Гаргантюа и Пантагрюэль

«Словом, из такого мира будут изгнаны вера, надежда и любовь. А ведь люди рождены, чтобы помогать себе подобным. Их место займут недоверие, презрение, злопамятство, вместе с тучей всяких других зол, несчастий и проклятий. Вы подумаете, что Пандора вылила свою бутылку. Люди станут волками людям, и вурдалаками, и упырями, как были Ликаон, Беллерофон, Навуходоносор: разбойниками, убийцами, отравителями, злодеями, злоумышленниками, недоброжелателями, ненавистниками; каждый против всех, как Измаил, Метабус, Тимон Афинский, прозванный по этой причине «мизантропом». Так что для природы было бы легче кормить рыб в воздухе, пасти оленей на дне океана, чем переносить такой сброд, который ничего не дает в долг. Клянусь, что я его ненавижу.

«Если же вы, по подобию этого жалкого и плачевного мира, в котором не дают в долг, представите себе другой «малый мир», то есть человека, – вы найдете там тоже ужасную сумятицу. Голова откажется ссужать дарение своих глаз, чтобы двигать ноги и руки; ноги не удостоят носить голову, руки перестанут для нее работать. Сердце восстанет против того чтобы биться ради пульсации остальных органов, и перестанет одолжать свое биение для них. Легкие откажутся снабжать сердце воздухом печень – посылать ему кровь для поддержки. Мочевой пузырь не захочет быть должником почек, и моча перестанет течь. Мозг, созерцая такой неестественный порядок вещей, предастся грезам и перестанет сообщать чувствительность нервам, движения – мускулам.

«Вообще в этом расстроенном мире, где ничего не должают и ничего не дают взаймы, вы увидите возмущение более опасное, чем то, которое изобразил в своей басне Эзоп.

«Без сомнения, такой мир погибнет; и не только погибнет, но гибель его последует вскоре, хотя бы это был сам Эскулап[180]. Тело сразу сгниет, а душа в негодовании отправится ко всем чертям, вслед за моими деньгами».

ГЛАВА IV. Продолжение речи Панурга в похвалу заимодавцам и должникам

– Наоборот, представьте себе другой мир, в котором каждый дает взаймы, каждый берет в долг: все – должники, и все – заимодавцы. О, какая будет гармония среди правильного движения небесных сфер! Мне кажется, я слышу эту музыку сфер так же явственно, как некогда Платон.

«Какое сочувствие между стихиями! О, как природа будет утешаться своими делами и произведениями!

«Церера – тучная злаками, Вакх – винами, Флора – цветами, Помона – плодами! И Юнона – ясная, здоровая, веселая.

«Я теряюсь при созерцании этого!

«Между людьми – мир, любовь, взаимная склонность, верность, покой, пиры, праздники, радость, веселье, золото, серебро, мелкая монета, цепочки, кольца, товары – все будет переходить из рук в руки. Никаких процессов, войн, споров. Не станет ростовщиков, скупердяев, скряг.

«Боже истинный! Не наступит ли тогда золотой век, царство Сатурна, воплощенная идея олимпийских стран, где исчезают все добродетели, и одна любовь к ближнему царствует, правит, повелевает и торжествует? Все будут добры, прекрасны, справедливы! О счастливый мир! О счастливые жители этого счастливого мира! Вы трижды, четырежды блаженны!

«И мне кажется, что я уже там. Истинно, истинно клянусь вам, что если бы в этом мире имелся свой папа с сонмом кардиналов и в сообществе со своей святой коллегией, то через немного лет вы бы увидали в нем больше святых, и при этом более чудотворных, больше проповедей, обетов, посохов и свечей, чем сейчас во всех девяти епископатах Бретани, за исключением только Сент-Ива.

«Прошу вас принять во внимание, что благородный Пателэн, желая обоготворить и путем божественных восхвалений вознести до третьего неба отца Гильома Жуссома, ничего о нем не сказал другого, кроме того, что:

…он ссужалТоваром всех, кто только ни желал.

«О, какое прекрасное слово!

«И вот по такому образцу вообразите и наш микрокосм, – все члены которого занимают, одолжают и должают, – то есть в его естественном состоянии. Ибо природа создала человека исключительно для того, чтобы давать и брать взаймы.

«Сама гармония небес не будет гармоничнее его благоустройства.

