Мозес. Том 2

– Надеюсь, что пророки ничего особенного не предсказывали по этому поводу, – усмехнулся Шломо Нахельман, вполголоса обращаясь к Голему. – Ты не в курсе?

– Я в курсе, что они предсказывали, будто Машиах придет на белом коне, который будет больше и ярче, чем Млечный путь, – ответил Голем, неплохо поднаторевший в последнее время в изучении еврейских и христианских апокрифов.

– Ну, это мы как-нибудь переживем, – сказал Йешуа-Эмануэль и засмеялся. Было не слишком понятно, над чем он, собственно говоря, смеется, но Голему показалось, что радость переполняла его и просилась наружу, как мед, переполнивший соты.

До намеченной ими цели было чуть больше полумили. Когда они подошли к ней, то восход было еще далеко, но легкая заря на востоке уже дала о себе знать. Деревня стояла в миле от железной дороги, в разломе известковой горы, которая надежно защищала ее от осенних и зимних ветров. Она была небольшая, всего в три дома, но зато один из них, самый ближний, был двухэтажный. Когда они подошли, в домах, похоже, еще спали. Нахельман остановился и поднял руку, останавливая остальных.

История началась.

Она не требовала ни оваций, ни одобрений, ни прочувственных слов или весомых доказательств, – ничего, что могло бы сделать ее более понятной и более человечной, чем она была на самом деле.

История началась.

Она началась легким стуком ослиных копыт по белому известняку дороги, отражением бледного неба в окнах чужого дома, негромкими переговорами спешившихся людей, привязыванием животных за стеной разрушенного каменного сарая, щелканьем затворов, разглядыванием домов, хрустом песка под ногами и прочими мелочами, на которые обычно никто никогда не обращает большего внимания, но из которых, собственно говоря, и состоит плоть Истории, ее живая, чувствующая, созидающая плоть.

Не слезая с осла и не опуская руки, Шломо продолжал прислушиваться. При этом стоявший рядом Голем, пожалуй, мог поклясться, что он прислушивается не к тому, что творилось снаружи, а к тому, что творилось в его собственном сердце и в его собственной душе. И еще Голем мог поклясться, что то, к чему Шломо прислушивался сейчас, кажется, недвусмысленно давало понять, что что-то явно шло совсем не так, как следовало по плану, но в чем именно заключалось это «не так», сказать пока еще было трудно.

И все же история началась.

Правда, она началась уже без прежней радости, которая захватила и не отпускала его с самого утра, а теперь вдруг испарилась, словно это не она переполняла его всего лишь каких-нибудь десять минут назад, обещая вечную радость и исполнение всех желаний.

Потом он услышал смех.

Далекий, хриплый, холодный.

Чужой.

Не знающий ни пощады, ни снисхождения.

Смех, дающий понять, что что-то важное свершается сейчас прямо здесь, на виду у всех. И несмотря на то, что никто, похоже, ничего не замечал, это «что-то» заставило его на мгновение похолодеть. Потом, пересилив свой страх, Шломо махнул рукой в сторону двухэтажного дома:

– Четверо сюда, по трое – туда. Если не будут открывать, ломайте двери, бейте стекла, поджигайте мусор. С Богом.

Собственный голос показался ему совершенно чужим, – бесцветным, далеким, мертвым. Словно все, что происходило сейчас – происходило на сцене, на которую каждый выходил, чтобы прочитать свою роль, а потом отправиться домой, к настоящей, невыдуманной жизни.

Впрочем, много раз повторенное, отрывистое и негромкое «с Богом», вернуло его к действительности.

Потом наступающие, пригибаясь, словно они опасались обстрела, побежали к домам. Нетрудно было угадать, что они кричали сейчас, наученные Шломо Нахельманом и Големом, поднимая пыль и надеясь на свои английские винтовки, которые, конечно, придавали им уверенности и солидности. «Благая весть! Благая весть!» – они стараясь перекричать друг друга, словно тем самым вбивали ту самую благую весть в эту упрямую, неподатливую землю, и в это далекое небо, и в эту дорогу, и в эти каменные стены, – во все то, что не хотело знать ничего про сомнительную и непонятную весть, которая наперекор очевидности не боялась назвать себя «благой».

Хриплый, неправдоподобно близкий, насмешливый и мелкий смех вновь раздался над его головой, над этой никому не нужной деревней, над этой, такой же ненужной обетованной землей, над всем этим ненужным миром, который был уже обречен, доживая под грохот еще невидимых жерновов свои последние мгновения.

История тронулась.

Просыпаясь и оживая, словно старая кляча, вдруг почуявшая запах весны.

Словно подтверждая это, из-за ближайшего дома раздались громкие крики и удары, – там высаживали входную дверь.

– Веселей, ребята, – крикнул Голем. – Поторопись! Поторопись!

– Благая весть! Благая весть! – кричали и те, кто пытался попасть в двухэтажный дом, и те, кто штурмовали остальные два дома, откуда тоже раздавался грохот, крики и звон разбитого стекла.

