Тайны угрюмых сопок

Хоровод перешёл в пляски, чего не умел делать Севастьян, он отошёл в сторону и с интересом наблюдал за праздным действом. Когда же мужчины решили устроить состязания в верховой езде на оленях, Севастьяна пригласили принять участие, и он не отказался.

Около двух десятков парней, в их числе и жених, взобрались на домашних копытных, сел на своего оленя и Севастьян. Староста рода подал знак, и все сорвались с места, словно подхваченные ветром, они помчались по долине. Гость старался, торопил животное, но куда там, тунгусы со свойственной им сноровкой оставили его позади, но и радовался – к финишу пришёл не последним. Первым вернулся в стойбище Хоньикан, все ликовали, но больше всех радовалась его молодая жена – значит, её муж самый удачливый, быстрый! Смех Мэнрэк заглушал всех женщин, она ликовала, хлопая в ладоши, а глаза горели, и в них светился огонь и счастье.

Несколько тунгусов постарше возрастом устроили соревнования на меткость в стрельбе из оружия, каждый норовил показать своё непревзойдённое мастерство, и у большинства это получалось.

Еда была разнообразная и много, пили и ели, плясали, пели песни, непрестанно говорили разговоры, снова ели и пили, голосили песнями, и так до самого почти утра. «Да, свадьба, что у нас русских, с размахом…» – удивлялся Севастьян.

Как только солнце выглянуло и бросило свои первые лучи на верхушки сопок, все угомонились, разбрелись по чумам, и над стойбищем воцарилась тишина. Спал крепко и Севастьян в чуме родителей Хоньикана. С дороги и сразу «с корабля на бал» аукнулось для него утомительным состоянием, и он сразу предался сну, как только голова приложилась к подушке.

Где-то к полудню Севастьян проснулся, вернее, разбудил его Хоньикан. В стойбище многие ещё спали.

– Брат, солнце над головой, кушай, давай, скажи, зачем тропу топтал длинный?

Умывшись водой из ключа, что впадает в Хомолхо, Севастьян подсел к столу с едой. Ели лепёшки и жареное мясо оленины, приготовленное на костре. Сидели вдвоём с Хоньиканом, рядом никого не было, так захотел новоиспечённый молодожён. Он догадывался, что не напрасно гость отмахал столь вёрст до их стойбища, что-то тревожит или есть какая-то потребность, поэтому и решил уединиться с ним, побалакать с глазу на глаз. Не торопил говорить, ждал – сам скажет. Насытившись едой, Севастьян принялся за чай и промолвил:

– Хоньикан, ты много исходил здешних ключей, да и речку Хомолхо истоптал своими ногами. Находил ли ты где камни золотые?

Хоньикан глянул на Севастьяна, прищурился:

– Зачем охотнику блескучий камень? Наш стойбище ушло с ключей Олёкмы, где люди, как собака, ищут и роют такой камень, каждый золото называет. Его больше, чем самих себя, любят, моя видел, как люди меж собой зубы скалят, злобу показывают, нехороший камень, плохой камень.

– Это есть, сказать не так – значит соврать. Но решил я, Хоньикан, поиском золота заняться. Сам знаешь, зима длинная, так все дни в промыслах проводишь на зверя и пушнину, а летом больше безделье донимает. А коль камень золотой в наших краях объявился и ему цена есть хорошая, так почему отказываться надо? Неправильно это, зачем проходить мимо денег, коль они сами в руки поплывут.

– Э-э-э, – протянул Хоньикан, – зачем так говоришь, почему так сказал, охотник всегда охотник, а камень, староста рода говорит, плохо может дать, погубит он человека, погубит.

– Это как сам к этому делу относиться станешь, с кем задуманное скрепишь. Если с завистником, то удачи не будет и сам сгинуть можешь, а если с добрым и совестливым – оно и ладно получится.