«Намерением основателя сего микрокосма было поддерживать душу, вложенную им туда в качестве гостьи, и жизнь. Жизнь состоит из крови: кровь – пребывание души; и поэтому единственный труд в этом мире – это непрестанно ковать кровь. В этой кузнице все органы исполняют свойственную им службу, и их иерархия такова, что один у другого беспрестанно занимает, один другому дает в долг. Материя и металлы, подходящие для превращения в кровь, даны природой: это хлеб и вино. Все виды пищи заключены в этих двух. Отсюда произошло готское слово: «компанейство». Чтобы найти, приготовить и сварить пищу, работают руки, шествуют ноги и носят всю эту машину, глаза же – ведут. Аппетит в устье желудка, посредством кисловатой желчи, проходящей в него из селезенки, напоминает нам о необходимости заправить его едой. Язык пробует, зубы жуют, желудок принимает, переваривает и извергает. Брыжеечные вены всасывают все хорошее и пригодное, – выделяют экскременты, которые выталкивающей силой изгоняются по специальным проходам. Питательные части идут в печень, которая снова преобразует их и делает из них кровь.

«Подумайте теперь о той радости, которой предаются эти служебные органы, когда они видят этот золотой ручей, благодаря которому они восстанавливаются.

«Не больше радость алхимиков, когда они после долгих трудов, стараний и трат видят, как металлы видоизменяются в их печах. Итак, каждый орган приготовляется и старается заново очистить и улучшить это сокровище. Почки с помощью своих вен извлекают из него ту жидкость, которую вы называете мочой, и через каналы спускают ее вниз. А внизу находится особый приемник, мочевой пузырь, который своевременно ее выделяет наружу.

«Селезенка извлекает из крови землистые части и желчь, которую вы называете черной кровью. Желчный пузырь извлекает излишнюю желчь. Потом кровь переносится в другую лабораторию, для еще более тонкой обработки – в самое сердце, которое диастолическими и систолическими движениями утончает и воспламеняет ее, так что в правом желудочке доводит ее до совершенства, а затем через вены рассылает ее по всем членам. Каждый орган тянет ее к себе и питается ею на свой лад: ноги, руки, глаза, все; теперь они становятся уже должниками, между тем как ранее были кредиторами. В левом же желудочке сердце делает кровь столь тонкой, что ее называют духовной и по артериям кровь рассылается по всем органам тела для того, чтобы согреть и проветрить другую, венозную кровь.

«Легкие не перестают освежать ее в своих дыхательных долях. В признательность за это благо, сердце отправляет к легким лучшую часть крови через артерию.

«И, наконец, в этой удивительной сети кровь становится до такой степени утонченной, что в ней образуются духовные силы, при посредстве которых она воображает, разговаривает, размышляет, решает, выбирает, делает умозаключения и вспоминает. Клянусь добродетелью, я тону, теряюсь и блуждаю, когда вхожу в глубокую бездну подобного мира, где так дают и берут в долг. Давать ссуду, верьте мне, нечто божественное, должать – геройская доблесть.

«Это еще не все. Этот мир, ссужающий, должающий и одолжающий так хорош, что, закончив круг своего питания, он уже начинает думать о ссуде тем, которые еще не родились, – и ссудою этою, если возможно, продолжить себя, умножить себя себе подобными, то есть детьми.

«Для этой цели каждый орган выделяет из самого ценного в своем питании некоторую часть и отсылает ее вниз. А там природа приготовила сосуды и удобные приехники, через которые длинными окольными и извилистыми путями кровь, опускаясь в детородные органы, принимает соответственную форму и отыскивает удобные места – у мужчин, а равно и ’ у женщин, – предназначенные для продолжения и сохранения рода человеческого. И все это делается взаимными ссудами и долгами: оттого-то и есть выражение: «брачный долг». Естественное наказание налагается на лиц, отказывающихся от этого долга: острая боль в теле, смятение в чувствах.

«А тому, кто не отказывается от этого долга, – тому награда: удовольствие, наслаждение и страсть».

ГЛАВА V. Как Пантагрюэль честит должников и заимодавцев

– Я понимаю, – ответил на речь Панурга Пантагрюэль, – и, по-моему, вы хороший аргументатор и увлечены вашим делом. Но проповедуйте, ораторствуйте вплоть до Троицына дня, – к вашему изумлению, вы увидите, что не убедили меня ни в чем, и что я ни за что не войду в долги, как бы прекрасно вы ни говорили. В «Послании» сказано: «Никому ни в чем не должайте, кроме взаимной любви и милости».

