Третий Шанс

Коля пожал плечами и вздохнул.

– Не помню. Точно сейчас многое по-другому бы делал, если бы вернуться.

– Например?

– Например… да не например. Что я вам дал? Заботу, внимание… Хорошо, если ещё воспитание.

– А надо что ещё-то? – Василиса искренне удивилась. – Это же детское счастье. Не только когда детство, а особенно когда вырастаешь и вспоминаешь детство. А у нас с Машкой оно такое счастливое было! Машка тебя ещё пьяным помнит, и как вы с мамой ругались, а я нет.

– По-другому… – Коля задумался и вдруг взъерошил волосы на голове. – По-другому, это когда детям можешь дать больше, чем выучить с ними уроки и даже почитать правильные книги. По-другому, это когда перед глазами у детей пример, каким должен быть человек. И как стать таким человеком. И когда детей направляешь верной дорогой, наставляешь и поддерживаешь. Я, вроде, уже более или менее разобрался, что там к чему тогда было… Я знаю, я был хорошим папой. Наверное, хорошим мужем и хорошим другом. Но только если бы тогда я был таким, как сейчас! Если бы я сегодняшний попал туда… я был стал лучшим специалистом по ремонту машин! Или одним из лучших! Выучил бы английский. Выучил бы не знаю, что ещё. Научился бы хорошо готовить, пошёл бы в спортзал, бросил бы курить, и вообще… И точно был бы другим, и жизнь бы сложилась по-другому. И для меня, и для вас. У вас был бы перед глазами такой пример… А сейчас я понимаю: то, о чём говорю, тогда таким нереальным казалось! «Ну как я английский выучу? И, главное, зачем?», «Ну я и так нормально тачилы чиню, чего ещё-то? И, главное, зачем?», «Книжки? Бе-е, они нудные все». А всё же просто. Шаг за шагом. Посмотрел на свою работу и просто задал себе вопрос: «А что я делаю не идеально? Что нужно, чтобы было идеально каждый раз?». Да с тем же английским – пошёл да узнал, где курсы и сколько стоят. Выбрал бы себе что-нибудь приемлемое и занимался бы ещё сам вместо того, чтобы у телевизора сидеть. А вот тогда за ручку меня отведи – не стал бы сидеть, терпения бы не хватило. А что меня сегодняшнего отличает от тогдашнего? По большому счёту – только характер.

– Папа, – вдруг прошептала Василиса. – А вот таким я тебя не знала. И… – Она запнулась. – И рада, что узнала. А ты расскажешь?..

Алёша в десять вечера уснул, а они проговорили всю ночь. У Коли от дочки почти не было секретов, кроме… эх… кроме предстоящего убийства. Он рассказал ей всё, чем жил последние два года. До деталей, какие мог вспомнить. И она тоже рассказывала и рассказывала.

Она была умной, даже мудрой, а он был моложе и в чём-то, несмотря на выпавшее ему, всё равно наивнее. Но он остался для неё папой – самым главным мужчиной на земле. Лучшим. А теперь он ещё предстал таким, каким она его прежде не видела – мужественным, даже брутальным, и при этом интеллигентным, интересным, начитанным, с формирующимся хорошим вкусом. Было ли жаль, что он только сейчас стал таким? А как можно жалеть? У неё же был лучший на свете папа, у неё было счастливое детство. И у неё хватало мудрости не задавать себе вопрос – а что было бы, если…

Коля провёл у Василисы ещё один день и одну ночь. Они всё время были вместе, втроём, их теперешней семьёй. Просто жили вместе, будто так и надо, будто так было всегда. Буднично. Готовили еду, гуляли, подбирали для Алёши костюм для вечеринки в школе, обсуждали книги. Коля раздобыл листок бумаги и показал Алёше, как складывать самолётик, а потом научил играть в «морской бой».

В их встрече не было надрыва, не было сцен из бульварных романов. Встретились, как будто просто давно не виделись и очень соскучились. И провели два счастливых беззаботных дня вместе. Как будто это были просто выходные.

А потом он уехал.

– Ты вернёшься? – спросила Василиса, словно что-то чувствовала. Да конечно, чувствовала. Родной же человек.

– Вернусь, – серьёзно сказал Коля. – Думаю, через неделю, вряд ли позже. Ну, может, через две.

Они обнялись, она чмокнула его в щёку, и он её тоже.

А потом Коля вышел из подъезда и легко запрыгнул в большой паластрум с надписью «НМК» на борту. И, конечно, напоследок оглянулся и помахал рукой. А они стояли у окна и тоже ему махали.