Хоньикан слушал, мотал головой, думал. О чём он думал, Севастьяну ведомо не было, но предполагал: «Никак не примет он моего желания, а знать и не откроется, если что и знает, если что и находил, то ж против рода его получается. Свои же укорять примутся, мол, открылся человеку не из нашего роду, а тот и народ приведёт, для стойбища плохо – зверя пугать будут, завидными глазами пушнину оглядывать, да и соседство с чужими людьми – это не жизнь, коли сами по себе, веками к своей обособленной жизни приучены…»

– Староста говорил, после зима откочевать думал, на речка Жуя, пастбища хороший, ключи хороший, рыба и зверя много, очень много, я сам ходил там, сам глазом видел.

– А что так? Здесь вроде пастбищ хватает и зверя много, рыба в реке хвостом брызги кидает, глушь кругом бескрайняя, десятью стойбищами не охватишь, – удивился Севастьян.

– Хорошо, очень хорошо. Останутся староста и, – Хоньикан показал руку с растопыренными пятью пальцами, – вот столько семей. Остальные на Жуя, чум ставить, охота вести, оленя разводить. Там земля наш, родовой.

– Хоньикан, так ты на мой вопрос так ничего и не ответил или не желаешь отвечать? Обижаться не буду, не в моём характере, да и жизнью обязан тебе, чтобы думать о тебе плохо. Здесь воля твоя, распадки твои и я понимаю, если приду не один, и найдём золото, непременно прознают и другие. И тут свалка неминуема – каждому захочется своё счастье пытать. А люд всякий по тайге шастает в поисках добра этакого, и не остановит их ни Бог, ни власти, кои далеки от мест сибирских.

Хоньикан молчал, отпивал малыми глотками чай, думал.

Севастьян решил не терзать своими расспросами друга. Допив свой чай, дал знать, что пора ему собираться в дорогу, решил сам пройтись по руслу Хомолхо и по её ключам, впереди лето, времени достаточно, чтобы познать тайны распадков, с голоду не умрёт – тайга всюду пищу даст, птица всякая летает и зверь разный бродит. Он привстал, поправил на поясе ремень с ножнами, но тут тунгус рукой потянул Севастьяна присесть.

– Хоньикан говорить хочет, правду скажу. Находили тунгусы камень, который ты ищешь, сам находил. Однахо бросал в реку, все бросали – от человек плохой. Ты другой человек, брат стал мене.

Севастьян предался вниманию, уважительно смотрел на тунгуса и слушал, не перебивал, а Хоньикан продолжал:

– Левая берег Хомолхо ходил, правый берег ходил, скалы близко, там больше находил, везде речка богатый, шибко богатый, камешки маленький, однахо как закат солнце светит. Один не ходи, всяк человек худой положить может, медведь лучше худой человек. Ищи хороший брата, добрый брата, как я брата.

Севастьян ещё испил чаю с другом. Тунгус дал в дорогу вяленого мяса и рыбы и решил проводить от стойбища до поворота речки. По дороге свернули на русло и продвигались правым берегом, рукой показывал на места, где река драгоценные дары хранит.

Приблизившись к одному из плёсов, Хоньикан соскочил с оленя и носком ичига правой ноги начал ковырять прибрежный песок, шевелить палкой, затем присел и принялся руками разгребать грунт, пропуская его сквозь пальцы, опускал то и дело в воду, смывая его с ладоней. Так он делал несколько раз, а Севастьян наблюдал.

Прошло минут несколько, и Хоньикан что-то подхватил, перекинул с ладони на ладонь и выпрямился. Протянув руку, он молча показал находку. То был небольшой самородок золота, размером с олений глаз.

Севастьян взял жёлтый камень. Маленький, но тяжеловатый, отливал матовым золотистым цветом.

«Правду поведал Хоньикан – есть золото в речке, есть! И не только поведал, но и показал. Вещь-то в руке держу, не во сне, а наяву, так что его толкованию имеется подтверждение… Ай да Хоньикан, ай да брат…» – размышлял Севастьян.

– Благодарствую, брат, за находку, ты просто кудесник. Нет, ты посмотри: держу золото. В жизни не держал, только в чужих руках со стороны созерцал, и то мимоходом. А тут вот оно, бесценное, настоящее! – говорил Севастьян, а Хоньикан глядел не на самородок, а на гостя и грустно улыбался.