«Вы употребляете прекрасные обороты и образы, которые мне очень нравятся. Но говорю вам: если вы представите себе бесстыдного нахала и наглого заемщика, вторично входящего в город, где уже знакомы с его нравами, – вы увидите, что по его прибытии жители города придут в смятение и ужас не в меньшей степени, чем при появлении чумы в таком образе, как ее видел в Эфесе Тианский философ. Я того мнения, что персы не ошибались, считая ложь вторым из пороков, а долги – первым. Ибо долги и ложь идут обыкновенно рука об руку.

«Я не хочу, однако, настаивать, что никогда не следует делать долги или давать в долг. Нет такого богача, который никогда бы не был должен, нет и такого бедняка, у которого иной раз нельзя было бы занять. Но это будет тот случай, о котором Платон упоминает в своих «Законах», когда приказывает не позволять соседям черпать воду из вашего колодца, если они раньше не пороются хорошенько в своей собственной земле и не найдут слоя глины (из которой лепят горшки) и не наткнутся на источник или иной водяной слой. Глина по своему составу такова, что, будучи жирной, гладкой и плотной, удерживает влагу, и последняя не легко испаряется. Поэтому великий стыд – всегда и всюду занимать, вместо того чтобы работать и зарабатывать. Только тогда должно давать взаймы, – по моему мнению, – когда человек, работая, не может заработать своим трудом, или когда он внезапно лишается своего добра.

«Однако оставим наш разговор; вперед не цепляйтесь за кредиторов; от прошлого я вас избавляю».

– Самое меньшее из большего, что я могу сделать, – сказал Панург, – это поблагодарить вас, и если благодарность должна измеряться любовью к благодетелям, то моя будет бесконечна и вечна. Ибо любовь, которую, по вашей милости, вы питаете ко мне, – неоценима; она превосходит всякий вес, всякое число и всякую меру; она бесконечна и вечна, но если измерять благодарность размером благодеяний и удовлетворением тех, кому они оказываются, – то она будет довольно жалкой. Вы мне оказываете много милостей, гораздо больше, чем следует; больше, чем я заслужил; больше, чем допускают мои достоинства. В этом я вынужден сознаться. Вообще – да, но в этой статье – отнюдь нет. Не это у меня болит, не это грызет меня и мучит. Расквитавшись с долгами, – как я буду себя держать? Поверьте, что я буду в скверном положении первые месяцы: потому что не так я воспитан, не к этому я привык, и я этого очень боюсь. Во всем Сальмигондене отныне кто ни п… – попадет непременно мне в нос. И все п…уны при этом будут приговаривать: «Вот тебе за то, что у тебя нет долгов».

«Жизни моей, я предвижу, скоро наступит конец; эпитафию поручаю написать вам. Умру, можно сказать, весь зап…ый. Если какой-либо женщине не помогут принятые в медицине средства для выделения ветров при сильных желудочных коликах, – пусть врачи прописывают порошок из моей мумии. Это будет действительное средство. От самой малой дозы они зап…т больше, чем надо.

«Вот почему я очень просил бы вас оставить за мной сотни две-три долгов. Король Людовик XI, освободив от процесса Миля д’Илье, епископа Шартрского, получил от него в ответ просьбу оставить ему хоть несколько дел – для упражнения. Я предпочту отдать им доходы с жуков и улиток, – не трогая, однако, основного капитала, – чем оставаться никому ничего не должным…»

– Оставим, – сказал Пантагрюэль, – этот разговор. Я уже вам рассказал об этом.

ГЛАВА VI. О том, почему новобрачные освобождаются от повинности идти на войну

– Но в каком законе, – спросил Панург, – стоит, что те, кто сажает новый виноградник, кто строит новое жилище, и новобрачные – в первый год – освобождаются от призыва на войну?

– В законе Моисея, – отвечал Пантагрюэль.

– А почему, – сказал Панург, – новобрачные? О виноградарях заботиться мне не приходится: слишком я стар для этого. Да строители из мертвого камня в мою книгу жизни не вписаны. Я строю только живые камни, то есть людей.

