла совершенно раздолбаная дверь, которая никак не могла обеспечить конфиденциальности унитазу – ядовито-жёлтому от стыда за неопрятных пользователей. Напрямки от входной двери стоял письменный стол о двух совершенно исцарапанных тумбах. На столе валялось несколько грязных папок с частично оборванными завязками. Свободные от папок места были сервированы гранёными стаканами и съестными припасами, разложенными на обрывках газет. Соблазнительный вид бочково́й селёдочки не мог всё же управиться с сутью общего отвратного духа этого помещения. Стол отгораживал пространство комнаты от окна, криво завешенного занавеской из плотной ткани говённо-коричневого цвета; эта ткань была гордостью и одним из последних и ярких достижений советской лёгкой промышленности. Судя по всему в сортире “учреждения” действующими нормами не предполагалось наличие полотенца, как впрочем, и мыла, чему были свидетельством характерные отметины на многострадальной фактуре занавески. Складывалось впечатление, что образ мыслей и стиль жизни в этом “заведении” всё же немного отставали от достижений, излагаемых в передовицах газет. Справа от стола – в самом углу комнаты – одновременно в пол и стену вцепился пего-тёмно-зелёный сейф – символ и обязательный атрибут секретной серьёзности “учреждения”. Сверху сейф был прикрыт столь же обязательным гипсовым бюстом “железного Феликса” – вдохновителя и организатора неотвратимого возмездия всем без исключения, но за всё. Справа перед столом кособочился табурет, накосо прибитый к полу здоровенными гвоздями и соответственно убеждающий “приведённого” в том, что это седалище может быть использовано только по своему прямому назначению и безо всякого самоуправства в отношении дознавателя. Слева от стола – вдоль стены – располагалась скамейка примерно на пять посадочных мест. Спинка скамейки была пригвождена к переборке этого своеобразного кубрика, правда, сделано это было без излишних заморочек и аккуратности.
Вошедшие расположились в узилище как-то сразу по ранжиру, будто они лишь пару минут назад ненадолго выходили за сигаретами. Той, вдохнув среду обитания, нисколько не удивился судьбе самоубийц – тараканов, валявшихся вдоль плинтуса в прискорбно-высушенных позах и имевших неосторожность забрести в сие назидательное учреждение; правда, скорее всего, тараканы были насильно принесены сюда “майором” из дома в складках его объёмной форменной шинели.
Начальник узилища тем временем сгрёб со стола стаканы и, обчёкивая ими, упрятал их в нижнее отделение святая-святых – в сейф. Остатки еды, не упаковывая, он просто сгрёб в центральный ящик стола, который выдвигался с характерным сальным писком.
Дружинники хмуро подпёрли стену своими торсами и, явно сожалея об окончании «посиделок с пойлом и селёдочкой», подготавливали свои огрубевшие в борьбе души к как можно более законному выяснению, выявлению и лучше бы к немедленному исполнению. В целом, их рожи в сочетании с отчётливым “выхлопом” алкоголя не добавляли Тою оптимизма и уверенности в будущем.
Процедура пошла вполне себе стандартно и точь-в-точь как в фильмах про беспризорников, но с той лишь разницей, что все трое правоохранителей беспрерывно курили и не “Герцеговину флор”, а “Прибой”. И этим количеством и качеством дыма можно было прикончить даже клопа – достаточно было лишь заставить его хотя бы пару раз сделать полный вдох этого курева. Правда эти твари вовремя адаптировались и, проживая в складках постельного белья и мебельной обивки, использовали оные в качестве противогазов. Человек в этом смысле был более радикален и иным способом боролся с ядовитыми продуктами вдыхания “Прибоя”, безжалостно губившими всё и вся вокруг – он просто уходил от этого самого дыма, причём уходил в буквальном смысле слова – человек, пусть и преждевременно, уходил из само́й этой жизни. А вот теория Дарвина – через эволюцию клопа – получила дополнительное и весьма веское подтверждение…
Опер бесцельно-бессмысленно принялся перекладывать по столу грязно-белые папки с засаленными одиночными завязками, периодически сурово поглядывая на задержанных. Лицо его при этом занятии было выжидающе-простофильным с лёгкой одутловатостью под глазами, видимо, являвшейся неустранимым следствием регулярного приёма “горькой”. Судьба этой физиономии представлялась Тою вполне предсказуемой. Всё это неизбежно должно было превратиться в красно-роже-синеносую, блюдцеобразную и без единого намёка на возможность мыслить голову, являвшуюся продолжением такого же рыхлого туловища. «Один-в-один ментовской капитан в отставке со второго этажа – алкаш Сашка» – завершил Той анализ достопримечательностей облика мента, а также исследование образа его кабинетной жизни.
– Ну и где были, молодые люди? – наконец проявился мент, откинувшись на спинку стула и скрестив на груди руки; при этом он, конечно, постарался “заорлить” глаза, но это потянуло лишь на “закосить”.