Оба вскочили на оленей и, ни минуты не задерживаясь, продолжили путь к повороту речки.

Неожиданно Севастьян заметил дерево, на котором что-то закреплено, и по нему и вокруг вороньё чрезмерно и шумно возится – часть с остервенением клюют, часть с карканьем кружат рядом. Провожатый же не смотрел в ту сторону, вроде как и не замечал странности.

– Смотри, Хоньикан, что это, что за невидаль?

Тунгус остался безучастным к любопытству друга, но пояснил:

– Семь ночей назад маленький тунгус умер, хоронили на дерево, вот его душу и растаскает кусками птица.

– Да как же так, почему не предали земле? – ошеломлённо глядел Севастьян.

– Тунгус шибко маленький, сам к небу не поднимется, сил не хватит, птица верхом летает, дух и поднимет.

Севастьяна такое объяснение крайне удивило, и он, поёжившись, подумал: «Вот это обычаи у тунгусов… Ну и дела… Это ж надо…»

– А как же взрослых умерших хороните?

– Больших тунгусов земля принимает, они сильные, сами к небу поднимутся.

Пришло время прощаться, и Севастьян обнял друга.

– Спасибо тебе, Хоньикан, где б ни был, всегда о тебе помнить буду. Пусть хранит тебя Господь от неудач и глаза дурного. Чтоб жил долго сам и жена твоя и дети, чтоб умирали своей смертью, а не преждевременной.

– Иди доброй тропой, сопок много, речек много, однахо встретимся, однахо нет, знает только Дух тайги.

Обнялись, пожали руки и расстались. Хоньикан направил своего оленя в сторону стойбища, Севастьян вниз по течению Хомолхо. Нужно было спешить в Олёкминск, к приходу первых каюков следовало сбыть выгодно всю добытую за зиму пушнину, приобрести боеприпасы дешевле – помимо лавки, закупить по мелочи кое-какого товару.

Обратную дорогу Севастьян выбрал другую. Решил идти прямиком к реке Лене через перевалы, речки и ключи до малого поселения людей с названием Мача. Это около двухсот пятидесяти вёрст, а там добираться берегом Лены до Олёкминска. Всё одно путь нелёгкий, но вроде как короче. Наслышан был: село Мача молодое – как год-два появилось там несколько семей. Кто они, откуда, Севастьян не знал, да и в Олёкминске мало о них слышали и не интересовались. Разве что в полицейском участке на них бумаги были какие. Скорее люди охотничьим промыслом решили заняться, вот и обживаться начали.

Проехав на олене несколько десятков вёрст, а где и пройдя ногами, достиг речки Большой Чепикет, потом Бугарихты. Отсюда прошёл вверх по её течению, преодолел два перевала, что давали начало речке Малый Патом, и ехал вниз по её течению, перебрёл Валюхту, достиг устья речки Кан, а тут уж и рукой подать до левого берега Лены, где-то ниже устья Малого Патома и должна быть Мача.

Добрался. С облегчением он смотрел на большую реку. Лена предстала пред ним во всём своём величии – широкая, полная до берегов, красивая, завораживающая. Впереди показалось шесть изб и несколько хозяйственных построек, чуть поодаль три стога сена, в примитивном загоне блеяли пара коз, послышался одинокий лай собаки, сразу принявшейся облаивать путника. На лай с одного из дворов вышел хозяин, русской внешности, с бородой, средних лет возраста.

– Доброго вам дня, – слез с оленя Севастьян и поклонился незнакомцу.

– И тебе того же, – ответил мужик, а сам пристально всматривался в лицо Севастьяна. – Заезжай, коли с добром пожаловал.

– С добром, с добром, по худым делам не мастер, – ответил Севастьян и спросил: – Как по имени, по батюшке?

– Тихон, Тихоном нарекли сызмальства родители, с тех пор в Тихонах и хожу, отца звали Никифор. А тебя как называть прикажешь?

