Полная версия
«Свет и Тени» Последнего Демона Войны, или «Генерал Бонапарт» в «кривом зеркале» захватывающих историй его побед, поражений и… не только. Том III. «Первый диктатор Европы!»
Более того, сначала в польской, а потом и в западной (особенно французской) историографии, из-за так называемой массовой «резни» мирного населения (к которому относят и добровольных защитников укреплений), которую якобы учинили войска А.В.Суворова при взятии Праги, прочно закрепился термин «резня в Праге» (польск. Rzeź Pragi). Например, разделяющий в целом польские взгляды французский историк Анри де Монфор, пишет не только об ок. 6 тыс. убитых и раненых, 10 тыс. захваченных в плен, но и порядка 6 тыс. убитых мирных жителей. Следует подчеркнуть, что немалая роль в раздувании русских жестокостей принадлежит классикам польской литературы, которые, руководствуясь, вполне понятными, патриотическими побуждениями, в своих произведениях под прикрытием права на художественный вымысел умышленно завышали число мирных жителей, якобы убитых русскими солдатами – 20—30 тыс. чел.
Не берясь расставлять точки над «i» в этом наищекотливейшем вопросе, скажем лишь, что наиболее обстоятельно занимавшийся из дореволюционных российских историков вопросом взятия Варшавы А. В. Суворовым Н. И. Костомаров, ссылаясь на «русские известия того времени», пишет, что всего поляков погибло до 12 тыс. чел. (включая военных и жителей Праги), причем, многие из них, «спасаясь от русских штыков», потонули в Висле, а в плен было взято до 1 тыс. чел.
Был во время штурма Праги и такой эпизод, когда остаток гарнизона пробился к Висле в надежде переправиться на другой берег, но русские успели их настичь и всех перебили на глазах левобережной Варшавы – a la guerre comme a la guerre. Не исключено, что этот факт уничтожения в бою польских солдат мог послужить своеобразным фоном для создания легенды о массовых русских зверствах в Праге. В то же время нельзя забывать, что в рядах польских защитников было несколько тысяч вооруженных добровольцев из местного населения, которые при определении потерь могли быть причислены к мирным жителям. Относительно собственно мирного населения Праги, тот же Н.И.Костомаров, опровергая слухи об их поголовном истреблении, резюмирует: «Таким образом, если происходили варварства над жителями, почему-то не успевшими вырваться из Праги, то, вероятно, в небольшом количестве, тем более, что по сказаниям самих поляков, как только русские овладели Прагой, Суворов послал офицеров оповестить жителей, какие остались в Праге, чтобы они скорее выходили с правой стороны Праги и бежали в русский лагерь, где они могут быть безопасны.»
Никак не оправдывая негативных фактов поведения российских солдат, необходимо подчеркнуть, что они в немалой степени были спровоцированы самими полякам в начале восстания, когда в апреле 1794 г. застигнутые врасплох спящие русские солдаты и офицеры, а также шедший из церкви безоружный батальон Киевского полка были безжалостно перебиты восставшими, а часть из взятых в плен была позднее растерзана толпой. Рассудить поляков и русских трудно: по многим свидетельствам участников штурма, русские солдаты, ожесточённые сопротивлением и воспоминанием об уничтожении польскими войсками русского гарнизона в Варшаве, когда погибло (повторимся!) от 2 до 4 тыс. (данные разнятся) русских солдат, откровенно мстили за Вильно-Варшавскую «Варфоломеевскую» ночь, убивая всех подряд: они действительно в плен не брали никого.
Признавая это, опять-таки Н.И.Костомаров пишет, что «… Суворов остановил бесполезную ярость солдат своих и не приказал жечь и истреблять Праги». Прямой приказ Суворова запрещал трогать мирное население, но при этом в знаменитой суворовской «Науке побеждать», заучиваемой солдатами наизусть, говорилось: «возьмешь лагерь – все твое, возьмешь крепость – все твое» или, как говорят французы – «на войне – как на войне» (a la guerre – comme – a la guerre!).
Город был буквально стерт с лица земли: недаром даже 20 лет спустя, подъезжая к Варшаве в ходе Заграничного похода 1813—1814 гг. русской армии в Европу, русские офицеры удивлялись: «А где же Прага!?»
