Тайны угрюмых сопок

Севастьян слушал, а мысли бежали сами по себе: «Понятно, чего хотят господа. Однако не мягко ли стелют? А может, я напрягу напустил, в сомнения ударился? Где ж представится такая возможность с подобными чинами речь вести? Вряд ли… А если так рассудить: Бога уважают – крест перстами на себя прикладывают, говорят вроде начистоту, надёжу свою возложить желают на опытных таёжников, а главное, совестливых ищут… Знать, сами с совестью и по совести желают всё делать. Осмелеть да проявить интерес, а с самородком обождать пока. Как, Севастьян, не промахнёмся, рискнём?..»

– А чего, если по совести, так и посудачить можно, – выдавил из себя Севастьян.

– По совести, а как же иначе, только по обоюдной доверительности, – подтвердил Трубников и внутренне обрадовался тону охотника, а чтобы ещё более придать ему уверенности в его согласии, предложил: – Кривить душой не стану, не в моём положении ни по статусу, ни по возрасту, а посему предлагаю вам, Севастьян Михайлович, и даю слово купеческое: назначить своим доверенным лицом.

– Это ж как я должен понимать, как же вы мне такое дело в руки дать можете? – удивился Севастьян.

– А вот так прямо и понимать. Оформлю официально чрез полицейское окружное управление документ – доверенность на право действовать от моего имени в поисках месторождений золота, на все работы, связанные с установкой столбов границ участков, на которых будут найдены золотые пески. Участвовать в регистрации таких участков, вести наём рабочей силы в моё отсутствие, заниматься прочими заботами касаемо разведочных и промышленных дел, включая и добычу. Ну как, согласен?

Душа Севастьяна трепетала: «Да неуж такой документ составит? Это что ж выходит, я вроде как в доле, они доверяют мне как самим себе, зная, что провести их смогу, как мальцов, меня ж всего как час знают, да на слова исправника опираются. Ведь не берут себе в голову, что деньги получу от них за труды и на этом всё – к осени скажу: разведал, нет в речках золота, а оплата при мне останется. Нет, так они не помышляют обо мне, заверили – по совести должно быть, вот и доверяют… Верить надо людям, а как без веры, смотри, какие зажиточные и при должностях высоких, а речь ведут со мной, с простым мужиком, это ж надо! А если что не так, так Господь рядом – сохранит и поможет, а их накажет, ежели обманут… Главное, Бога не гневить».

– Ваше сиятельство, вот в охотничьих делах, не хвастаясь, всем владею, а в промыслах золота не умелец, не учил меня этакому ремеслу никто, знать знаю, видел со стороны, а чтоб самому, нет, не приходилось, но желание горит.

– Желание – это хорошо, оно помехой не бывает, а рвение придаст. А что трудно познать, так на первых порах оно любое дело сразу не даётся. Главное, найти золото, пришлём горных умельцев, а они уж приложат усилия – научат этакой науке, да так тебя привяжет сия работа, что и от пушнины душа отвернётся.

Глава 7

Рачковский и Трубников досиделись до чая, коим решил угостить их Севастьян. На стол хозяин поставил прошлогодние солёные грузди, белые, с аппетитно выглядевшими кромками шляпок, варёное мясо оленины, несколько малосольных хариусов.

– Отведайте, гости дорогие, угощения, чем богат, тому и рад, откуда ж было знать, что мой дом посетят господа иркутские, знал бы, так чего ещё приготовил, – промолвил Севастьян, в завершении нарезая ножом хлеб.

– Чего ж тут ещё выставлять, и так хороша закуска, свежая и сытная. Нет, в этих краях с голоду умереть никак не можно, если не лениться. При таком угощении и про ужин можно забыть на постоялом дворе, – улыбнулся Трубников.

– И водка имеется, если желаете. – Севастьян предложил, а сам засомневался, стоило ли господам предлагать выпивку, как себе равному, оно и рассерчать могут.

– А чего же не приложиться, если имеется. – Рачковский кивнул в знак согласия.

Водку пили, но добавили её гости лишь в чай и немного, чему Севастьян удивлялся – впервые видел таковое использование. Гости же поясняли: оно и так достаточно, а согревает и здоровью не вредит.

– А если б к этому чаю лимончик нарезать, да окунуть его в чашку, так цены не было б напитку, уж очень полезная вещь, – пояснил Трубников.