– Севастьян. С Олёкминска я, тайгу меряю уж какой день подряд.

– Ай да замахнулся ты, парень, что ж её мерить. Вряд ли кому посильно ширь такую необъятную вымерить. Заходи в избу, с дороги уставши, и откушать чего хочется.

– Благодарствую, не откажусь и поесть, и чаю испить, коли угостишь.

– Слава Богу, голод стороной обходит. Натерпелся коего на земле родной, так и сбежали тремя семьями с одного узда, а за нами ещё трое прибыли. С пустых земель оторвались, а тут простор дремучий, но богатый, руки только и смекалку прилагай.

Севастьян сидел за столом и ел с аппетитом жареное мясо изюбра, нахваливал хозяйку за вкусный и сытный обед, та косила на гостя глаза, но не злобно, а с удивлением и настороженно, всё ж в избе чужой человек, с каким намерением явился, что ж ему здесь надобно? Но и видела в нём благодушного, простого молодого человека, и это её успокаивало.

– Если на ночлег пустите, ранним утром трону по Лене до Олёкминска, спешить надо, а путь длинный – купцы с низовья приплывут, а какие и с верховья спустятся, так пушнину сбыть следует. Охотник я, с малолетства за зверем хожу.

– К оному ремеслу тоже пристрастие имею и мои соседи, за сим и прибыли, чтоб пушнину добывать. Пушнина ведь как, богатеям покою не даёт, в меха желают наряжаться. Так и пущай тешатся и скуп ведут, а нам впрок – и сыты, и одеты, и обуты будем. Вот и ноне дожидаемся – лодки со дня на день с купцами до нас дойти должны, объявятся, так есть что продать – почин удачный оказался.

Тут Севастьяну пришла идея, как сократить время в дороге.

– Ты мне, Тихон, лучше вот что скажи: глянул я, на берегу стоят две лодки-долблёнки. Эта твоя работа?

– Наша с соседом Митяем, а чья ж. Чего, чего, а такую штуку делать научены, а избы рубим – только щепки летят. Лучшими мастеровыми в наших краях значились, а сами без хат остались, как сапожники без сапог – жизни местные помещики не давали, всё под себя норовят грести, чтоб имя икалось и аукнулось. Без лодок никак – два острова напротив, улова рыбные, сети ставить сам Господь Бог велел.

– А ты мог бы лодку поменять на оленя?

– Что ж так?

– По реке я доберусь быстрее и без устали, всё самосплавом река донесёт.

– Обмен-то не шибко выгодный, да ладно, чего там. Олень у тебя добрый, а в пару ему и самка у нас имеется, так что для восполнения потомства сгодится. В хозяйстве животина ох как нужна, отчего ж не согласиться, в таком разе и Митяй супротив не будет. А лодку выдолбить для нас пара пустяков, справим в надобность. По рукам, коли так потребно тебе.

– По рукам! – радостно ответил Севастьян и крепко сжал протянутую Тихоном жилистую руку.

Рано утром Севастьян распрощался с Тихоном и его односельчанами и отплыл на лодке вниз по Лене, работал одним веслом, направляя своё судёнышко в нужном направлении. Здесь над водной гладью мошка не донимала. Вода плескалась за бортом, лучи солнца играли и переливались в её брызгах, свежесть, словно жидкость, плыла над рекой, а впереди предстоял путь длиной чуть более полутора десятков часов…

