Мозес. Том 2

Конечно, он отправился. Не откладывая ни на минуту и чувствуя теперь, что в мире совсем не так обстоит все благополучно, как казалось десять минут назад. К тому же на его вопрос, она ответила твердым «обязательно», а, следовательно, звала его не просто так.

И пропади все пропадом, если только он хотя бы приблизительно знал, что к чему! Тем более, насколько он помнил, ничего похожего прежде не случалось.

Впрочем, если посмотреть с другой стороны, ничего страшного как будто не происходило, и даже ежеквартальный отчет мог прекрасно подождать, а выспаться можно было и завтра.

Напряжение, которое он почувствовал, едва вошел в квартиру, было почти осязаемым. От Ольги шел запах ее вечных духов, название которых он всякий раз забывал, но с которыми сегодня был явный перебор, как будто она хотела забить этим запахом все остальные, и в первую очередь, конечно, запах, преследовавший тебя по всей квартире, – запах напряжения и тревоги.

В двухкомнатной квартире, которую она снимала с подругой, больше никого не было. Подруга ускакала на какую-то очередную дискотеку.

– Хоть что-то радует, – пробормотал Давид.

Впрочем, первые слова, которые он произнес, были немного другие.

– А вот и я, – сообщил он сразу после того, как окончился их короткий поцелуй и она выскользнула у него из рук. Потом он сообщил, что умудрился добраться всего за тридцать минут.

– Молодец, – сказала она. – За что люблю мужиков, так это за то, что они всегда найдут себе занятие.

– Еще как найдут, – подтвердил он, снимая обувь и проходя в это царство чистоты и порядка.

Кажется, уже потом, вспоминая этот вечер, он отметил по поводу этого быстрого поцелуя, что он был вполне дежурный, вполне холодный, – такой, каким обычно встречают или провожают дальних родственников или наконец-то уходящих гостей, тогда как нервное напряжение, которое исходило от нее и которое можно было наблюдать в каждом ее шаге или движении, кажется, готово было немедленно затопить всю квартиру.

– Эй, – сказал он, ловя ее за руку, в то время как она в третий или четвертый раз прошла мимо, перекладывая какие-то принесенные с кухни вещи. – Может, обратишь на меня внимание?

– Сейчас, – она вновь ускользнула, чтобы отнести одежду в шкаф. Потом она вытащила из-под кровати целый узел мятого белья:

– Вон сколько надо стирать, просто ужас.

– Много, – сказал Давид. Найти в его голосе хотя бы каплю сочувствия было так же невозможно, как найти в стогу сена всем известную иголку.

Ольга немного помедлила, а потом задвинула узел обратно под кровать и опустилась в уютное, старое кресло, на которое, при желании, можно было забраться с ногами.

Давид хотел было перебраться поближе к ней, но встретившись с ее взглядом, передумал. Взгляд был одновременно и решительный, и насторожено изучающий, как будто она еще не решила до конца, стоит ли ей вообще рассказывать о том, о чем она собиралась или лучше отложить это до более счастливых времен.

– Мне надо тебе кое-что рассказать, – сказала она, наконец, совершенно бесцветным голосом, так, будто речь шла о вещах совершенно посторонних, вроде стирки или сломанного крана на кухне.

Наверное, он пожал тогда плечами или поднял две руки, словно подтверждая этим, что уже вполне созрел для того, чтобы услышать все то, что ему собирались поведать.

– Это было на прошлой неделе. Кажется в воскресенье. Ты знаешь этот большой дом со львами, где снимали сначала Феликс и Анна? Единственный, кажется, дом во всем Городе, где есть скоростные лифты. Знаешь?

– Конечно, – сказал Давид. – Однажды, я там застрял.

– И я тоже. Только не однажды, а на прошлой неделе, в воскресение.

– Сочувствую.

– Ты себе сочувствуй, – она глубоко затянулась. Было видно невооруженным глазом, что она страшно нервничает. Набитая окурками пепельница была тому лишним подтверждением.