Где ж было взять Севастьяну лимон, он в жизни его не видел и не знает ни вкуса, ни запаха его, а оттого и промолчал, будто пропустил мимо ушей про экзотический фрукт. Разве что слышал, есть такой, и больше в царских палатах, боярских и дворянских хоромах на столы выставляется.

Трубников мелкими глотками пил чай, которому посчитал достаточно читать хвалебную оду, следовало говорить по делу:

– Так вот, Севастьян Михайлович, с вами разрешили, нашли общее понимание, завтра же с утра и оформим на вас доверенность. Народ местный знаете, так что, не мешкая, подобрать следует двух-трёх человек, объявите им, какими полномочиями наделены и от чьего имени, бумагу покажите, дабы не сомневались.

– Да что ж вы, Кондрат Петрович, всё меня по имени и по отчеству-то да на вы кличете, не велик родом, чтоб так уважительно обращаться. Зовите Севастьяном.

– Как в народе говорят: назови хоть горшком, только в печь не сажай, – рассмеялся Трубников. – Ну, коли просьба такая, так и быть тому, Севастьян. Одну половину начала сверстали, дело за второй.

– И вторая сладится, подберу людей добрых, и двинем искать сокровища, – отозвался Севастьян.

– Всё так, но нужны два поисковых отряда. Один возглавишь ты, второй должен от имени Кузьмы Гавриловича. – Трубников наклонился в сторону Рачковского, занятого нарезкой малосольной рыбины. – Подумай, прежде чем назвать имя человека, которому ты мог бы довериться как себе, честному, благородному, не замаранному в сомнительных делишках.

Рачковский положил рыбью дольку в рот и посмотрел на Севастьяна:

– Личность должна быть по натуре надёжной, уравновешенной, жизнь повидавшей, бывалой, грамотёшкой хотя бы малой владеть. На него, как и на тебя будет оформлена бумага, станет моим доверенным лицом, с такими же полномочиями, как озвучил Кондрат Петрович.

– Так сразу и не скажу, подумать след.

– А ты подумай, подумай, спешка плохой советчик, народ здесь не избалованный, так среди надёжных людей понадобится лучший.

Севастьян перебрал в памяти жителей: «Все заслуживают внимания, с давних пор обжились в таёжном селе, прошли трудности, испытали нужду. Назвать Сохина или Сушкова? Оба стоящие, охотники опытные, как и я, много сопок ногами перемеряли, при нужде человека в беде не оставят… Нет, этих мужиков лучше в свой отряд пригласить. А что, если предложить Окулова? Чего, личность стоящая, как-никак мещанин, он же из самого Тамбова. Честности ему ни у кого не занимать, у самого чрез край. Да, конечно, Окулов! Чего тут далее гадать-думать».

– Есть такой человек, могу за него голову на плаху положить, аккурат подойдёт и, думаю, не откажется, если интересом его займёте.

– Кто ж таков? – Рачковский отложил еду и проникся всем вниманием услышать кандидатуру будущего доверенного лица.

– Окулов. Зиновий Окулов – тамбовский мещанин, человек дюже обязательный, лучшего не сыщите.

– Ого, как сказал, – удивился Кузьма Гаврилович. – Гляди-ко, фамилию эту мы уже слышали из уст исправника, и ты вот о нём хлопочешь, ручаешься, знать, и вправду человек надёжный. Завтра, не откладывая, сведёшь нас с ним, побеседуем. Но нужно, чтоб и люди за ним пошли, вот так же двое-трое, не более.

– Пойдут, за этим пойдут, – уверил Севастьян.

– Пока этого мещанина не видел, но хочется верить в надёжу его.

– Не сомневайтесь, пойдут за ним люди, подберёт, кого надобно.

– Ну и ладно, дай Бог. – Рачковский глянул на образа и перекрестился.

Трубников положил руку на плечо хозяину избы и тоном, не вызывающим сомнений, произнёс:

– Если всё сложится, золото обнаружим где, работы развернём, ты, Севастьян, поверь, по-иному заживёшь, уважаемым человеком в Олёкминском округе станешь, а может, в губернии, а то и по всей Сибири-матушке. Великое дело задумано, с великой надеждой и виды имеем.

Эти слова Севастьяна окончательно уверили в добрых намерениях господ, и, чтобы они не имели сомнений в открытии мест золотых залежей, решился показать самородок, хотелось доказать успех предпринятого похода.

– Поиски ожидаются не напрасными, знаю я место с золотыми камнями, никто среди наших охотников не был там, окромя меня.