Глава 4

Севастьян, сидя в лодке, созерцал берега и проплывающие сопки, плыл и размышлял: «Как неожиданно всё образовалось. Не верится, но факт-то налицо – золото при мне, и поднял его с реки Хоньикан, вот оно у меня, – Севастьян запустил руку в карман и нащупал самородок, – вот оно – частица клада земного. Частица, но какая! Вернусь в Олёкминск, пред людьми открываться не престало, кого зависть обуяет, начнутся расспросы, пересуды, а то и кривотолки, дойдёт до исправника, а тому что, только повод дай – допытываться станет, докажи, что не украл, а скажи не украл, так найдутся указать неправду – у них похитил. Нет, здесь надобно разумно поступить, скрыть до времени, а опосля по закону уладить, коль дело пойдёт. Перво-наперво объявлю, мол, желание имею и хочу землю застолбить на поиски и промывку породы, не открываясь и не показывая преждевременно дорогую находку… А людей подобрать можно, есть такие, среди таких же, как я, охотников и сговорю. Двоих, троих не боле, а там видно будет. Вон Димка Сохин, Пашка Сушков чем не люди, без дурных мыслей в голове, ровные по натуре. Сейчас, поди, уже из тайги вышли, сети чинят, на рыбную ловлю намётки прикидывают, а тут заверну им такое, глаза ко лбу выкатят. Одним словом, есть с кем дело ворошить… Одно беспокойство – только бы исправник добро на поиск и регистрацию земель дал… Хотя моя безграмотность в законах писаных и подвести ж может. Откуда мне знать порядки царские, коли о них нигде не читал, а он власть местная всяко повернуть вздумает. Может, его соболями задобрить?.. Наслышан: ведь берёт исподтишка окаянный мзду, берёт, и совесть не гложет…»

Возвратившись в Олёкминск, Севастьян вытащил лодку на берег и привязал, после чего направился в посёлок. Прежде чем ступить на порог своей избы, первым делом заглянул в лавку купить спиртное, коим торговал местный торговец наряду с иным товаром. Денег с собой не было, отпустили под твёрдое слово. Порой за любую покупку расплачивались шкурками белки или горностая, больше ценился соболь, и это было выгодно любому скупщику. Пушнины у Севастьяна было в достатке, и у него не болела голова, что может оказаться должником пред кем-либо. Но к чему почти задаром давать пушнину, коли при дешевизне алкоголя лучше расплатиться несколькими десятками копеек. Вот и сейчас, получив две косушки водки, заверил продавца: завтра до полудня расплатится деньгами. Взял водку не для пьянства, а выпить с устатку после длинной утомительной дороги, да и угостить товарища, коли какой в гости заявится.

В лавке всегда стояла большая пузатая бочка спирта, доставляемого хозяину то из Якутска, то с верховьев Лены. Говорили, что сей товар на Русь шёл из-за границы, а кто молвил – из дальних губерний и развозился поставщиками-торговцами по волостям и уездам, уж больно выгодно было с ним заниматься – хорошую прибыль приносило. Зимней санной или летней гужевой дорогой по тракту до Усть-Кута. А летом уже большой водой по реке Лене на беспалубных, крытых многовёсельных каюках, достигавших до семи саженей по длине и пять, а то и шесть аршин по ширине, или больших парусно-вёсельных лодках спирт, как и иной груз, доставлялся до Олёкмы. Купец-лавочник Феофан Руснак приобретал спирт под скупленную у местных охотников и у заезжих тунгусов пушнину, а в лавке разводил его до крепости водки и продавал на разлив, кто-то брал чистый. Кому шкалик, кому чарку, бутылку, штоф, а иные покупали и четвертями – у кого какой расчёт имелся. Порох, картечь и пули, ружья также имелись в лавке, по ним шёл обмен только пушниной, причём купец придирчиво осматривал выделку, старался не прогадать в выгоде. Интерес у предприимчивых людей возрос к Олёкминскому краю, тому причина была не только высокого качества пушнина, но и золото, найденное и добываемое в таёжных ключах, и маломерные суда гораздо чаще, чем десять-пятнадцать лет назад, начали появляться здесь – завозили товары для сбыта, наряду с пушниной имели желание заполучить и жёлтый металл.

Открыв дверь своей избы, Севастьян у порога снял с плеча ружьё, мешок, всё положил на пол. Глянул на угол с образами, перекрестился, переоделся и растопил печь. Не для того, чтоб согреть помещение, а чтоб изба живой дух и уют приняла.