Александр Васильевич, безусловно, был человек очень своеобразный и «непрозрачный» (и не всем понятный и, тем более, приятный своими «чудачествами»), извилистый и многогранный, но полководец – крайне холодный и исключительно расчетливый: отдав Прагу на потеху своим солдатам, он наглядно показал бунташным полякам, что ждет их столицу Варшаву, если они тут же не выбросят белый флаг. Как писал спустя полвека со слов Алексея Петровича Ермолова – самой культовой фигуры (а их в эпоху наполеоновских войн с Россией среди русских военачальников разных рангов было немало!) в русской армии первой четверти XIX в., отличившегося при штурме Праги – его биограф: «Ужасное зрелище, которое представляла Прага, могло у всякого отбить охоту подвергнуть Варшаву той же участи. Варшава сдалась беспрекословно на все условия, предписанные Суворовым». Закрывая тему суворовского кровопролития, скажем, что сам Александр Васильевич очень доходчиво объяснил логику всех своих действий: «Миролюбивые фельдмаршалы при начале польской кампании провели все время в заготовлении магазинов. Их план был сражаться три года с возмутившимся народом. Какое кровопролитие! Я пришел и победил. Одним ударом приобрел я мир и положил конец кровопролитию».
В общем, «лес рубят – щепки летят»!?
Правда, добыча у солдат была не та, что в Измаиле: местные евреи оказались бедноваты. Поскольку ужасы пражского побоища проходили на виду у варшавской публики, то беззащитные варшавяне предпочли сдаться на милость победителя и избежать погрома. Как ехидно рапортовал Александр Васильевич «… Страшное зрелище видя, затрепетала вероломная сия столица». Суворов знал, что делал, принимая делегацию варшавян по мирным переговорам… прямо на поле боя в Праге, среди тысяч убитых и истекающих кровью раненных поляков-защитников Праги, показывая, к чему может привести дальнейшее сопротивление. Варшавяне все правильно поняли и, выйдя к победоносному русскому полководцу с хлебом-солью, преподнесли ему на берегу Вислы не только ключи от города, что символизировали капитуляцию польской столицы, но и усыпанную бриллиантами табакерку с надписью: «Спасителю Варшавы». Уважение граничило с мольбой о пощаде. Особо «отличались» прекрасные паненки: недаром Суворов давно уже признавал: «Женщины управляют здешнею страною, как и везде»…
…Кстати сказать, комендантом Варшавы Суворов назначил напористого (это была главная черта его военного дарования) генерала Ф. Ф. Буксгевдена, прибалтийского немца, оставившего в истории русской армии весьма неоднозначную память. Считается, что его ограниченные способности большого военачальника скрывались под маской грубости и непомерной гордости. Так, командуя на войне 1805 г. отдельным корпусом – так называемой Волынской армией, он, будучи человеком скорее упрямым и прямолинейным, чем смелым, в ходе Аустерлицкого фиаско с вверенными ему очень большими силами (почти половина всей союзной армии – свыше 39 тыс. чел.?) не сумел во время сориентироваться, когда уже в самом начале битва стала складываться для русских войск крайне неудачно. Но это уже другая история – история войн России с Наполеоном в начале XIX в., кстати, Вам известная…
Мирные условия Суворова, которые он выставил польским переговорщикам, великому маршалу Литовскому Роману Игнацу Франтишеку (Игнатию Евстафьевичу) Потоцкому (28.2.1741/51, Радзынь-Подляский – 30.8.1809, Вена) и Тадеушу Антонию Мостовскому (19.10.1766, Варшава – 6.12.1842, Париж), были довольно мягкими. Король Станислав-Август сразу на них согласился, тем более, что «русский Марс» гарантировал «жизнь и имущество жителей» Варшавы. Русские пленные, а их оказалось в столице Польше не менее 1.400, были переданы представителю Суворова князю Д. И. Лобанову-Ростовскому, а польская армия начала разоружение.
Часть польской армии под командованием Вавржецкого (ок. 27 тыс. чел.) хотела пробраться в Галицию, но у Опочни была настигнута Ф. П. Денисовым и капитулировала, а сам Вавржецкий доставлен к Суворову. Только единицам, в том числе, зачинщику всех событий, генералу Мадалинскому, удалось перейти австрийскую границу. Еще 10 тыс. непримиримых борцов за освобождение Польши во главе с генералами Домбровским и Зайончеком сумели-таки уйти к саксонскими границам.
В Варшаву русская армия входила уже с незаряженными ружьями, под громкую музыку, с развернутыми знаменами. Правда, стремясь избежать кровавого избиения варшавян со стороны тех полков, которые занимали польскую столицу с Игельстромом в кровавую Варшавскую «Варфоломеевскую ночь» и сильно тогда пострадали, Суворов их с собой в Варшаву не взял, оставив в разоренной Праге.