Рачковский и Трубников от такого признания Севастьяна оживились, смотрели на парня. Трубников спросил:

– Так ты ведаешь, где имеется золото?.. Не лукавишь?..

– Да как можно, Кондрат Петрович, как можно так думать. Вот вам крест. – Севастьян перстами сделал ото лба до пупа и с правого плеча на левое крестное знамение. – Знаю речку с золотыми запасами, ноне был там, почему и обратился к исправнику оказать содействие, ан нет, не позволил, нет у меня возможностей, говорит, по разным причинам. А скрытно брать золото с речки всё одно что жуликом значиться.

Севастьян поднялся из-за стола и обратился к Трубникову:

– Извольте потревожить вас, Кондрат Петрович, пересядьте с табуреткой чуть поодаль.

Трубников удивился просьбе, но подчинился – сдвинул табурет и вновь присел, ждать, чего хочет хозяин.

Севастьян открыл крышку погребка, спрыгнул в нутро и скрылся, копошился и вскоре показался вновь, держа в руке свёрток. Закрыл крышку, подсел к столу, пододвинулся ближе и Трубников.

Севастьян развернул суконную тряпицу, и тут гости увидели самородок золота, при виде его у них округлились глаза.

– С той самой реки, что ноне на ней был. – Севастьян держал золото на ладони и улыбался.

Самородок подержали в своих руках и Рачковский с Трубниковым, у обоих глаза горели неподдельной и искренней радостью, а больше удивлением, первым высказал своё мнение Трубников:

– С известной тебе речки, говоришь, стоящая находка, весьма стоящая! Ну, ты, Севастьян, прямо находка, ты прямо сам самородок сибирский! – воскликнул Трубников. – А коли так, то мы с Кузьмой Романовичем в путь тоже отправимся с двумя отрядами, непременно при таком обороте отправимся.

– А как же с доверенностями на золотое дело, коли сами решили до речки идти? – Севастьян смотрел с выжиданием: «Не поведу на Хомолхо, пока не сделают потребные бумаги, и не скажу, откуда золото…»

– Об этом, мил человек, не беспокойся, оно так и будет, завтра же оформляем все документы, завтра же!

Севастьян успокоился: «Ну, господа аж вздрогнули!.. Рады, узнавши, что дело не в проигрыше, самолично решили убедиться, что ж, это и к лучшему, главное, приобщат меня к столь стоящему занятию».

Самородок вернули Севастьяну, он держал его на левой ладони, правой же гладил, словно крохотное, только что родившееся живое существо. Он смотрел на лица гостей и видел в них неимоверный интерес, выпиравший наружу, игравший в их глазах той искрой, которая способна зажечь людей, ставших обладателями чего-то важного и весьма дорогого.

Севастьян спросил:

– Ваше сиятельство, а осилите ли вы дорогу тернистую, это не по городским улицам на каретах разъезживать, здесь ни дорог, ни троп, окромя звериных.

– Э-э, парень, что ж думаешь, мы к трудностям не приучены? Ошибаешься, молодой человек, ошибаешься. Понимаем, тайга, но мы ж с надёжными людьми отправимся.

– Правильней подчеркнуть, с доверенными лицами, кои определились – с Перваковым Севастьяном Михайловичем, – Раковский положил руку на плечо Севастьяну, – и названным тобою Окуловым Зиновием, кстати, как по батюшке этого тамбовского мещанина?

– Петрович, Зиновий Петрович.

– Окуловым Зиновием Петровичем, – повторил Рачковский. – Медлить с формированием поисковых отрядов нам не резон, не откладывая, в три дня не более необходимо будет снаряжаться и в добрую дорогу.

– Время уже позднее, а завтра и обсудим все подробности, формальности же с оформлением доверенностей выполним с утра, так что, Севастьян, к девяти часам уж соизволь быть в полицейском управлении.

За окном потемнело, Севастьян зажёг восковую свечку, Трубников с Рачковским собрались уходить.

– Самородок-то схорони от глаз людских, разный народ бывает, – посоветовал Трубников.

На что Севастьян ответил:

– Окромя меня и вас о нём никто не ведает. Просьба великая: уж не сказывайте о нём исправнику. Скрыл от него я вещь эту ценную, не ради худого соображения, а к делу применить желал.

– Вот и правильно, оно и не к чему было докладывать о находке, всё должно быть до времени. Господь вроде как и навёл тебя на нас, а знать, и дело сладим, Севастьян, несомненно, сладим, – заверил Рачковский.