– Благая весть, – вполголоса повторил Шломо Нахельман, не совсем уверенный в том, что эта самая благая весть имеет хоть какое-нибудь отношение к тому, что он сейчас видел.

Впрочем, другой Благой вести все равно не было.

Дверь, между тем, поддалась и рухнула, подняв облако пыли.

– Вот это дело, – сказал Голем и взял под уздцы осла, на котором все еще сидел Шломо. – Если начнется стрельба, лучше, чтобы тебя не видели.

– С какой стати она начнется? – удивился Шломо, давая увести себя за угол разрушенного сарая, откуда, впрочем, ближайший дом был как на ладони.

– Война – вещь непредсказуемая, – вздохнул Голем.

Было видно, что он чувствует себя в происходящем вокруг, как рыба в воде, тогда как сам Шломо был все-таки немного скован, немного не уверен и не всегда знал, что и когда следует сделать и сказать. И все же он чувствовал то, что не чувствовал ни Голем, ни кто-нибудь другой – а именно, как неторопливо сдвинулась и заколыхалась стоячая вода Истории, вдруг ставшая способной обрушить всю свою тяжесть на беззащитную землю, сметая все на своем, истосковавшимся по настоящему делу, пути и не желавшая знать ничего о последствиях свершаемого.

В эту минуту, словно подтверждая слова Голема, в доме раздались один за другим несколько выстрелов. Один, второй, третий, и, наконец, еще один, после которого загрохотали разбитые на втором этаже стекла и подали голос встревоженные ослы.

– Господи, – сказал Шломо, спешившись, наконец, со своего осла и отдав поводья Голему. – Ты слышал? Слышал?.. Что они там делают, эти идиоты?

Словно отвечая ему, в доме прогрохотали еще два или три выстрела.

– Слышал? – повторил Шломо, повернувшись к прислушивающемуся Голему.

– Сейчас, – сказал тот, привязывая осла и закрывая глаза, как будто это могло помочь ему понять, что происходит.

– Что там?

– Ничего, – Голем продолжал стоять с закрытыми глазами, словно ожидал услышать что-то новое. – Стреляли только наши винтовки.

– Господи. И что?

– Ничего. Будем надеяться, что они убили не всех.

– Что? – переспросил Шломо, глядя то на фасад дома, то вновь на Голема. – Что ты сказал?

– Я сказал – надеюсь, что убили не всех, – повторил Голем.

– Да, нет же, – сказал Шломо, разводя руками. – Зачем им было кого-то убивать?

– Не знаю, – ответил Голем

Потом на пороге дома показался Карл Зонненгоф. Он лениво побежал, волоча за собой винтовку, словно это была не винтовка, а обыкновенная палка. Подбежав, сказал, переводя дыхание:

– Не знаю, кто вам сказал, что они мечтают к нам присоединиться. Я этого не заметил.

– Зачем вы стреляли? – сказал Шломо, делая шаг назад, словно боялся услышать в ответ что-то ужасное.

– Кто? Я?.. Я не стрелял, – сказал Зонненгоф, ускользая от ответа. – Это в другом конце дома. Я там не был.

– Слышал, что он говорит? – сказал Голем. – Они не хотят присоединяться к нам

– Даже не думают, – сказал Зонненгоф, опускаясь на песок.

– Не думают? – переспросил Шломо, забирая у Зонненгофа винтовку и закидывая ее на плечо. – Что значит, не думают?

Смех, висящий над миром, кажется, стал еще громче и насмешливее.

– Вот то и значит, – сказал Зонненгоф. – Кричат, что будут жаловаться самому наместнику.

– Страшно испугали, – сказал Голем, похоже, предчувствуя худшее. – Чертово дурачье. Наместнику. Кто их будет слушать? Им следовало бы сначала пожаловаться Господу Богу на то, что Он сотворил их такими дураками. А нам надо было позаботиться взять с собой немного динамита, чтобы взорвать здесь все к чертовой матери!

– Я пойду, поговорю с ними сам, – сказал Шломо, чувствуя, что все действительно пошло не так, как ожидалось. – Надеюсь, все-таки, что вы никого не убили.

– Наверное, будет лучше, если пойду я, – сказал Голем

– Глупости, – возразил Шломо, чувствуя, как растет в его груди страх и раздражение. – Будет как раз лучше, если ты останешься… Не бойся, я справлюсь.

Сказав это, он побежал, закинув за спину винтовку. Переваливаясь и пригибаясь, как будто пытаясь увернуться от падающего на него с небес смеха.

«Словно египетский индюк, занятый брачным танцем! – не сдержавшись, подумал Голем.

– Черт бы все это подрал, – вполголоса пробормотал Зонненгоф.

У сорванной двери Шломо вдруг остановился, словно раздумывая, стоит ему входить или нет, и в этот самый момент из дома выскочил Колинз Руф, который едва не сбил его с ног.

– Господи, – Шломо отлетел к стене и выронил винтовку. – Да что тут у вас такое?

– Ничего, – сказал Колинз, опираясь спиной о стену, словно он страшно устал. – Ничего особенного.