“Шкаф”, злобствовавший скулами у стены, утратил контроль за своими габаритами и, сменяя опорную ногу, двинул плечом своего подельника по отгулам с сохранением заработной платы. Тот, подчинившись законам физики, немедленно передал колебательное движение стоявшему рядом сейфу, который на поверку оказался настолько хилым, что предательски звякнул внутренними стаканами и уронил стоявший сверху козлообразный бюст. Имитация “железного Феликса” отплатила “хранилищу вопиющих фактов” хлёстким ударом, но, не рассчитав собственные возможности, сама разделилась на три равноценные части: нос, бо́льшая часть бороды и “всё остальное”.
Опер вскочил и, гейзируя хорошо подобранными и весьма обидными для добровольных помощников характеристиками, сдобренными профессиональной ментовской феней, настоянной на брызгавшей изо рта слюне, приступил к воспитательно-разъяснительной беседе. Характер мента и его должностное положение обязывали его гортань неуклонно повышать уровень звучания наставлений, доведя его до той черты, за которой применение беру́шей[21] (по санитарным нормам) было для слушателей обязательным.
Той извлёк из-под пальто шарф и, медленно аккуратно расправив, заблокировал им уши, повязав под подбородком. Восприятие назидательной беседы сразу стало для него более комфортным, хотя снижение уровня пронзительного визга не добавило понимания смысла этих наставлений, которые, впрочем, вполне можно было уложить всего лишь в два слова мента: «разъе… и долбоё…». Но велик и могуч необъяснимый язык советского охранителя права от прав строителя коммунизма.
Минуты через три после начала спича мента “шкаф” согнул руку в локте и, выторчив большой палец несколько раз ткнул им в направлении потолка. При этом на лице его напарника сляпалась крайняя озабоченность, которая быстро перемялась в предчувствие беды.
Опер, будто что-то вспомнив, напряг рожу и выплёвывая очередное определение «долбоё…» попытался сглотнуть его назад, но возвернул лишь слюну; сбитый с толку организм, подержав всё это пару секунд внутри, выикнул всё назад в пространство узилища. После этого милиционер вернулся в реальность и даже выказал общим обликом своего тела возможность к более-менее здравому рассуждению. Он даже что-то вспомнил и, похоже, чем-то озаботился. Раболепски дрожащими руками он попытался как-то составить обломки и возродить идола. Но приставленная ко “всему остальному” и как-то ещё державшаяся борода в отсутствии носа, который дополнительно развалился на несколько частей, столь сблизило это ваяние с обликом горного животного – самца, что Той издал одобрительный звук, отдалённо похожий на призыв к горной самке.
Столоначальник, поняв тщетность своих попыток всё слепить, а ещё больше опасаясь доноса “товарищей по борьбе” на столь неудачно-хорошую лепку, воровато сгрёб все составляющие красного террориста и бережно упрятал их в стаканохранилище. После этого у “майора” наступило некоторое прояснение в забальзамированном спиртом мозге. И оно было без сомнения вызвано осознанием великой опасности, заключавшейся в возможности утраты командования над этим столом – символом власти. Опасность же исходила от самой дислокации присутственного места. Именно в этом же подъезде, но двумя этажами выше, очень ответственным квартиросъёмщиком был аж сам секретарь парткома сборочного цеха, конечно же, военного завода, на котором вкалывало почти всё население района. И району и заводу было присвоено имя, являвшееся погонялом[22] одного из старейших большевиков. Секретарь был совершенно освобождённым от работы, которой все другие занимались в этом цехе. Связано это было с тем, что численность работников этого цеха соответствовала тому нормативу, при котором партийных секретарей следовало освобождать и сосредотачивать. И это, несомненно, было мудрым решением, потому как даже исходя из законов животного мира: стадо баранов должно быть обязательно направляемо взросло-грамотным козлом. Необходимо было также учитывать, что далеко не все работники цеха были одухотворены имéнием партийного билета. Да и те, которые записались за великой целью, всё же нуждались в постоянном подпирании, а в ряде моментов даже и попрании. Вот поэтому задача “освобождённых” состояла в том, чтобы весь этот неразумный люд окружать, загонять и, в конечном итоге, сплавлять в однородно-одобряющую массу с вкраплениями конструктивно-дозированной критики. Правда доза этой критики, как и сама критика, вырабатывались исключительно самими “освобождёнными”. А происходило это на встречах с совершенно уж свободными и “заключёнными за высокой стеной древнего зодчества”. Каждый “неосвобожденный” партийный секретарь, продравшись к “освобождению”, делал свой первый шаг к вожделенному “заключению”. Но на этом пути угождения и подставления некоторых своих мест следовало исхитриться и миновать возможного исключения – соблазнов то становилось ого-го. Уметь “нюхать воздух” и “жопой чуять” – вот главные качества, которые требовались, чтобы достичь “заключения”…
Так вот именно опасность того, что зоркие уши секретаря могут побудить его партийный долг к написанию “документа”, захлопнула пасть нецензурному лектору. Мускулы ярости на его лице атрофировались и заместились кожными складками плебея. Офицер плюхнулся на стул, издав задницей вонючий звук.
Той зажал пальцами нос и отгнусавил что-то типа: «Может, проветрим?».
Мент переменил рожу на дознавательскую и положил перед собой замызганный лист бумаги.
– Где были? Что делали? – вопросил он, обмакнув перьевую ручку в чернильницу.
– На каникулах мы с отцом пару раз ездили на рыбалку. Мы даже пытались поймать щуку на живца, однако нам…