* * *

Ходырев расхаживал по кабинету взад и вперёд, заложив руки за спину. Стенька нервничал, Фролов просто волновался. А вот Пекарский довольно улыбался. Он хорошо знал, что его руководитель не раздражается, не психует, что любая сложность для него – это просто новый вызов. Чем труднее задача, тем интереснее преодоление. И сейчас он в Ходыреве чувствовал именно эту эмоцию – заряженность на успех, кипящую энергию, которую следует с холодной головой направить в нужное русло.

Они только что посмотрели интервью Николая Афанасьева по каналу «НМК», и Фролов отправил герою передачи приглашение посетить дом Игната Рафаэлевича Ходырева, богатейшего человека России, который очень увлекается двадцатым веком. Пусть дедульки-«волки» порадуются, какой у них замечательный план и как он сам собою воплощаются в жизнь.

В самой же передаче не было ничего любопытного, просто обсуждение бытовых картинок из жизни столетней давности. Ну, и охи-ахи по поводу гения Филатова. Справедливо, но тоже не новость.

– Так! – Ходырев остановился и хлопнул в ладоши. – С этим ясно. Завтра Афанасьев здесь, послезавтра ты, Стенька, прилетаешь ко мне. Познакомлю вас. Он человек для меня непонятный, поэтому перед встречей, – Ходырев повернулся к Пекарскому, – Богдан Петрович, проконсультируете уважаемого священнослужителя, как вести себя в таких ситуациях? А то мало ли. Чтобы без сюрпризов. Человек он мне интересный, – говорил Ходырев, опять обращаясь к Стеньке, – и еще это хороший выход на Филатова, а через него на Калинкина с его «Дельтой». Если повезёт, перетянем парня на свою сторону, тогда будет хороший публичный эффект, он же сейчас модная знаменитость. Но человек всё равно для нас неизвестный, поэтому будем соблюдать все меры предосторожности, какие нам предписывает Служба безопасности.

Он замолчал, и в комнате повисла тишина. В этой тишине вдруг стало слышно, как капли начинающегося дождя барабанят по окну. Ходырев специально попросил в кабинет окна без излишней шумоизоляции. Он любил слышать то, что происходит на улице. Дождь. Порывы ветра. Топот копыт и ржание лошадей вдалеке. Шум двигателя автомобиля. Смех или перебранка работников или гостей. Мир полон жизни, полон звуков, и Игнату Рафаэлевичу всегда хотелось быть частью этого мира, не отрываться от него. А ещё он любил просто гулять по улицам городов…

Присутствующие уловили настроение и тоже посмотрели на окно, по которому уже вовсю стекали дрожащие струйки. Ливень будет сильным, уже сейчас понятно. Может быть, один из последних в этом году. Ноябрь.

– Ноябрь уже… – задумчиво проговорил Ходырев.

– Скоро Новый год, – в тон ему констатировал Фролов. – Ёлку, как обычно, трёхметровую, Игнат Рафаэлич?

Ходырев обернулся от окна, посмотрел на своего помощника с улыбкой.

– Кремлёвскую не успеем, – продолжил Фролов, – мы же на январь уже мероприятие планируем.

Пекарский довольно хмыкнул, переводя взгляд то на Ходырева, то на Стеньку, Ходырев посмеивался, Стенька хлопал глазами, и лишь Фролов держался с напускной серьезностью.

– Девятое января, – констатировал Ходырев. – Кровавое воскресенье. Дадим шанс нынешнему руководителю страны разрешить народный протест мирно, без жертв. Богдан Петрович, изложите план? Будьте любезны.

Пекарский деликатно прокашлялся и откинулся в кресле, закинув ногу на ногу.

– Девятого января утром президент Шацкий будет находиться в Санкт-Петербурге в Зимнем дворце. Имеется ещё запасной вариант для Москвы, его мы в деталях продумаем немного позднее. Мы обоснованно полагаем, что Шацкий будет именно в Зимнем. В восемь утра большие группы людей – толпы, если угодно, – должны двигаться со стороны Невского проспекта. Необходимо тысяч десять, как минимум. Полиция и Национальная гвардия будут подготовлены к такому шествию. Изначально им сообщат лишь то, что это мирное шествие с требованием отставки президента. Вам, Стенька, следует так и настраивать последователей вашего культа – мирное шествие с требованием отставки. Идеологическая часть, как я понимаю, уже проработана.