– По моему суждению, – ответил Пантагрюэль, – это установлено для того, чтобы они первый год насладились вволю своей любовью, заботились бы о потомстве и запаслись наследниками. Таким образом, если на второй год они будут убиты на войне, их имя и герб останутся у их детей. Вместе с тем следует наверное узнать, бесплодны или плодовиты их жены (опыта одного года казалось тогда достаточным – в виду зрелости возраста, в котором тогда вступали в брак), чтобы в случае смерти первого мужа можно было выдать вдову вторично замуж: плодовитую – за такого, кто хотел бы детей, бесплодную – за того, кто к этому не стремится, а ищет и берет жену за ее добродетель, ум, женственность – ради домашнего уюта и ведения хозяйства.

– А проповедники из Варенны, – сказал Панург, – хулят второй брак, считая его безумием и бесчестьем.

– Да, – отвечал Пантагрюэль, – это для них как перемежающаяся лихорадка.

– А ведь даже, – сказал Панург, – даже и брат Ангэннан[181] в своих «словах», проповедуя в Парилье и порицая вторичные браки, клялся всеми дьяволами ада, что он предпочитает лучше лишить невинности сто девиц, чем спутаться с одной вдовой. Я лично нахожу ваш довод хорошим и весьма основательным. Но что бы вы сказали, если бы освобождение новобрачных давалось по той причине, что весь этот первый год они так предаются любовным утехам (что, впрочем, справедливо и законно), так истощают свои семенные сосуды, что изнуряются и истощаются и слабеют совсем, и в день битвы предпочтут скорее нырнуть, как утки, в обоз, чем сражаться рядом с воинами и храбрецами в том месте, где происходят битвы и раздаются удары? И под знаменем Марса не смогут наносить сильных ударов, потому что лучшие удары их были нанесены под занавесью Венеры, их друга. Что это так, можно видеть из того, что и теперь еще, среди других остатков и пережитков древности, во всех хороших домах существует обычай посылать молодоженов – не знаю, на который день после свадьбы – навестить какого-нибудь дядюшку, чтобы разлучить их на время с женами, успокоить их немножко и снова снабдить жизненными силами, для новых сражений по возвращении, хотя часто ни дяди ни тетки у них нет.

«Подобно тому как король Пэто после битвы при Корнабоне не то чтобы вытолкал нас – меня и Куркалье, – но отослал нас домой собраться с силами. Тот, кстати, еще до сих пор ищет свой дом.

«Крестная мать моего дедушки, когда я был маленьким, говаривала:

«Богородицы» и «Отче»Хороши, но не для всех.Путь на жнитво покороче,Чем обратный путь – для всех.

«Что меня наводит на эту мысль, так это то обстоятельство, что виноградари почти не едят винограда и не пьют вина своей выделки в продолжение первого года, а застройщики первый год не живут в своих новосделанных жилищах: боятся задохнуться от недостатка воздуха, согласно компетентному мнению Галена (см. кн. 2-ю сочинения «О затруднительности дыхания»)…

«А спросил я это не без основания, не без уважительных причин. Так что не сердитесь».

ГЛАВА VII. Как Панург, начав носить блоху в ухе, перестал носить свой великолепный гульфик

На следующий день Панург велел себе проткнуть по-еврейски правое ухо и прикрепил к нему золотое с мозаикой колечко, в которое была вправлена блоха. Блоха была черная – это я говорю, чтобы вы не сомневались ни в чем: прекрасное дело – быть хорошо осведомленным во всем. Затраты на нее, по отчетам его канцелярии, не превосходили за четверть года того, что стоила свадьба одной гирканской тигрицы, то есть приблизительно 609 000 мараведисов[182]. Такие чрезвычайные траты стали его раздражать с той поры, как он разделался с долгами, и вот он начал кормить ее, на манер тиранов и адвокатов, потом и кровью своих подданных. Взял четыре локтя шерстяной ткани, нарядился в нее, как в длинный плащ простого покроя, перестал носить штаны, прицепил очки к шляпе и в таком виде предстал перед Пантагрюэлем; тот нашел его наряд весьма странным, – особенно, не видя чудесного и прелестного гульфика, на котором тот утверждал, как на якоре спасения, последнее свое убежище от всяких крушений и козней судьбы. Добрый Пантагрюэль не понимал этой тайны и спросил Панурга, – что собственно хочет он сказать новой своей просопопеей[183].