Сидел и смотрел на огонь, думал о завершившемся пройденном тяжком пути, о долине Хомолхо, о Хоньикане, а вспомнив его свадьбу, улыбнулся. Достал из кармана самородок, от огня он заблестел по-особому – заиграл жёлтым металлическим оттенком, отчего на душе Севастьяна стало легко, а тело покинула усталость.

Налюбовавшись золотом, решил спрятать его в погребке, устроенном под полом избы, закрывающемся массивной крышкой в уровень половиц. Здесь он хранил приобретаемые по осени у местных крестьян картофель, огородные и лесные соления. Используя укромную нишу, он и схоронил свою ценность, предварительно завернув её в суконную тряпицу…

В контору исправника Севастьян пошёл через день, два дня и ночь обдумывал, как и с чего начать разговор. Задумка особая, для него новая и несвойственная его обычному ремеслу.

– Зачем пожаловал, Перваков? – первыми словами встретил Ряженцев, как Севастьян перешагнул порог.

– Вопрос, уважаемый Святослав Романович, имеется, ноги и принесли меня к вам.

– Что ж за вопрос? С челобитной какой, али на тебя напраслину навёл кто?

Помощник с секретарём, глянув на молодого человека и не проявив к нему интереса, продолжали листать бумаги и что-то писать.

– Нет, слава Богу, ни то и не другое. Задумка имеется, Святослав Романович.

– Чего там надумал? Выкладывай, коли пришёл. – Ряженцев пальцами правой руки поправил усы и пристально всмотрелся в посетителя.

Смутившись, но тут же оправившись, Севастьян начал:

– Золото в ключах люди ищут, по всей Олёкме и далее ходят. Приезжие и те туда же…

– А тебе что до этого? Каково до них? – перебил Ряженцев и вскинул свои чёрные брови, отчего у Севастьяна душа заколебалась.

– Так приобщиться желание имею, ежели разрешение дадите.

– Хм, и на кой тебе этакое беспокойство? Ты ж зверолов, пушниной промышляешь, аль денег не хватает?

– А кто ж откажется от запасу на жизнь, всяк охочий до этого, медведь и тот жир на зиму копит.

– Да знаешь ли ты, каковы обстоятельства с промыслом золота? Я вот скажу: и не ведаешь. То ж не силки, чтобы в них пушнина попадала, а тут люд тысячами квадратных саженей и толпами землю перекидывают, а проку шиш – кто пустой бродит, кто золото по крупицам собирает, а хозяева счёт ведут строгий.

– Счастье хочу пытать не на приисках, а самолично, уж больно привлекательное занятие. Кто знает, может, Господь и покажет, где дорогой металл хоронится, может, откроются мне закрома земные.

Ряженцев нахмурился, сидел и размышлял, а как созрело у него мнение, высказался:

– Против ничего не имею, но ведь невозможно оформить на тебя разведку и поиск драгоценного металла, никак невозможно.

– Отчего ж невозможно? – Перваков опешил.

– По статусу не положено, по статусу, мил человек.

– ?.. – Севастьян озадачился и примолк.

– По указу Государеву этаким занятием наделены люди, владеющие своими территориями, аль при аренде на казённых землях иных лиц. Если покажешь мне выписку о владении тобою казённых земель, где собрался заняться поисками золота, и предъявишь бумаги, подтверждающие оплату государственных податей, или межевание какое оформишь, враз твоё дело решим. А так изволь… – Ряженцев вновь прогладил рукой усы и хмыкнул: – Того требует свод уставов казённого управления, нарушить никак нельзя, на то мы и приставлены, чтоб блюсти его наряду и с иными правительственными циркулярами.