Изначально необходима чёткая организация: народ собирается на площади Александра Невского, туда же прибывают новые группы. С самого начала давка не нужна. По плану, народ должен прийти к Зимнему, заполнив весь Невский и всю площадь у Зимнего. Далее толпа должна пройти через Дворцовый мост и разойтись по домам.

Однако, если Шацкий не согласится уйти в отставку немедленно, провокаторы – простите мне мою непосредственность – должны раззадорить толпу к тому, чтобы ворваться в Зимний и принудить президента к отставке силой. Для этого необходимо заранее вложить в головы людей эту мысль. Поработайте с психологами, подумайте, как лучше это сделать. Может быть, фразами вроде: «Мы не будем врываться во Дворец» и «Что же делать, если Шацкий заупрямится и предпочтёт личные выгоды воле народа?». Также заранее следует посеять в толпе страх, что полиция может применить силу для разгона шествия. Пусть боятся. Напомните о Кровавом воскресенье тысяча девятьсот пятого, тогда погибло много народу. Кстати, чем чётче будет эта ассоциация, тем лучше – шествие простого народа к царю с иконами в руках. Мы и дату неслучайно выбрали: девятое января.

– А Шацкий возьмёт и улетит на пинге с охраной, – спокойно заметил Стенька.

– Об этом варианте мы не подумали, – сообщил Фролов. – Отменяем шествие.

Пекарский проигнорировал неудачную шутку молодого человека, правда, из вежливости отметив её лёгкой усмешкой, и продолжил:

– На этот случай, во-первых, у активистов народной милиции будут средства поражения «земля-воздух». А во-вторых, как я упоминал, толпа должна быть подготовлена к панике. Если что-то идёт не так, бросаем отряды на полицию, провоцируем вооружённое столкновение. И паника. Пусть народ побежит… Кстати, мне понравилась идея с медведями. На Большой Морской в это время окажется путешествующий цирк с дикими зверями. И ещё… а если другие группы вести в обход, направляя к Невскому вдоль Мойки? Тогда в случае паники несколько людских потоков столкнутся, точно будет давка. Активисты пусть устроят провокацию на Дворцовом мосту. Тогда люди побегут на Дворцовую набережную. Там неизбежно столкновение с полицией, многие будут падать в воду. Напомню, в начале января.

– План понятен, – подытожил Ходырев, – хотя, как я вижу, многие детали нуждаются в проработке. Времени у нас мало, так что, Богдан Петрович, попрошу вас подготовить детальный оперативный план через неделю и для Москвы, и для Петербурга. Фролов. Вы со Стенькой поработайте с социологами и психологами – у нас должны быть инструменты для направления толпы на штурм Зимнего и для быстрого возникновения паники. Средства координации – основные и резервные. И, Фролов, журналисты.

– Занятно… – Стенька, возбудившийся было от плана столь драматичных действий (а то как будто мало ему драмы было за последнее время), вдруг обмяк в кресле, лишь покачивал ногой. – А дальше что?

– А дальше отставка президента и переход власти к вице-президенту.

И всё же кое о чём Стеньке не говорили. Существовал и «план Б». Его обсуждали, когда священник покинул Покровское.

Привести Федоренко на пост и.о. президента требовалось любой ценой, это было ключевой частью плана. Точнее, не сама фигура Федоренко, а перестановки в правительстве, которые и.о. президента должен будет утвердить, а предварительно он их уже согласовал. Поэтому, если Шацкий не уйдёт в отставку добровольно, его убьют.

Многие военные, в том числе высокие чины, сочувствовали идеям «Чистоты и Чести». И значительное число – далеко не из православных убеждений. Где-то работали деньги, где-то усталость от слабого президента и желание «сильной руки», символом которой выступал Федоренко. Были среди военных и такие, кто придерживался радикальных взглядов. Один из них, генерал Звягинцев, как раз недавно принял под своё командование орбитальную установку залпового огня «Громовержец». За несколько дней Звягинцев переформировал команду установки, и офицеры, находящиеся на орбите, были готовы выполнить любой приказ генерала, вплоть до уничтожения президента страны.

От залпа «Громовержца» защиты не существовало. Система приводилась в полную боевую готовность за пятнадцать минут, в течение пяти минут после залпа наземная цель уничтожалась со стопроцентной вероятностью.