Кровавой «вендетты а-ля Прага» не повторилось.
Восстание было подавлено.
Суворов сдержал слово: разобравшись с поляками за… 42/44 дня! Всего лишь на два/четыре дня больше обещанного срока. А если считать со дня его первого столкновения с польскими частями, то и вовсе за… 38 дней! Столь стремительного полководца в Европе больше не было: звезда Наполеона Бонапарта взойдет лишь спустя два года, в Италии в 1796 году. Но это уже другая история, с которой любознательный читатель уже знаком…
Подавление восстания Костюшко означало гибель Польши как самостоятельного государства. Она перестала существовать. Польская независимость, угрожавшая России и бывшая в Восточной Европе плацдармом якобинства, была уничтожена. Уже давно обозленные на Россию поляки на века стали для нее опасным западным соседом и не считаться с этим нельзя. В октябре 1795 г. после долгих и сложных споров между державами-победительницами (стороны горячо «дрались» за каждый клочок польской земли), к которым «очень вовремя» присоединилась и главная «монархическая старушка континентальной Европы» Австрия, произошел третий раздел Польши, прекративший существование независимой Польши на сто с лишним лет – до 1918 года!
Если Пруссия получила Варшаву, включая Правобережье Вислы, то за Австрией закрепилась Малая Польша – Краков с округом и воеводство Сандомирское и Люблинское.
И наконец, власть Екатерины распространилась еще дальше на запад: ей стали подчиняться Западные Белоруссия и Волынь, Литва и Курляндия.
…Кстати сказать, государыня-«матушка» (а в ту пору и по возрасту и по статусу уже государыня-«бабушка», но все также охочая до неутомимых «секс-мустангов»), которая «все видела – все знала – все контролировала», наотрез отказалась принять титул… королевы Польши. Объяснение было очень простым и доходчивым: она присоединила к России только те части Польши, которые некогда составляли одно целое с Россией (Русью) и даже были «колыбелькой» для русских, но и они не были исконно польскими землями. Но поскольку именно коронные польские земли отошли к Австрии и Пруссии, то Польша перестала существовать как отдельное государство и замысел покойного Григория Потемкина получить рядом с Россией небольшую, слабую, но однородную в этническом и религиозном отношении страну провалился. Это стало для поляков национальной трагедией и породило массу противоречий, опять-таки, в первую очередь, между русскими и поляками. Польский вопрос снова вышел на авансцену Европы во времена наполеоновских войн и особенно после них, когда победоносный император Александр I прибрал к рукам все основные польские земли. Последовавшие Польские восстания 1831 и 1863 гг. и их подавления, создали в «демократически» настроенной Западной Европе отталкивающий образ великодержавно-самодержавной России-поработительницы. Отголоски этого сопутствуют ей до сих пор: Катыньская бойня, недавняя гибель президента Польши при весьма туманных обстоятельствах (в прямом и переносном смысле) под Смоленском…
Такова краткая предыстория ситуации вокруг польского вопроса, обозначившегося на повестке дня в результате разгрома Наполеоном Пруссии и выхода его армии к границам российской империи.
…Между прочим, как и осенью 1805 г. в Австрии, так и глубокой осенью-зимой 1806 г. в Пруссии русские войска защищали подступы к собственной территории и их действия в целом носили даже по тактической направленности (чаще всего им приходилось отступать) оборонительный характер…
Польский вопрос приобрел остроту не случайно, поскольку разгоревшийся русско—французский военный конфликт получил в литературе (особенно западной) название «Польская кампания 1806—1807 гг.», хотя далеко не все военные действия в 1806—1807 г. происходили на землях, населенных поляками. Заключительные события этой кампании развертывались в Восточной Пруссии, где основное население составляли немцы. Но появление французов в регионе р. Висла ставило на повестку дня вопрос о восстановлении польской государственности, вопрос, оказавшийся для Наполеона непростым.
Глава 13. Поле битвы – земли бывшей Речи Посполитой
Первый «противник», который в конце 1806 г. встретил французскую армию – как всегда самостоятельно двигавшиеся корпуса Нея, Даву, Ожеро, Бернадотта, Сульта, Мортье и Жерома Бонапарта, в Польше, – непролазная грязь. «Я так глубоко проваливался в раскисшую землю, – вспоминал французский офицер, участник похода, – что с трудом мог вытащить оттуда ногу. Мои сапоги, наверное, остались бы в ней, не решись я нести их в руках и идти босиком…» Но вот наступают сильные холода, а авангард Великой армии уже входит в оставленную русскими Беннигсена Варшаву. Здесь французов принимают как спасителей, от которых ожидают независимости.