– И что? – спросил он, немного выждав.

– Ничего, – она глядела куда-то в сторону. – На самом деле, все было не совсем так. Я не застряла, а упала в этом чертовом лифте. Можешь себе представить?.. Упала прямо в эту пыль и грязь.

– И ты об этом мне хотела рассказать?

– И об этом тоже. Просто с этого все началось.

– Понятно, – сказал Давид.

В конце концов, торопиться все равно было уже некуда.

– Это не так просто, как ты думаешь, – Ольга затянулась. – А впрочем, ладно… Этот самый дом, ты знаешь…

– Со львами?

– Да. Со львами. Я ходила туда иногда к своей подруге, она живет на последнем этаже. И всегда все было замечательно.

– И потом ты упала.

– Да. И потом я упала. Не то поскользнулась, не то подвернула ногу. Прямо лицом. А самое ужасное было то, что мне было не встать. Как будто меня что-то держало и не пускало.

– Интересно, – сказал Давид.

– Можешь не сомневаться. Интереснее не бывает.

Дым от ее сигареты стелился как трехполосный флаг.

– И что потом?

– А потом я почувствовала себя вдруг такой мерзкой и грязной, что мне самой стало страшно. Знаешь, как будто меня окунули в чан с дерьмом. Так, как будто хуже меня никого не было и нет. Так, словно меня сейчас раздавят, как какую-то гадкую букашку. И никто даже этого не заметит.

– С чего бы это? – спросил Давид, пытаясь понять то, о чем она говорила.

– А я откуда знаю? – Дым подхватил и разметал трехполосный флаг. – Все, что я знаю, это то, что я лежала на полу грязного лифта и думала, что хуже меня нет в мире ни одного человека. Знал бы ты, какой это был ужас, Дав. Тем более что мне в голову полезло тогда Бог знает что. Какие-то кошмарные воспоминания, о которых я уже давно забыла. Какая-то грязная дрянь, о которой думаешь, что она никогда уже больше не вернется. И все это, представь себе, стоит у меня перед глазами, как будто это было только вчера.

– Пожалуй, не позавидуешь, – сказал Давид.

– Вот именно, – Ольга замахала рукой, чтобы разогнать дым. – А теперь представь себе всю эту грязь, которая стоит у тебя перед глазами, а сам ты даже не можешь толком встать на ноги, как будто тебя придавили каменной плитой. А потом ты вдруг понимаешь, что все это – что-то вроде предупреждения. Как будто предупредили, что тебе следует поменять свою жизнь, иначе этот грязный лифт будет преследовать тебя, пока не убьет… Понимаешь?

Она затушила сигарету и сразу потянулась за следующей.

– И что было потом? – спросил Давид.

– Потом, – Ольга негромко засмеялась. – Потом я решила, для начала, перестать врать.

– Ясно. Значит, теперь мы, наконец, узнаем всю правду.

В голосе его, между тем, не было ничего веселого, словно за его словами прятался совсем другой, невеселый смысл.

– Боюсь только, что это не та правда, от которой ты будешь радостно прыгать.

– Переживем, – сказал Давид не слишком, впрочем, уверенно.

Она помолчала немного, затягиваясь и выпуская дым, затем спросила:

– Помнишь, ты меня спросил однажды…

Она засмеялась.

– О чем?

– О том, о чем обычно не спрашивают, – она помолчала, затем сказала, негромко, словно сквозь зубы. – О том, сколько у меня было мужчин. Такой деликатный вопрос, если ты помнишь.

– Ну, да, – Давид сразу насторожился, вспоминая этот давний разговор. – Ты сказала, что у тебя было три печальных романа… А что?

– Ничего, – она подобрала ноги, вжимаясь в кресло. Потом, помолчав, сказала, – словно бросилась, зажмурив глаза, в холодную воду. – К сожалению, на самом деле их было гораздо больше. Мог бы сам догадаться.

– Понятно, – сказал Давид, представляя себе, какое у него теперь должно быть лицо. – Больше, это насколько?