Севастьян, услышав много незнакомых слов, доселе не доносившихся до его ушей, и вовсе растерялся. «Выходит, не так всё просто… Где ж и кто мне оформит в собственность или в аренду земли, коли этого требует время длиною в год, а то и в два, да и деньги нужны большие. Одному со своими соболями такое дело не осилить… Видал, на какую бумагу ссылается – аж каким-то сводом уставов размахивает, поди важное Государево указание… А не вводит ли меня в заблуждение, ему все закоулки бумажные знакомы, вот и упражняется над моим неведением?.. Разбери, где правда, а где лукавство… А наседать супротив воли его, так и выставит, а опосля и не подкатишься при нужде какой…»

Исправник, будто читая мысли Севастьяна, продолжал:

– То ж статус надо иметь соответствующий или оформить вид на хозяйство, пройти процедуру в правительственных конторах, произвести в натуре на месте межевание, пошлину оплатить немалую, посильную разве что тому или иному знатному человеку, высокого рода-племени. А ты к ним, как нам ведомо, не относишься, и непосильна тебе ноша этакая. Что у тебя окромя пушнины и грошей малых накоплено, на то разве что с девками недостойного поведения покутить хватит. – Исправник беззлобно рассмеялся, но тут же сменил выражение лица и серьёзным тоном отрезал: – А посему и вопрос твой пока неразрешимый выходит.

– Но ведь люд-то копошится, роют породы, – опомнившись от слов исправника, с осторожностью в голосе не унимался Севастьян, а внутри всё кипело: «Это как же, что ж теперь, коли сословием не вышел и не того рода-племени… Да знал бы ты, исправник, что самородок у меня имеется и откуда взялся, так по другому заговорил бы… Э, нет, не время тебе знать! Эх, да что там…»

– И ты можешь, безусловно, такую работу на себя взвалить, если под каким купцом или барином подпишешься. Всяк в таком деле себе хозяин – иди и батрачь, хоть с весны до белых мух, слова никто супротив не скажет.

«Выходит, стойбище, с которым кочует Хоньикан, платит подати, коли официально на таковых казённых землях оленеводством занимаются, а скорее эти земли им самим принадлежат и они сами по себе хозяева, ведь так Хоньикан говорил – на Жуе, на Хомолхо, возможно, и ещё где. Их стойбище большое, скопом и веник можно переломить, это не я один как тонкий прутик… А на поклон к старосте стойбища идти постыдно – мало того, под носом золото мыть непонятно на каких условиях, а золото откроется, так столбить надобно, а земли-то не мои, а людей приведёшь, а там какой для них прок, только озлобишь тунгусов и свою душу терзать стану? Хоньикан первый меня проклянёт… Податься на прииски и поделиться открытием, так всяко может сложиться – там хозяева народ жжёный, налягут на стойбище, обкрутят, обманут и пустыми всех по миру пустят, а мне разве что рубли малые в горсть сунут, и всё… Так от этих рублей всю жизнь карман будет жечь, и с позором по земле ноги таскать придётся…»

– Где ж найти благодетелей с землями оформленными или с казной богатой, чтоб мне поверили и доверили самому дело такое большое, выгодное вести?

– Хватает таких: одних купцов и чиновников, знатных и разного уровня в России хватает, знать только нужно, к кому и с какой стороны подойти. Можно и чрез их помощников, иных служивых кому свои заботы они решать поручают. На прииски тебе надобно ехать, там и ответ найти должен, разговор поведут, если интерес к тебе проявят. А проявить могут – затухают разработки от малого содержания золота в песках, а иные и вовсе работы свёртывают. – Ряженцев положил обе руки на колени, давая понять собеседнику об окончании беседы. – Послушай меня, совет напоследок дам: зная твою судьбу нелёгкую и удачливость в охотничьих промыслах, так и занимайся этаким ремеслом, в этом у тебя дорожка протоптана. Не такие, как ты, за золотом тянулись и погорели – одни горбатятся за копейки, а иные в земле гниют, где копались. – Ряженцев поднялся со стула и шагнул к Севастьяну. – Так что, Перваков, думай, прежде чем голову в ярмо совать. Ну, а ежели на том твёрдо стоять хочется, так при случае подмогу, замолвлю слово, если кто таковых одержимых искать вздумает, – с этими словами он слегка хлопнул Севастьяна по плечу и выпроводил из конторы, затем вернулся к своему столу и присел за него со словами: – И чего человеку неймётся, сам от дела своего выгодного бежит.