– Ещё одна просьба: на речке той стойбище тунгусов, земля ими облюбована, они хозяева долины по каким-то особым положениям. Нельзя их обижать, как-то по-людски бы поступить надобно. Дух тайги, он один из богов их, что не так – беду накличут. Обиду затаят – удачи не будет, а мне так в огне гореть станется от позора, что людей привёл не обдумавши.

– Хм, что ж, у исправника завтра выясним, на каком положении та речка, что назовёшь-укажешь, тунгусы владеют. А там на месте решим с ними, недомолвок не оставим, если что, и выкупим земли по выгодной им цене, не обидим, слово купеческое даю, – заверил Трубников.

– А ты, Севастьян, осмотрительный, гляжу, название речки в тайне держишь. Одобряю, прежде чем довериться, проверять надобно, не расходятся ли слова с делом. Наверняка промеж себя надумал, мол, явились, наговорили, намололи тебе сто вёрст до небес, и всё лесом. Не сомневайся, всё сложим, как говорено, а спозаранку уж найди Зиновия Окулова да с ним с утречка до исправника, мы уж после завтрака у него будем, да метрики не забудьте прихватить с собой, – подсказал напоследок Рачковский.

Глава 8

Проводив купца и советника до калитки, Севастьян вернулся в избу. Сидел за столом, разглядывал самородок. «Вот что в тебе есть? Камень и камень, разве что блестишь и тяжеловат, господа говорят, металл драгоценный. Откуда в тебе сила такая! Сколь ты принёс в тайгу шуму, суматохи, людей что подменили – рыщут, копают, моют… Правду подметил советник: Господь их навёл на меня, услышал, это ж надо, доверенным лицом иркутского купца назначен буду! Ай да дела. Жалко, не дожили родители до дня светлого, а то б и забыли нужду житейскую, на старости б жили по-человечески, в достатке…»

Невольно в памяти Севастьяна всплыла печальная, вернее, трагическая смерть родителей. Предстали до боли горькие воспоминания об их утрате.

Как и почему его будущие отец и мать переехали в Сибирь, Севастьян узнал от них в свои малые годы. Здесь, в Олёкминске, он родился, рос смышлёным, пытливым до знаний мальчишкой, дивила его тайга с её дремучими лесами, шумными речками, а какую зверушку если увидел, так неописуемый восторг охватывал. Грамоте научила мать – Мария Федосеевна. В своё время окончила она церковно-приходскую школу, было и несколько книжек своих, подаренных ей людьми добрыми. Научившись буквам и их сложению, вначале по слогам Севастьян читал эти книжки, а как сноровку взял, так читал уже уверенно, перечитывал.

Вышла замуж Мария за Михаила Первакова. Нравилось ему в ней всё: и красота русская, и голос певучий, нрав кроткий, характером добрая. Одним словом, внимание положил на девушку, на других и не поглядывал. А иных девчат в деревне было немало, и все заглядывались на Михаила – ростом в сажень, что такое лень, не знал, к привычкам вредным тяги не испытывал – табак не курил, а чтоб выпивши был, никогда не примечали.

Мария же отвечала на взгляды и разговоры парня сдержанно, не позволяла ей скромность на то открыто свои чувства напоказ выставлять. А люб он ей был, но на шею вешаться ему себе не позволяла – что на деревне скажут?

Долго Михаил за девушкой не ухаживал. А чего тянуть, коль душа сама всё решила, к тому ж видел – Мария не противилась.

На Рождество Христово и объявил Марии о желании взять её в жёны. Пришёл к её родителям без сватов, всё и выложил. Назначили день свадьбы и отыграли её, как тому полагается. Из родни были родители жениха и невесты, родственники, два друга Михаила и три подружки Марии.

Стол хотя и не барский, но поесть было что, самогонку пили, и закусить было чем. Гармошка, песни и пляски до ночи раздавались в доме Перваковых. А вскоре Михаил с Марией отделились от родителей – свой дом Михаил поставил. Рубить сруб начал ещё по глубокой осени, а закончил до весны, отец и тесть помогали, до посевной успеть торопились.

Всё бы ладно, живи и радуйся. Но точила их одна заноза. Нет, не та, что в тело впивается и вытащить можно, а зависть от глаза недоброго.