Он изо всех сил старался казаться спокойным. Так, словно они обсуждали какую-то книгу или делились впечатлениями о спектакле.

– Хочешь сказать, что это имеет какое-нибудь значение?

– Хочу, – Давид уже чувствовал приближающуюся боль. – Хотя, если подумать, то, наверное, никакого.

И, тем не менее, сэр.

И, тем не менее, Мозес.

Возможно, ему было стыдно, или может быть даже очень стыдно, но овладевшая им боль, была, конечно, гораздо сильнее, чтобы ему обращать внимание на какой-то там украсивший его щеки стыд.

– Айзек, – произнесла она совершенным бесцветным мертвым голосом – Ты его знаешь. Это было сто лет назад…

– Да, – сказал Давид. – Я его знаю. Он издал какую-то дурацкую книжку.

– Да. Про Жака Кокто.

Конечно, это была относительно терпимая пытка, слышать все эти мужские имена, знакомые и незнакомые, которых ее бесцветный голос возвращал к жизни, и они приобретали вдруг какой-то вес, какую-то плотность, какую-то странную реальность, давая о себе знать, словно те загробные тени, которые вдруг получали возможность стать на какое-то время видимыми благодаря заклинаниям новой Аэндорской волшебницы, вызвавшей их из небытия.

– Потом Вахма из театра, такой рыжий, ты еще собирался к нему на спектакль.

– Да, – сказал Давид, – я помню.

– Ты его видел, когда он устраивал для приезжих мастер-класс.

Он вспомнил худощавого молодого человека, который сидел когда-то у Феликса на кухне и пил сок. Это было тогда, когда она жила вместе с сестрой. Приятное лицо. Вполне осмысленный взгляд. Кажется, она сказала, что это кто-то из театральной студии, где она училась.

– Глядя на него можно было подумать, что вы только что занимались этим любовью, – сказал Давид.

Она деликатно промолчала, пожав плечами и глядя в сторону. Потом спросила:

– Какое это теперь имеет значение?

– Никакого, – согласился Давид.

– Никакого, – повторила она, пуская дым. – Я понимаю, если бы ты вдруг почувствовал ревность. Но ведь ничего этого тогда не было.

– Да, – Давид понял, что собирается сказать какую-то очередную глупость. – Ничего. Похоже, я вообще бесчувственный, как камень.

– Надеюсь, ты не станешь себя жалеть, – сказала она.

– Не стану, – Давид вдруг почувствовал, что вполне созрел, если и не для рыданий, то, во всяком случае, для небольшого мордобоя. – Ну, давай, рассказывай. Кто там у нас следующий?

– Рассказывать, пожалуй, больше нечего. Я ведь тебе уже сказала, что дело совсем не в этом.

– А в чем же, – спросил он.

– Господи, Давид, – она пожала плечами. – Ты что, не понимаешь? Ну, хорошо, я расскажу тебе, что вспомню, тебе от этого что, легче будет?

– Сначала расскажи, – сказал Давид, чувствуя, что его уже куда-то понесло. – Там будет видно… Дать калькулятор?

– Отстань, – она, похоже, забеспокоилась, что сценарий, который она выстроила, вроде бы начал трещать теперь по всем швам.

Конечно, она вспомнила еще несколько незнакомых ему имен, каждый раз останавливаясь и вспоминая, перескакивая от «ну» к «еще», или «сто лет назад», или «я уже сейчас не помню», или «какая разница», пока, наконец, не остановилась, пожав плечами и оттопырив нижнюю губу, словно давая понять, что все подсчеты вроде как подошли к концу.

– И еще – Феликс, – напомнил Давид.

– И еще Феликс, – повторила она, усмехаясь и ничуть не удивляясь. – Ты сам догадался или помог кто?

– Помог.

– Ну, конечно. Я даже знаю, кто.

– Естественно. Это была твоя сестра.

– Фригидная дура, – сказал Ольга. – Не успокоится, пока не залезет с ногами в чужую жизнь. Ненавижу.