– Меня ничего в этом плане смущать не должно, Богдан Петрович? Зная Сканера… Если до него дойдет информация…

– Рано или поздно обо всём этом станет известно и ФСБ, и «Альфе», и «Дельте», и ещё много кому. Только вот в чём дело. Скоро командир «Громовержца» получит приказ: нанести удар по месту нахождения президента, если будет предпринята попытка захвата установки. Операция по захвату занимает, как минимум, сорок пять минут, включая вывод истребителей в атаку и саму атаку. Невозможно незаметно подвести к «Громовержцу» такое количество боевых машин, которые могли бы захватить или повредить его. И из нашей утечки будет следовать, что «Громовержец» адепты экстремистского культа взяли под контроль только для того, чтобы он не попал в руки властей. То есть, вы нас не трогайте, и никакого удара не будет. Захватили только, чтобы вы Стеньку орбитальной бомбардировкой не угробили. Но если попробуете нас захватить, то шантаж – мы сами нанесём очень болезненный залп. Ну, и к тому же, все правоохранительные органы находятся если не под нашим контролем, то, по крайней мере, под влиянием. В общем, сюрпризов быть не должно.

– «Дельта», – коротко заметил Фролов.

– А что «Дельта»? – Пекарский пожал плечами. – Тридцать истребителей, которые не смогут повредить «Громовержец», даже если всеми своими пушечками и лазерами будут её расстреливать в упор? А в упор им палить никто не даст. Абордаж? Совсем смешно. Они, конечно, будут в курсе возможности упреждающего удара и пятнадцатиминутной готовности к залпу. У «Дельты» был бы шанс, если бы у неё имелись адекватные средства поражения и устройство телепортации.

Ходырев скептически поморщился, но ничего не сказал.

– Вот ещё, – вдруг продолжил Пекарский. – Афанасьев. У него есть престарелая дочь и правнук девяти или десяти лет. Если что-то пойдёт не так, мы сможем это использовать.

– Как? – Ходырев вскинул брови.

– Не знаю, – Пекарский вздохнул. – Наша задача – не мешать Афанасьеву выполнить его план почти до конца и снять это на видео. Но мало ли…

Ходырев задумчиво покивал, размышляя уже о чём-то своём. А потом так же задумчиво проговорил:

– Беспокоит меня Калинкин. Я знаю его. Он боец. У меня иногда возникает ощущение, что он всей этой ситуации специально позволил до кризиса дойти. Вполне в его стиле дать противнику разыграть партию, а потом взять, да и перевернуть всё с ног на голову. А сейчас он подозрительно затих…

– Понимаю, о чём вы говорите, Игнат Рафаэлевич. Но мы просчитали ситуацию вдоль и поперёк, ну негде ему переворачивать!

* * *

Ну вот и сбылась мечта идиота. Интервью, известность, срубил бабла. Только на пару лет пораньше бы это всё – в тему было бы! Жизнь удалась!

А сейчас никакого удовольствия. Ну вот, Коля Афанасьев, стал ты другим человеком. Возмужал и повзрослел. Вот удивительно, ведь только характер поменялся, а мир уже совсем другой. Не приобрёл новых знаний и навыков, ну, почти. Просто через многое прошёл. И ещё прочитал массу книг. И главное – встретил настоящих людей. А мир совсем другими красками заиграл. Что ж раньше-то так не мог? То есть мог, конечно, просто не знал про это. Не верил.

Вспомнился разговор с Василисой и ещё раньше с Миленой. Ведь тогда, в две тысячи седьмом, мог взять и всё поменять в жизни. Через труд, через сложности, но всё было реально. Изменить жизнь и свою, и близких. Детям дать больше. Только самому надо было стать другим.

– О чём задумались, Николай Алексеевич?

Ходырев остановился, посмотрел на Колю со сдержанной доброй улыбкой, а потом медленно двинулся дальше, вороша палкой пожухлые, давно опавшие листья.

Они гуляли в небольшой рощице в Покровском. Было уже довольно прохладно, небо заволоклось серыми тучами, моросил противненький дождичек. Они были в плащах и резиновых сапогах. Просто бродили по имению и беседовали. О разном, не только о двадцатом веке, конец которого Коля застал в сознательном возрасте.

А Игнат Рафаэлевич живо интересовался. Искренне. И про быт, и про менталитет, и про культуру, про всё. С азартом набрасывался на самые малозначительные детали. Запереть «кнопочкой» каждую дверцу у машины вручную и закрыть все окна «крутилкой», если дотянешься через салон! Не «горячее» блюдо» а «второе»! Ездить в автобусе «зайцем». Ёршик в туалете. «Прописаться» на работе после первой получки. Да много всего…

– О жизни задумался, – честно ответил Коля и двинулся вслед за хозяином поместья. – Вот тут много всего разного увидел. В смысле, не чудеса техники, а других людей, жизнь с другой стороны…

– И подумали, что раньше могли жить по-другому?