Восторженный Мюрат – именно он во главе своих лихих кавалеристов первым вошел в Варшаву – писал тогда своему императору: «Сир! Невозможно описать тот энтузиазм, который объял всю Варшаву при появлении Вашей победоносной кавалерии! Воздух содрогается от возгласов „Да здравствует император Наполеон, наш освободитель!“ Женщины без ума от моих удалых молодцов! Каждый варшавянин оспаривает у соседа честь разместить у себя наших лихих парней! В светских салонах и частных гостиных дают обеды для офицерского корпуса. Одним словом, Сир, радость царит всеобщая!»
Подлил «масла в огонь» и сам Бонапарт: «…Поляки всегда были друзьями Франции!» Наполеон прекрасно понимал, что встав в позу «освободителя», он сможет получить нового союзника в Восточной Европе, и, кроме того, к его уже изрядно уставшей за два года боев Великой армии, добавятся тысяч 50 храбрых польских солдат и офицеров, издревле люто ненавидевших русских. Именно это ему и было нужно: все остальное его мало волновало.
Осенью 1806 г. французский император вызвал в Берлин дивизионного генерала Я. Х. Домбровского, которого он хорошо знал еще со времен своей Итальянской кампании 1796 г. Под его руководством в составе французской армии тогда успешно действовали польские легионы. Вот и сейчас ему было поручено формирование польских войск и возбуждение национального духа среди польского населения.
Тогда же он близко познакомился с еще одной культовой личностью в истории Польши – одной из легенд польского оружия!
…Маршал Франции (16 октября 1813 г.), князь Речи Посполитой (1764 г.), Юзеф-Антон (Иосиф Антон, Йозеф Антоний, Жозеф-Антуан) Понятовский по прозвищу Польский Баярд (фр. Le Bayard polonais) (7.V.1763, Вена – 19.X.1813, река Эльстер/Вайсе-Эльстер под Лейпцигом, Саксония) – мужественный и талантливый человек, оказался не только единственным иностранцем среди наполеоновских маршалов, и но прожившим всего двое суток после вручения заветного маршальского жезла. Этот невероятно обаятельный красавец происходил из шляхетского рода, известного с 1522 г., был племянником последнего короля Польши Станислава-Августа Понятовского и сподвижником великого сына Польши Тадеуша Костюшко. Он стал маршалом после первого дня кровавой «Битвы Народов» под Лейпцигом осенью 1813 г., а в последний ее (третий) день, когда она уже была окончательно проиграна, трагически погиб. Героическая смерть этого славного героя польского народа легла в основу его культа личности. Ценивший Понятовского Наполеон, уже будучи на о-ве Св. Елены, утверждал: «Понятовский был благородный человек, полный чувства чести и храбрости. Я намеревался сделать его польским королем, если бы мой поход в Россию был удачен». Действительно, этот герой польского народа был достоин славы великих правителей Речи Посполитой – Стефана Батория и Яна Собесского…
Отец героя польской нации Юзефа Понятовского – литовский шляхтич Анджей Понятовский (1734—1773), известный на родине под прозвищем «австрийский генерал», почти всю свою жизнь провел в Австрии, где сделал военную карьеру. Женившись на онемеченной чешской графине из рода Кинских – Марии Терезе Кински (1736—1806), он вошел в узкий круг высшей аристократии Священной Римской империи. Современники утверждали, что Анджей Понятовский говорил лучше по-немецки, чем по-польски. Он стал близким другом императора Иосифа II, сына Марии-Терезии, просвященного монарха, в честь которого Анджей и назвал своего сына. Все это позволило ему достичь чина фельдмаршала-лейтенанта (чин, равнозначный генерал-лейтенанту).
В 1764 г. на престол Речи Посполитой избрали родного брата Анджея (дядю Юзефа), ее последнего короля Станислава-Августа Понятовского, кстати сказать, одного из первых любовников (и, возможно, отца одного из ее внебрачных детей – дочери?) российской императрицы Екатерины II. По законодательному акту Сейма Польши братья нового монарха и их потомство получили титулы князей королевской крови. Таким образом, будущий маршал Франции уже в годовалом возрасте стал польским князем.