Затаила злобу на Михаила одна девица, уж шибко нравился он ей, желание вынашивала женить его на себе, а оно вот как вышло – не то что в жёны взять, так и ни разу не глянул в её сторону. Ненависть просто жгла её, а под стать и её мать Фёкла туда же – поддакивала и разлуки молодым желала, наговоры шептала разные, отвары настаивала и плескала ими скрытно в сторону Михаила и Марии, когда по улице мимо проходили.

Мало того, к советам и помощи прибегали к знахарке из соседней деревни – сделать по-ихнему – навести порчу на Марию, а Михаила к дочке приворотить. Где ж бабьи языки скрыть чего могли, дошла молва о недобрых замыслах до свекрови и матери, они и давай головой качать и осуждать деяния тайные.

То ли от наговоров недобрых, то ли так слаживалось, но у молодых иной раз нет-нет, да происходили явления нежелаемые. То свинья сдохла, то средь кур падёж приключился, собака пропала, а тут и выкидыш у Марии случился. Родня связывала это только от сглаза, но за руку не поймаешь недоброжелателей, а выскажешь, так пошлют куда подалее, и рот заткнёшь, а ещё и позорить возьмутся, мол, оговоры наводят, людей баламутят.

Прошлой весной сын помещика Корнилова слёг в постель, а вскоре помер. Так ходили слухи, вроде как Фёкла приложилась с воздействием нечистых сил, своими наговорами его в гроб свела. А повод был – что-то он ей нагрубил принародно, да шибко ругался, за дело или ради потехи, толком мало кто знает, а она на него и ополчилась. Гадать оставалось: или на самом деле это грязных рук и языка Фёклы, или и впрямь на него хворь сама по себе страшная свалилась, но люди после этого косо глядели на Фёклу, обходили, сторонились, старались с ней не якшаться, боялись глаза злонравного.

Как-то свекровь пришла в дом молодых и посоветовала:

– Уезжать вам, Михаил, вместе с Марией надобно, уезжать от беды неминуемой. Эти две змеи подколодные не уймутся, доведут порчу до завершения. Не дай Бог, – перекрестилась. – Творят, зная чего, но не ведая, какой грех несут непростительный, не видать им рая небесного, а гореть в аду, гореть долго и в муках.

Михаил слушал свекровь, думал, поглядывал на расстроенную Марию, от безысходности желваки на скулах перекатывались, кулаки сжимал. Если был бы пред ним недруг, так справился – дал отпор, а тут бабы, умом рехнувшиеся.

– И где ж люди берут столь зависти, это ж какой яд в себе держать надобно? Я каждый день молюсь за вас, как могу, пытаюсь отвести от вас гадости. Мой вам совет: уезжайте, сердце моё не выдержит на всё это смотреть, да и твои, Михаил, родители переживают, мечутся. А вы жить только начинаете. Трудно на новом месте устраиваться, но и здесь оставаться не след.

Свекровь ушла, а Михаил долго сидели с Марией и обсуждали озвученный совет, размышляли. От греха подальше и решили сняться с насиженного места и уехать, чем дальше, тем лучше.

Родители Михаила против не были, самих, как и у свекрови, такие же мысли донимали, оттого смирились и благословили на дальнюю дорогу, туда, что Сибирью зовётся. Не захотел Михаил в Орловской губернии оставаться.

Добравшись по Лене до Олёкминска, стали обживаться. Дом срубил Михаил добрый, небольшой, но крепкий, землю с Марией подняли, у местных заняли кое-какие семена, и первый урожай уже порадовал. Земля плодородная, словно по людям соскучилась – рожала, на радость хозяев.

Михаил познакомился с местными жителями, быстро перехватил от них науку по охотничьим и рыболовным мудростям. Пушнину добывал умело, сети плёл, улов всегда получался удачным. Появились деньги, жить стало легче. А тут уже и сын родился, нарекли Севастьяном, в честь прадеда, а прошлые деревенские неприятности туманом покрылись.

Но и тут не обошлось от глаза дурного. Не все на земле люди добрые, завистливые средь них попадаются и чужому благополучию не рады.

В соседнем охотничьем угодье промышлял Никодим Заворотнюк. Промысловик не ахти какой умелый, но соболя и белку брал, на хлеб деньги водились, в долгу ни пред кем не числился. А наряду с этим крысятничал окаянный, имелся такой грех. Жадность вселилась в мужика и не отпускала. Удачливых охотников не любил, про себя о них мысли недостойные вынашивал. Пройти мимо чужих ловчих приспособлений не мог, оглядевшись и прячась, снимал порой и трофей сторонний.