Игнат Рафаэлевич умный человек, отметил про себя Коля, и беседовать с ним интересно и приятно. В самом деле располагает к себе, причём искренне. Злодей, конечно, но человек хороший. Если можно так выразиться.

– Ага, – Коля кивнул. – Вот бы раньше знать, как жизнь устроена.

– А как она устроена, на ваш взгляд? – Ходырев спросил по-доброму, но с явной иронией.

– Да нормально. Гарантий, конечно, в жизни нет никаких. Но вот фраза: «А вдруг я постараюсь и что-то там сделаю, а у меня не получится» – явно не в тему. Или: «Ой, да это всё бесполезно».

– Ну, а вот сейчас вы в другом времени, в другом обществе. Вы же умный человек, Николай Алексеевич, понимаете, что нынешний ваш этап скоро закончится. Ещё немного – и журналистам станете неинтересны, любителям двадцатого века, вроде меня, тоже наскучите. Что делать-то будете? В прошлой жизни у вас хотя бы профессия была.

– Ну уж точно не потеряюсь, придумаю что-нибудь. Просто не успел ещё сориентироваться. Сами же знаете, сначала на даче у профессора Филатова жил, потом на Уране. Так сказать, каждый раз в ограниченном периметре. А так – мир посмотрю и определюсь. Социальный минимум мне уже положен, а деньги от интервью пока тратить не буду вообще. Может, пригодятся вложить во что. Не знаю пока.

– Вы же понимаете, что эксплуатировать навыки столетней давности вам здесь негде?

– Понимаю, – кивнул Коля. – Думал уже об этом. Это как мастера по телегам из девятнадцатого века в двадцатый перенести – кому он нужен был бы? Понимаю, Игнат Рафаэлевич. Вы это всё не к тому, чтобы какое-то предложение мне сделать?

– Нет, – ответил Ходырев коротко, но всё так же дружелюбно. – Конечно, мог бы предложить вам должность механика, мой гараж автомобилей столетней давности вы видели…

– … но сами понимаете, что я вряд ли соглашусь, потому что острой необходимости нет, а надо пристраиваться как-то самому и основательно.

– Точно! – Ходырев засмеялся. – Но имейте в виду такую возможность.

– Спасибо, Игнат Рафаэлевич.

А ведь отключилась эта давящая тревога. Мысль о том, что нужно убить человека или даже двух, занимала весь мозг и все чувства в последние дни. Простите, крайние. Особенно после тех тренировок, где «нарисованный», но почти настоящий Ходырев корчился от боли после первого попадания и, стоя на коленях, зажимая окровавленной рукой простреленный бок, молящими глазами просил не добивать. Поэтому и интервью скомканные получались, хотя Коля старался держаться, понимал, что надо. И вот вдруг раз – и ничего. Переступил порог Покровского, и как рукой всё сняло. Просто как будто такая работа.

Ещё немного прошли молча.

– Знаете, Николай Алексеевич… – задумчиво проговорил Ходырев. – Вот думаю. В чём люди меняются, а в чём нет.

– Знаете, Игнат Рафаэлевич, я на Уране много чего прочитал, там времени вагон был…

– Вагон? – Ходырев рассмеялся, ему понравилось выражение.

– Вагон, – повторил Коля. – Так вот, люди не меняются. Вообще. Почитать Достоевского, Булгакова…

– Общество меняется, а с ним и люди. Средневековье, Ренессанс… Почитайте-ка, что тогда писали. Осмелюсь предположить, что литература – это отклик на запрос общества.

– Да ну, общество туда-сюда…

– … в зависимости от царящей в обществе идеологии.

Коля помолчал.

– Считаете, у общества всегда есть идеология?

Ходырев пожал плечами.

– Ваше время. Советский Союз с коммунистической идеологией, и ох как сильна она была. Соединённые Штаты со своей исключительностью. Европа со своей толерантностью. Китайцы, которые всё время что-то строят на свой манер.

– Ну так после развала СССР…

– … не было идеологии? Не было, потому и пошло, как пошло. А запрос на идеологию, на национальную идею всегда есть.

– Ой, вы сейчас про «Чистоту и Честь» скажете! Все так и носятся с этим Стенькой. Я тут без году неделя, а и то из каждого утюга: «Стенька-Стенька»!