Детство свое Юзеф Понятовский провел в австрийской столице, где получил блестящие по тому времени образование и воспитание. Правда, отца он потерял еще в 9 (10/11? данные разнятся) -летнем возрасте, но это нисколько не отразилось на его положении. Заботу о нем сразу взяли на себя два монарха – австрийский император, он же кайзер Священной Римской империи, и польский король.
В 1777 г. молодой князь Понятовский был представлен австрийскому императору. Произошло это на военных маневрах под Прагой. Умный, хорошо воспитанный и красивый мальчик произвел благоприятное впечатление на кайзера, и тот тут же произвел его в офицеры (поручики) австрийской армии. К этому времени Понятовский зарекомендовал себя не только способным, но и храбрым до безрассудства офицером. Однажды на военных маневрах он в полном снаряжении верхом на коне переплыл широкую реку Эльбу, немало удивив этим не только австрийских генералов, но и своих сослуживцев: никто из них на такой отчаянный поступок не отважился бы.
Служба молодого польского аристократа в австрийской армии складывалась удачно, он стремительно продвигался по служебной лестнице. Его заветной мечтой было стать генералом. Покровительство императора давало реальные шансы на то, чтобы эта мечта воплотилась в реальность. 8 февраля 1780 г. он произведён в ротмистры с назначением во 2-й полк карабинеров, в 1784 г. – майор, в 1786/87 г. – подполковник.
В ту пору в круг его знакомых входят и такие будущие «знаменитости» конца XVIII/начала XIX вв., как печально известный «герой» Ульма генерал Макк и «паркетный генерал» фельдмаршал Шванценберг.
…Между прочим, (повторимся!) будущий генерал-квартирмейстер и одновременно фельдмаршал-лейтенант австрийской армии, барон Макк фон Лайберих (1752—1828), обладал храбростью и упорством, но был скорее штабистом, чем боевым генералом. Будучи выходцем из дворян, за 24 года военной службы он прошел путь от рядового до генерала. В его послужной список входил неудачный поход во главе неаполитанской армии на Рим, закончившийся французским пленом в 1798 г. Выплатив огромную контрибуцию в 10 млн. франков, все свои неудачи он объяснил… «низостью итальянцев». Его карьера резко пошла вверх, после того как он приглянулся могущественному первому министру австрийского императора Кобенцелю. Держась в стороне от родовитых генералов, Макк не был сторонником самого известного и даровитого австрийского полководца той поры – эрцгерцога Карла и, тем самым, вызвал симпатию Кобенцеля. Поддержка последнего привела к тому, что будучи во время австро-русско-французской войны 1805 г. под началом эрцгерцога Фердинанда, Макк, снабженный бланками с подписями императора Франца I, на самом деле руководил им. Любопытно, но Суворов, сталкивавшийся с его «деятельностью» во время своей Итальянской кампании 1799 г., не без оснований считал Макка… «переметчиком» – предателем и шпионом! Сиятельному князю Карлу-Филиппу Шварценбергу (1771—1820), ветерану войн с Турцией и Францией, всегда не хватало уверенности на поле боя, к тому же, как все изворотливые царедворцы, он был слишком осторожен. Скорее дипломат и политик, чем боевой генерал (полководец) он отличался непревзойденным умением демонстрировать «шаг на месте». Шварценберг всегда действовал с осторожностью премудрого кота, лапой трогающего первый лед, выясняя, следует ли на него наступать или… нет!?.
К тому же, блестящий офицер Юзеф Понятовский, обладающий веселым и общительным характером, имел большой успех и в высшем свете. Его принимали как в императорском дворце, так и во дворцах высших сановников империи. Перед ним были открыты все аристократические салоны столицы, он блистал на балах и приемах. Знатный красавец, князь Юзеф не знал куда деться от дамского внимания: на дворе все еще царил галантный XVIII век – век менуэта (не путать с известной изысканной «плотской процедурой») и будуара с его чувственными наслаждениями или, как тогда цинично и легкомысленно говорили среди развращенной французской аристократии «После нас хоть потоп!».