– Она ничего плохого не сказала, – попытался Давид срезать острые углы. – Просто так сложился разговор. Можно сказать, все произошло случайно.

– Фригидная дура, – повторила Ольга. – Между прочим, это было сто лет назад. Даже не помню, когда.

– Я знаю.

– Значит, ты все знал и молчал?

– Как рыба, – Давид почему-то показал на потолок. – А кстати, ты никого не забыла?

– Не знаю. Может быть, кого-нибудь и забыла. Я ведь не веду «Календарь на все случаи жизни».

– Я имею в виду Маэстро, – сказал он, уже заранее зная, что услышит в ответ. Но на этот раз он ошибся.

– Нет. Маэстро тут ни при чем. Я рассказала тебе тогда всю правду. Все как было.

– Странно, – усмехнулся Давид. – Мне кажется, он был бы тут весьма кстати. Так сказать, для полноты коллекции.

– Никакой коллекции не было. Все это было, как правило, случайно и без особых последствий. Почти стерильный секс без будущего, если хочешь…

– Понятно, – сказал Давид.

В конце концов, подумал он, это ничего не меняло. Ничего, кроме, пожалуй, той боли, которая, судя по всему, надолго собиралась поселиться у него в груди.

Она посмотрела на него, как будто он на мгновение перестал скрывать свои чувства, которые тут же отразились на его лице.

– Хочешь меня убить?

– Нет, – он чувствовал, как боль поднимается к горлу. – Пока нет.

– Спасибо и за это.

– На здоровье, – сказал он, угасшим голосом, чью угасшесть он прекрасно слышал сам. – Интересно все-таки, зачем ты мне все это рассказала?

– Затем. Наверное, просто хотела избавиться от всего этого. Понимаешь?

Кажется, он слегка кивнул головой.

– Представь, что просыпаешься утром, а ты уже другой, не такой, как вчера. И все, что когда-то было, вдруг исчезло, стало сном, ушло из памяти.

– Было бы слишком просто, – сказал Давид. – Иногда память дается нам в наказание.

– А лифт? – спросила она, доставая сигарету. – Думаешь, это ничего не стоит?.. Валяться в грязном лифте и чувствовать, что хуже тебя нет никого на свете?.. Да я чуть не умерла там, в этом лифте, прежде чем встала на ноги. А потом я была такой грязной, что мне надо было немедленно смыть с себя всю эту грязь, а как ее еще можно смыть, если не перестать делать вид, что ее не существует?.. Думаешь, мне надо было промолчать?

Ему вдруг показалось, что она ужасно гордиться происшествием в лифте, как будто сам этот факт давал ей неоспоримые преимущества перед другими и делал ее гораздо лучше всех прочих людей, которые не знали такой глубины падения, а значит, не изведали и медоточивой сладости раскаянья.

Комплекс Марии Магдалины, сэр.

Нечто, что готово отгородить тебя от любого ужаса, который встретился на твоем пути, лишь бы ты согласился идти туда, куда тебе укажут.

Рыдания, плавно переходящие в славословия.

– Господи, – сказал он, – да откуда я знаю, что лучше?

– Жалеешь, что я тебе рассказала?

– Да, нет, – он пожал плечами. – Просто не могу чего-то понять.

– Между прочим, я думала потом над каждым из этих случаев и пришла к весьма неутешительным выводам.

– Нам только этого не хватало. Давай еще составим алгоритм и вычертим график.

– Не говори глупостей. Это действительно важно. Во всяком случае, для меня.

– Не вижу тут ничего важного, – сказал Давид, глядя в сторону и зная, что говорит неправду. – В конце концов, это только твое дело и больше ничье.

Конечно, он сказал так, чтобы почувствовать, наконец, эту, уже готовую напасть на него во всю силу, боль.

Она спросила:

– Но ты ведь так не думаешь на самом деле?

– Думаю, – сказал Давид.

– Не думаешь, – она потушила сигарету и отодвинула пепельницу в сторону. – Потому что это касается нас всех – и тебя, и меня.