– У меня блоха в ухе, – сказал Панург. – Я хочу жениться.

– Что же? В добрый час, – сказал Пантагрюэль. – Рад за вас. Но так влюбленные себя не ведут: не ходят со спущенными штанами или вовсе без них, закрывая рубашкой голые колени, в драном плаще необычного для порядочных людей цвета. Если какие-нибудь еретики или сектанты иной раз так одевались, то многие приписывали это их ханжеству и обману и желанию потиранствовать над простым народом, – все-таки я не стану бранить их за это и произносить над ними суровый приговор. Каждый поступает по своему разуму, – а особенно в делах внешних, поверхностных или безразличных, которые сами по себе ни хороши, ни дурны, потому что они не идут ни от сердца, ни от мысли, – не из этих лабораторий всякого добра и зла: хорошо, если они хороши и если чувство управляется чистым духом; худо, если чувство извращено духом злым. Но только мне не нравится стремление к новшествам и презрение к общепринятым обычаям.

– Я с этого времени хочу держаться этого порядка и вникать в свои дела попристальней. Раз уж я чист от долгов, то впредь вы никогда мрачнее меня человека не увидите, если бог мне не поможет.

«Посмотрите на мои очки; увидев меня издали, вы скажете, что это брат Жан-Буржуа[184]. Я уверен, что в ближайшем году я еще раз буду проповедовать крестовый поход. Бог да сохранит от зла наше воинство.

«Видите вы эту грубую шерсть? Поверьте, в ней особая скрытая сила, мало известная людям. Надел я этот плащ только сегодня утром, но уже бешусь, корчусь: как бы жениться и дьявольски работать над женой, не опасаясь палочных ударов. О, каким я буду великим хозяином!

После моей смерти меня сожгут на великом костре, чтобы сохранить мой пепел как память и образец совершенного хозяина. Черт возьми! Посмотрите на меня и спереди и сзади: это покрой древней тоги, одеяния римлян в мирное время. Я его заимствовал с колонны Траяна в Риме, а также с Триумфальной арки Септимия Севера. Я устал воевать, устал и от коротких воинских одежд. Плечи истомились от лат и панциря. Долой оружие, да здравствуют тоги! По крайней мере, весь этот ближайший год, если я женюсь, как вы говорили вчера, согласно Моисееву закону.

«А что касается штанов, то моя двоюродная бабушка Лоренса когда-то говорила мне, что они существуют только ради гульфика. И я так думаю, заключая это подобно милому забавнику Галену, который говорит в книге 9-й, «Об употреблении органов тела», что голова существует ради глаз, потому что природа могла бы поместить нам голову на коленах или на локтях; но, создав глаза, чтобы те смотрели вдаль, она воткнула их в голову, как на палку, на самом верху нашего тела; как мы видим, маяки и высокие башни в гаванях воздвигаются на возвышенном Месте, чтобы свет был виден издали. А так как я желал бы на некоторое время – по крайней мере, на год – отдохнуть от военного ремесла, то есть жениться, я не ношу больше ни гульфика, ни, следовательно, штанов. Гульфик – наиважнейшая часть доспехов у воинов, и я утверждаю вплоть до костра (понятно, исключительно), что турки не вооружены соответственно, – в виду того, что носить гульфик запрещено их законом».

ГЛАВА VIII. Почему гульфик – наиважнейшая часть доспехов воина

– Кажется, вы хотите утверждать, – сказал Пантагрюэль, – что гульфик в военных доспехах – важнейшая часть? Парадоксальная и новая теория, потому что мы говорим, что вооружаться начинают со шпор.

– А я утверждаю это, и утверждаю не без основания. Взгляните на природу, которая, желая растения, деревья, кусты и травы и зоофиты, созданные ею однажды, сохранить на все времена, так чтобы виды оставались, хотя бы отдельные особи и погибали, – любопытно вооружила их зародыши и семена, в которых и заключается это постоянство видов, и снабдила и покрыла с удивительным искусством шелухой, костяной оболочкой, скорлупой, шипами, корой, колючими иглами, которые для растения то же, что прекрасные крепкие естественные гульфики. Пример этого очевиден на горохе, бобах, фасоли, орехах, персиках, лимонах, каштанах, на зерновом хлебе – на всех растениях вообще. Мы на них ясно видим, что зародыши и семена более тщательно закрыты, защищены и вооружены, чем любая другая часть растения.