…Между прочим, принято считать, что на авторство легендарной фразы: «Apres nous le deluge!» (по-франц. – «После нас – хоть потоп!») претендовали две очень известные колоритные исторические личности. По одной из версий ее сказал регент будущего короля Людовика XV Филипп II герцог Орлеанский (1674—1723). Этот 42-летний приземистый здоровяк и отчаянный бабник готов был любить всех женщин подряд – худых и полных, высоких и низких, красивых и безобразных, розовощеких крестьянок и томных принцесс. На постоянные упреки со стороны своей матушки старой сплетницы Шарлотты-Елизаветы во всеядной чувственности, Филипп лишь скромно пожимал плечами: «Ах, матушка, ночью все кошки серы!» Став регентом, герцог Орлеанский превратил французский двор в настоящий вертеп, и его чудовищным оргиям на знаменитых ужинах в Пале-Рояле или Тюильри, где присутствовали друзья и любовницы регента, любовницы друзей и друзья любовниц (в шутку Филипп называл их «висельниками» – столь законченные это были негодяи и развратники), удивлялась вся Европа. Все сидели за столом абсолютно обнаженными. Всем этим борделем заправлял «восхитительный кусок свежей вырезки» – так непочтительно отзывалась о Мари-Мадлен де Ла Вьевиль графине де Парабер, мать Филиппа. Эта остроумная и сообразительная, безумно темпераментная красавица с пухлыми губами а-ля Анжелина Джолли (понятно для «каких» утех-услуг, столь обожаемых мужчинами всех времен и народов!), бархатными глазами, великолепными ногами, округлыми бедрами и такой грудью, что у всех мужчин при виде ее формы начинали чесаться ладони и они тут же вспоминали о своем первейшем призвании – производить себе подобных, крепко держала в своих маленьких и пухленьких ручках сластолюбивого регента. Всю свою жизнь он оставался дамским угодником. Во времена правления этого умного, тонкого, изящного, большого ценителя искусств, но вместе с тем порочного, развратного и безбожного человека началась эпоха вечного праздника, Праздника Чувственности и Сладострастия. Богатство и женщин завоевывали и теряли с приятной улыбкой на устах. Полуживыми отправлялись на охоту, и самой красивой считалась смерть на балу, в театре или на любовном ложе в «бою» с парой-тройкой любовниц. По другой версии ее как-то бросила знаменитая фаворитка Людовика XV Жанна-Антуанетта де Этиоль, урожденная Пуассон, более известная как маркиза де Помпадур (1721—1764). Мещанка по происхождению, неглупая, интеллигентная по природе и сравнительно хорошо образованная (она была знакома с книгами Монтескье и Прево, умела рисовать, петь, танцевать, играть на арфе и ездить верхом), Жанна-Антуанетта не была ослепительной красавицей, ни пылкой любовницей, как это, порой, считается. Блондинка среднего роста, несколько полноватая, но грациозная, с мягкими непринужденными манерами, элегантная, с безукоризненно овальной формой и фарфорово-бисквитным цветом лица, прекрасными с каштановым отливом волосами, чудесными длинными ресницами, с прямым, совершенным формы носом, чувственным ртом (а-ля вышеупомянутым всем известным секс-символом Голливуда конца XX – начала XXI вв.), очень красивыми зубами, мраморного цвета грудью, чарующим смехом, она обладала глазами неопределенного цвета. Их неопределенный цвет, казалось, обещал негу страстного соблазна и в то же время оставлял впечатление какой-то смутной тоски в мятущейся душе. В целом ее нельзя было (повторимся) назвать классической красавицей, но в ней было именно то, что среди французов принято называть сколь коротким, столь и емким словом – шарман. Все ее многочисленные портреты с одной стороны показывают, что ни один из них не похож на другой, но с другой – в них есть именно эта одна общая черта – современно выражаясь, сексапильность. Как писал один ее современник: «Все в ней было округло, в том числе и каждое движение. Она совершенно затмила всех остальных женщин при дворе, а ведь там были настоящие красавицы. … Ни один мужчина на свете не устоял бы перед желанием иметь такую любовницу, если бы мог». Вот и король, которого окружали более молодые и по-настоящему красивые женщины из знатных дворянских семей, 20 лет находился под ее сильным влиянием и неизменно заканчивал свои нежные письма ей одними и теми же словами: «Любящий и преданный». Вполне возможно, что ее бабий (пардон, «животный») инстинкт очень точно подсказал ей – «как», в первую же ночь «так» «расстелить» короля, чтобы потом всю жизнь ходить по нему ногами в обуви на… каблуках-«шпильках»! Так бывает или каждому – свое… И тем не менее, несмотря на то, кому действительно может принадлежать авторство вышупомянутой фраузы («После нас – хоть потом!»), но именно в этой фразе отразилось отношение к миру всего развращенного французского первого сословия, а ему, как впрочем, и Парижу – тогдашней столице мирового соблазна – подражала вся Европа…