– Ну, может быть.

– И при этом самое печальное заключается в том, что всего этого могло бы и не быть. Просто не быть – и все. Если бы я не вела себя как последняя безголовая дура, которая не думает, что будет завтра.

Она вдруг всхлипнула и отвернулась.

– Эй, – сказал Давид. – Ты что?

– Ничего. Сейчас пройдет.

Но вместо этого она заплакала еще сильнее.

– Ну, все, все, – Давид поднялся со своего места и опустился на колени перед креслом, в котором сидела Ольга. – Ничего же страшного не происходит.

Она вытерла слезы руками:

– Где-то был платок.

– Вот он. Этот?

– Послушай, – сказала она, высморкавшись. – Мне кажется, ты все время упускаешь какую-то важную вещь, а я не могу ничего путного тебе сказать, чтобы ты понял… Конечно, я вела себя тогда, как последняя свинья, но ведь теперь это все в прошлом. Да?

– Надеюсь.

– На самом деле здесь все просто. Просто думай обо мне хорошо, вот и все. Думай обо мне хорошо и не думай плохо, вот и все. Мне кажется, у нас что-то могло бы получиться. Но только если ты будешь думать обо мне хорошо. Ты меня слышишь?

– Слышу, – сказал Давид.

– Думай обо мне хорошо, Дав.

Ему показалось, что это смахивает на заклинание. Может быть, так оно и было.

К тому же не так-то это, на самом деле, просто, – подумал он, запуская пальцы в ее волосы.

Думай обо мне хорошо.

Наперекор всему, что видят твои глаза и слышат уши. Что подстерегает тебя на каждом шагу. Думай про меня хорошо, как Филемон про свою Бавкиду или как Оливейро о своей любвеобильной Маге.

– Я постараюсь, – сказал он, отыскав ее губы.

– Вот и хорошо, – она ответила на его поцелуй. Потом сказала:

– Хочешь выпить?

– Да, – кивнул Давид. – Хочу.

Потом он подумал, – или, вернее, что-то подумало в нем само:

– Может, и в самом деле стоило бы устроить праздник по случаю того, что все тайное рано или поздно становится явным?

Одно только было не совсем понятным, – что считать в этом случае тайным, а что – явным. И помочь в этом вряд ли мог даже тот всезнающий бродячий проповедник из Назарета.