«Но о сохранении человеческого рода подобным образом природа не позаботилась. Наоборот: она создала человека голым, нежным и хрупким, не снабдила его ни наступательным, ни оборонительным оружием, в состоянии невинности, в золотом веке; создала его как существо одушевленное, а не растение, как существо, рожденное для мира, не для войны, рожденное для радости и наслаждения всеми плодами и растениями, для мирного владычества над всеми животными. Но когда среди людей, при наступлении железного века и царствования Юпитера, умножилось зло, – земля начала производить крапиву, репейник, чертополох и всяких других бунтовщиков среди растительного мира против человека. С другой стороны, почти все животные, по роковому предопределению, отдалились от человека и молчаливо составили заговор не служить ему больше, не повиноваться, но, поскольку они в силах, противиться ему и вредить. Человек, желая удержать возможность первоначального наслаждения и власти в своих руках и в то же время не будучи в состоянии обходиться без услуг многих животных, должен был заново вооружиться».

– Клянусь святым гусем святого Женэ[185], – воскликнул Пантагрюэль. – После последних дождей ты сделался настоящим лифрелофром и даже, можно сказать, философом.

– Посмотрите, – сказал Панург, – как природа внушила ему вооружиться, и какую часть тела он вооружил сначала.

«Начал он вооружаться с господина Приапа. Так свидетельствует еврейский вождь и философ Моисей, утверждающий, что человек вооружился славным и изящным гульфиком, весьма искусно сделанным из фиговых листьев. Эти листья просты и вполне удобны, по своей твердости, гладкости, величине, цвету, запаху и прочим достоинствам, для закрытия соответствующих мест…»[186].

ГЛАВА IX. Как Панург советовался с Пантагрюэлем о своей женитьбе

Так как Пантагрюэль ничего не отвечал, Панург продолжал свою речь. Глубоко вздохнув, он сказал:

– Вы, государь, слышали о моем решении, то есть о моей женитьбе, если только благодаря неблагоприятным обстоятельствам все ходы к тому для меня не будут закрыты и наглухо заколочены. Заклинаю вас давнишней вашей любовью ко мне, скажите мне об этом ваше мнение!

– Раз вы, – отвечал Пантагрюэль, – бросили жребий и приняли твердое решение, – больше говорить нечего, а остается только привести свое намерение в исполнение.

– Пусть так, – сказал Панург, – но я не хотел бы исполнять его без вашего совета и согласия.

– Я, – ответил Пантагрюэль, – согласен с вами и советую вам это.

– Но, – сказал Панург, – если вы думаете, что лучше мне было бы остаться в теперешнем моем положении, как я есть, и не искать новизны, – так я бы предпочел не жениться.

– Ну, так и не женитесь, – отвечал Пантагрюэль.

– Так вы хотите, – сказал Панург, – чтобы я так оставался всю жизнь одиноким, без супружеского сообщества? Вы ведь знаете, что написано: «Горе одинокому!» Одинокий человек никогда не имеет таких утех, как женатый.

– Ну, так женитесь, ради бога, – ответил Пантагрюэль.

– Но если, – сказал Панург, – если жена мне наставит рога, в этом году, вы знаете, особенно много рогоносцев, – ведь этого будет довольно, чтобы окончательно вывести меня из терпения. Правда, я очень люблю рогоносцев, они люди славные, и я охотно вожу с ними компанию. Но лучше умереть, чем самому им стать. Это обстоятельство меня весьма беспокоит.

– Ну, так и не женитесь, – ответил Пантагрюэль. – Ведь мнение Сенеки правильно всегда, без исключения: «Как ты поступишь с другим, так, будь уверен, другой поступит с тобой».

– Вы говорите, – спросил Панург, – это – правило без исключения?

– Сенека говорит: без исключения, – ответил Пантагрюэль.

– О-го-го! – сказал Панург. – Черта с два! А какой свет он разумеет, – этот или тот? Пусть даже так, – но если я не могу обойтись без жены, как слепой без клюки (мне ведь надо наслаждаться, иначе я не могу жить), так не лучше ли мне соединиться с какой-нибудь честной и целомудренной женщиной, чем менять каждый день женщин, подвергаться постоянной опасности быть избитым, или, что хуже всего, заболеть?… А честных женщин у меня не было: пусть не прогневаются их мужья.