Догадывались, предполагали олёкминские мужики, чьих рук дело, что за «лиса» завелась в посёлке, кто тропы чужие со своими путает. Но… Уличить эту крысу никому не удавалось – знал, подлец, когда и где можно нос свой воровской сунуть.

Посещал Заворотнюк и Михаила угодья. А уж они ему покоя не давали – богатые зверьём всяким и путиками обустроенными. К тому ж два зимовья, что Михаил поставил, срублены добротно и в местах пригодных. У самого-то было одно зимовье и то выглядело убогой землянкой.

Дом, что построил Михаил в Олёкминске, тоже у Заворотнюка вызывал восхищение, а больше досада нездоровая голову сверлила. «Вот же умелец, во всём горазд, впереди всех норовит…» – зудил про себя Заворотнюк.

Сын у Перваковых рос, что называется, не по дням, а по часам – время летело быстро. Что говорить, минуты идут, а годы будто летят, не остановишь. Севастьян подрос, стал его Михаил натаскивать таёжному ремеслу – учить пушного зверя добывать, зверя скрадывать, рыбу ловить в речках. Быстро схватывал Севастьян охотничьи хитрости, а иной раз и свои придумывал, отец удивлялся и радовался смекалке отрока.

Все сезоны пропадал Севастьян в тайге с отцом, а Михаил доволен был – ведь какая подмога выросла, орёл парень!

Детей Михаилу с Марией окромя Севастьяна Бог не дал. Всю свою любовь на единственного сына и тратили. Мечтами обросли – разживутся, станут крепко на ноги, сын женится, и возьмётся своими корнями их род из Орловской губернии в землю сибирскую.

Но в один из летних дней ушли мать с отцом в тайгу и не вернулись. Отец сказал, что обещал сводить жену в свои владения охотничьи, показать избушки лесные. Она давно просила его об этом, вот Михаил и решил прогуляться с супругой, пусть удовлетворит любопытство своё, уж сколь живут в Сибири, а тайги настоящей дремучей так и не видела.

Ждал Севастьян их возвращения и не дождался. День прошёл, второй, предполагал: мало ли, до зимовья дошли, непогода застала, пережидают. А в это время и на самом деле дожди зарядили. Когда же на третьи сутки ветром унесло тяжёлые тучи за дальние сопки, ярко засветило солнце, погода восстановилась, Севастьяна охватило волнение: «Да где же они? Почему задерживаются? Не случилось ли чего?..»

На четвёртый день Севастьян отправился в полицейское управление. Исправник выслушал беспокойство парня и предложил подождать ещё один-два дня, если не появятся, послать группу охотников на поиски.

Но тревожное состояние не давало Севастьяну покоя, не стал ждать и в этот же день отправился в тайгу. Нацепил патронташ, ружьё на плечо, вещевой мешок с едой взвалил на спину, закрыл дом, отцепил собаку и пошагали вместе в нужном направлении. Места были ему знакомы, много раз хаживал, приметны для глаз скалы, камни, расщелины, растительность, тропы-то натоптаны, по зимним путикам больше проходят. Норд то забегал вперёд, то отставал, либо кидался в сторону за каким-то шорохом, то и дело облаивал птиц и любопытных бурундуков.

Покрыв путь до первого зимовья, Севастьян не обнаружил родителей, не было здесь и чего-либо из их вещей. Идти дальше не позволил наступивший вечер. Ужинал без аппетита, ел только ради надобности – восполнить силы, накормил Норда и завалился на нары. Сон не шёл, волнение сдавливало грудь, а мысли бежали одна другой тревожней. Где-то пред утром вздремнул лишь один час, но и этого хватило для мало-мальски некоей бодрости. Хотя бодростью это нельзя было назвать – нутро трепетало от неопределённости и даже одолевавшего страха за жизнь отца и матери.

Наспех позавтракав, подпёр палкой дверь избушки, кликнул Норда, и они вместе отправились в дальнейший путь. До второго зимовья добрались после полудня.

К удивлению Севастьяна, и здесь он родителей не обнаружил. То, что они посетили таёжное жилище, это факт – тому свидетельством были свежая зола в печке, котелок на лавке с остатками варева и пара чистых деревянных ложек, лежавшие на столе, вроде как те, кто их оставил, должны вернуться с минуты на минуту. У Севастьяна в глазах блеснула надежда, воспрянул духом: «Где-то рядом! Значит, след подождать…»