128. Кое-что об Эвридике

– И все-таки, Мозес, интересно, что же ты скажешь об этой сучке, об этой накрашенной шлюхе с накладными ресницами и выщипанными бровями, которую зовут Эвридика? Я имею в виду, конечно, не тот небрежно отштампованный природой кусок мяса, который носит то же имя и имеет столь же много общего с женщиной, что и сапожная щетка. Разумеется, нет, Мозес. Я говорю о той, с позволения сказать, нимфе, о той завитой финтифлюшке, которая – если верить Овидию и Вергилию – резвилась с подругами на берегу реки, строя глазки проходившим мимо мужчинам, пока не нарвалась, наконец, на похотливого Аристея, а уж он-то, конечно, прекрасно разбирался в этих искоса брошенных взглядах, невинно-обещающих и равнодушно-зовущих, в этих скрыто-явно-манящих и мгновенно-оценивающих взглядах, ободряющих мужчину лучше всяких слов. – О, Мозес! – Да, да, милый мой! Если, наткнувшись на такой взгляд, мужчина немедленно начинает снимать с себя штаны – как, собственно, и случилось с этим лопоухим Аристеем, – то, уж поверьте мне, в этом не будет ни капли его вины. Традиционно мужское дело, сэр. Незатейливое и простое, как охота или застольное возлияние – брать то, что плохо лежит, и уж подавно – то, что само идет в руки. Ведь не напрасно же говориться, сэр: сучка не захочет, кобель не вскочит… – Послушай-ка, Мозес! – Именно, именно так, милый… Конечно же, ей пришлось сделать вид, что она страшно напугана, словно она и в самом деле ожидала чего-то другого. Вот смеху-то! Ну, еще бы, сэр. Женщины, не изображающие из себя жертву, встречаются разве что среди обитательниц кладбищ… И уж поверь мне, Мозес: когда бы не эта змея, пришлось бы кой-кому ходить с оленьими рогами до самого что ни на есть Второго Пришествия… Ей следовало бы поставить памятник, этой пресмыкающейся твари, вставшей на пути Порока и Разнузданности… Побойся Бога, Мозес! Ведь ты говоришь о женщине, которую любил Орфей! Неужели же, по-твоему, это ничего не значит? – А что бы это могло значить, сэр? – Ну, как же, Мозес? Я полагаю, что такая любовь говорит сама за себя. Не за всякой женщиной отправляются в ад, вот что я имел в виду, Мозес. Следовательно, что-то подсказывает нам, что мы имеем здесь нечто особенное, нечто, заслуживающее пристального внимания… – Ах, ты, Господи, Мозес! Ну, можно ли быть таким наивным? И не такая уж это редкость, как ты думаешь. С каждым из нас, в конце концов, случается в жизни что-нибудь подобное. Возьми хотя бы меня, Мозес. Ведь я сам почти семь лет кряду подымался каждое утро, повторяя имя одной прошмандовки, – пожалуй, я поперся бы тогда за ней и в самый ад, случись с ней то же, что и с Эвридикой. – Неужели, Мозес? – Каждое утро, сэр. Уж будьте покойны. Стоило только продрать глаза. Ее звали, кстати… Постойте-ка… Не могу теперь даже вспомнить, как ее звали. Не исключено, что ее звали Сря-Бря. Во всяком случае, я помню, что она иногда отзывалась на это имя. Она была родом из Конго и училась в Лесотехнической академии. Восхитительная, доложу вам, была у нее задница, сэр. Помнится, я называл ее «мой теленочек»… – Очень трогательно, Мозес. И чем же, позволь узнать, все это закончилось? – Извините, сэр? – Я спрашиваю, чем все это закончилось, Мозес? – Полагаю, неприличной болезнью, сэр. – О, Мозес! – Ничего страшного, сэр. Все эти истории кончаются примерно одинаково. Она подцепила ее от какого-то корейского буддиста с факультета генной инженерии. – Что делать, Мозес, что делать. Как любят говорить в Европе: Vita brevis, ars vero longa, occasio autem praeceps, experientia fallax, judicium difficile. – И что это значит, сэр? – Что-то вроде того, что рок неумолим, а жизнь коротка, Мозес. – Сказано со знанием предмета, сэр. – Это латынь, Мозес, родной язык Эвридики. Умирая, она шептала на нем имя Орфея. – Почему-то мне казалось, что она была родом из Греции, сэр. Возможно, я заблуждался. – Это ведь совершенно все равно, Мозес. Потому что истинное чувство не знает ни родины, ни границ. – Вот-вот, сэр. Я рад, что мы начинаем мало-помалу понимать друг друга. Какая, в самом деле, разница, в Греции или в Риме, потому что шлюха – она и в Китае будет шлюхой, сэр… Кстати, не помню, рассказывал ли я вам историю про парализованную вдову, которую я слышал собственными ушами от покойного сапожника Варапетяна, поведавшего мне ее перед самой