– Из каждого утюга! – Ходырев рассмеялся, вспомнил анекдот столетней давности, который когда-то читал. – Была бы нормальная государственная идеология, не были бы никакого Стеньки. А с вялотекущим развратом последнего времени Стенька не мог не появиться. Люди устали от того, что предоставлены сами себе. Соскучились по нравственности.

– Только вот через насилие…

– Ну так они и по жёсткой руке соскучились. Как дети. У вас ведь есть дети… то есть, были?.. Простите. Так вот, ребёнка если самому себе предоставить, он и в лужу полезет и простудится, и съест что-нибудь не то. А овцам нужен пастух. У общества сложнее, и мне бы не хотелось делить людей на ведущих и ведомых, коих большинство. Но суть та же. Можете подобрать более деликатные слова. Христианская религия – то, что нужно современному обществу. Если сами не веруете, то отнеситесь к этому прагматически. Высокая мораль, что бы вы об этом ни думали, в природе человека. Пусть когда-то, тысячи лет назад, её не было, но она с развитием общества сформировалась. Если угодно, эволюционировало не только тело, но и сознание. Похабство, мещанство, до определённых пределов вседозволенность – человек на это с радостью набрасывается, когда это долго было под запретом, но потом быстро остывает, и возникает потребность в высокоморальном. Вспомните викторианскую эпоху в Англии, и что ей предшествовало.

– Не поспоришь. – Коля вздохнул. – Правы вы, Игнат Рафаэлевич. Только вот Стенька всё-таки перегибает. Не специалист я в христианстве, но что-то про непротивление злу насилием слышал.

– Это вы от графа Толстого слышали. А понятие «священная война» вам не встречалось? Почитайте-ка Библию. И любимый Стенькин пример Содома и Гоморры – Бог же тогда уничтожил целые города. Сам, даже без помощников. А потоп, в результате которого, кроме Ноя с семейством, никто из людей не выжил? Думаете, только грешников Господь к себе прибрал? – Ходырев посмотрел Коле в глаза и поймал его удивлённый взгляд. – Да не смотрите вы на меня так, Николай Алексеевич. Я сейчас не о своих взглядах, а, так сказать, в порядке полемики. Я сам часто со Стенькой спорю…

– Вы знакомы?! – Коля постарался удивиться как мог искренне.

– Знакомы, конечно. Стенька бывает здесь, в Покровском. Мы много дискутируем. Верите или нет, мне судьба России не безразлична. Ведь мог бы куда-то уехать со своими деньгами, где покомфортнее, а я живу здесь. До власти бы достучаться, но так ведь не слушают. Плати, говорят, налоги да занимайся своим делом.

– И что бы вы предложили?

– Не знаю, – Ходырев растерянно развёл руками. – Недостаточно у меня знаний и мудрости, чтобы точно сказать, что и как надо. Не в общем, а конкретно что делать. Но хотя бы умные вопросы задавать умею, а это, согласитесь, немало. Но слушать не хотят. Говорят, заявляй о своей позиции через демократические выборы.

– Ой, а вы и в демократию не верите?

– В демократию? – Ходырев усмехнулся. – Угнетение меньшинства большинством тех самых ведомых?

– Передёргиваете.

– Согласен. А помните, как Черчилль сказал? «Демократия —наихудшая форма правления, за исключением всех остальных, которые пробовались время от времени». А о том, что русский народ скучает по сильной руке, не хотите высказаться? Вспомните-ка популярность сильных русских лидеров! Вот то-то и оно. Кстати, Стенька завтра в Покровском будет. Если ещё задержитесь, погостите у меня, то познакомлю вас, сможем втроём подискутировать. Будете интересно.

– Ой, – Коля воодушевился. – Правда? Вы серьёзно?

– Ну, – Ходырев усмехнулся, – пока вы на пике своей популярности – пользуйтесь. Завтра в два часа дня в моём кабинете, если это вам удобно. До этого часа вряд ли смогу уделить вам время, однако все радости моего скромного имения в вашем распоряжении. Наслаждайтесь.

Коля вошёл в отведённую ему комнату, скинул плащ и сапоги и прямо в одежде повалился на диван. Комната называлась «Колониальная». Песочного цвета обои, камин, комод, а на нём пробковый шлем и подзорная труба, уголок с газовой плиткой и медным чайником и баночки с чаем, рядом две чайные пары тончайшего фарфора. В общем, всё в таком духе.