смертью?.. Эта вдова жила в его доме как раз перед тем, как ему пришлось переехать из Кракова в Лондон. К ней ходил весь город, не исключая даже господина настоятеля храма святого Врацлава Великодушного, а уж этот-то последний понимал толк в женщинах – я имею в виду, конечно, господина настоятеля… Однажды, она совратила пятнадцатилетнего сына нашего раввина, – в жизни, сэр, не доводилось мне видеть более чудовищного скандала!.. – Ты расскажешь мне эту историю как-нибудь в следующий раз, Мозес. – Ваше целомудрие, конечно, делает вам честь, сэр. Редко, когда встретишь такого стыдливого во всех отношениях Мозеса. И все же я не могу умолчать о том, какое впечатление произвело случившееся на этого пятнадцатилетнего отпрыска и будущего главу общины. Поверите ли? Будучи заперт отцом в своей комнате, он рвал и метал так, что его вопли можно было услышать за два квартала. Потом он бежал, спустившись по пожарной лестнице, сбрив свои юные пейсы и облачившись в цивильный костюм – ума не приложу, откуда он только взял этот оранжевый галстук, зеленую шляпу и полосатые гетры! В таком виде, сэр, он явился к вдове, чтобы сделать ей официальное предложение и, конечно же, застал у нее достопочтенного врацлавского настоятеля. Можете сами представить последующую сцену, сэр! Бедный мальчик! Будучи безутешен, он отправился в Гданьск и нанялся там на какое-то рыболовецкое судно. Отец, разумеется, проклял его. Знали бы вы, сэр, какое это было горе для его матушки! – Вот видишь, Мозес! – Что, «вот видишь», Мозес? – А то, Мозес, что, не напоминает ли рассказанное тобой, историю сошествия в Ад? Скажи-ка: разве не решился сей юный Орфей потерять все, что он имел – покой, достаток, будущее, уважение общества, – и все это только ради своей избранницы? Не пренебрег ли он всеми условностями и приличиями, чтобы достичь желаемого? – Само собой, пренебрег, сэр. Разве же я утверждал что-либо обратное? – И вот, что я думаю, Мозес. Возможно, эта парализованная вдова и в самом деле была не слишком уж щепетильна в некоторых известных вопросах, но давай посмотрим на вещи шире, Мозес: ведь именно ей удалось пробудить в этом юном сердце столь сильное чувство. Не проститься ли ей за это многое, Мозес? Неужели же ты станешь осуждать ее за то или за это, не желая замечать неоспоримого: любовь, которую способна вызывать женщина, вновь возвращается к ней, словно целительный бальзам, смывающий грехи и оживляющий душу? Если же эта любовь такова, что она способна заставить мужчину спуститься в Ад, о, Мозес!.. Разве сам ты не признался нам только что, что готов был пуститься за своей возлюбленной в самое пекло? Не за этим ли приходим мы в этот мир, Мозес? – Что-то я не пойму вас, сэр. Если не ошибаюсь, то лично мне пришлось пуститься не дальше ближайшей аптеки. Не стану возражать, если вам угодно называть ее пеклом. В конце концов, это было тоже не самое приятное место из тех, которые мне удалось посетить… Что же до юного Орфея, сэр, то все, чего он в результате достиг, так это матросский кубрик и пропахшая треской роба. Не так уж и много, если принять во внимание то, что он потерял. – И тем не менее, рано или поздно это случается с каждым, Мозес. Может быть, все-таки это что-нибудь да значит? – Ну, разве только то, что в сердце каждого мужчины, среди всех прочих достоинств, всегда дремлет похотливый и склонный к бессмысленным подвигам козел. – Возможно, это означает, Мозес, что всем нам однажды дается шанс, дружок. Дается шанс, милый. И вот я думаю: не упустил ли ты его, Мозес? Разве не чувствуешь ты сегодня горечь раскаянья, погружаясь в воспоминания и вытирая слезы? Не сжимается ли твое сердце, и не жаждешь ли ты в эти минуты повернуть время вспять? Ведь все могло бы быть по-другому, мой бедный и заблудший Мозес!.. – Давно, черт возьми, я не слыхал хорошей проповеди, сэр. Между нами говоря, я чуть было не разрыдался у самого себя на плече. Не пойму только, о каком таком шансе вы изволили говорить? Надеюсь не о том, который предлагает нам господин Президент в своем ежегодном бестселлере «Люби свою Родину и плати налоги»? – Я говорю, Мозес, о шансе преодолеть неизбежное. Подумай, имеем ли мы право пренебрегать им, Мозес, когда он стучится в наши двери? – Ну, наконец-то я догадался, сэр, что вы имеете в виду. Неизбежность рогов, не правда ли, сэр?