Залитое потом лицо его было необыкновенно бледным.

– Зачем вы стреляли? – спросил Шломо, поднимая винтовку и вновь вешая ее на плечо. – Мы ведь договаривались никого не пугать… Где они? Ты их видел?

Вместо ответа Колинз рассмеялся так, словно дело шло всего лишь о какой-то дождливой, располагающей к мыслям о зонте, погоде. Потом он сказал:

– Не стоит туда ходить.

– Что такое? – Шломо все еще не понимал, что происходит, и одновременно чувствовал, как с последними остатками радости Всевышний навсегда покидает его.

«Словно вода из треснувшего вдруг сосуда», – подумал он, чувствуя боль, обиду и не понимая, что он опять сделал не так.

– Да, что это с вами, черт возьми? – закричал он, тряся Колинза за плечо. – Где они, наконец, черт возьми!?

– Там, – Колинз махнул рукой куда-то в сторону. – На втором этаже.

– Иди к Голему, и ждите меня – сказал Шломо, прежде чем переступить порог. – Я сейчас вернусь.

Потом он медленно ступил в темный дверной проем и исчез. Почти сразу же после этого из дома выскочили Шауль Грановицер и Борзик, которые побежали вместе с Колинзом в сторону прячущихся за стеной сарая Голема и Зонненгофа.

– Что там у вас, – спросил Голем, когда они завернули за угол сарая.

– Ничего, – Шауль Грановицер пожал плечами. – А что у нас может быть?

В этот момент со стороны двух соседних домов тоже раздался шум, звон разбитого стекла, а затем несколько следующих друг за другом громких выстрелов.

– Чертовы идиоты, – сказал Голем. – Чертовые недоделанные кретины. Зачем вы стреляли, ублюдки?

– А зачем они наставили на нас свои ружья? – спросил Грановицер, выставив перед собой руку, как будто он стрелял, изображая указательным пальцем ствол пистолета. – Лично я, например, не желаю, чтобы в меня целились из ружья, пусть это будут даже очень хорошие люди.

– И я тоже, – поддержал его Колинз Руф.

Зонненгоф негромко засмеялся.

– Чертовы ублюдки, – повторил Голем. – Посмотрю, как вы объясните это Йешуа-Эммануэлю.

– Смотри, лучше, сколько денег, – сказал Борзик, тряся перед остальными пачкой зеленоватых банкнот. – Мне кажется, если говорить о Благой вести, то она уже коснулась нас, во всяком случае, некоторых.

Следовало признать, что иногда Борзик был на редкость остроумен.

– Ни хрена себе, – присвистнул, глядя на деньги, Грановицер. – Это когда же ты успел?

– Дурное дело не хитрое, – Борзик помахал пачкой.

– Дай сюда, – сказал Голем, вырывая у него из рук деньги. – Кто тебе сказал, что мы здесь для того, чтобы грабить?

– Ты можешь думать, что хочешь, но они начали первыми, – Борзик оглянулся на дом и показал ему кулак, как будто сам этот дом был виноват в том, что стряслось. – Я только сказал хозяину про благую весть, как тот снял со стены свое ружье, да так резво, что я едва успел нажать на спуск. Еще немного и он бы меня застрелил.

– Между прочим, они даже не успели выстрелить, – сказал Голем. – Все выстрелы, которые я слышал – ваши.

– А ты бы что делал? – Борзик не отрывал глаз от денег. – Сидел бы и ждал, пока они всех перестреляют?.. Нет уж, спасибо.

– Верно, – сказал Грановицер, опускаясь на песок. – Если б мы не засуетились, они бы перестреляли нас всех, как мух. Видит Бог, перестреляли бы.

Руки его дрожали.

– Чертова жизнь, – мотнул головой Голем – Я еще утром знал, что не надо было начинать это сегодня… Сколько там?

– А-а-а, – Грановицер махнул рукой.

– Понятно, – Голем невесело усмехнулся, продолжая глядеть на дверной проем ближнего дома, куда вошел и откуда уже должен был бы появиться Йешуа-Эммануэль.

Но вместо Эммануэля стали подходить те, кто занимался двумя дальними домами, – сначала Михаэль Брянцовер, Вольдемар Нооски и Натан Войцеховский, а потом остальные, – Тошибо, Орухий и Авигдор.

Подошедшие, как машинально отметил Голем, вполголоса болтали и негромко смеялись, и все это выглядело так, словно они только что вышли на прогулку, уверяя этим всех, и в том числе – самих себя, что ничего особенного не было ни в этих криках, ни в этом грохоте, ни даже в этих выстрелах, после которых жизнь должна была вновь потечь так же понятно и гладко, как и прежде.

На вопрос Голема, кто начал стрельбу, Вольдемар Нооске ответил, что если бы они не успели первыми, их бы перестреляли, как уток.

На вопрос, нельзя ли было все-таки с ними договориться, Орухий Вигилянский только засмеялся и махнул рукой. Вслед за ним засмеялись и остальные.

На вопрос, сколько людей было убито, Михаэль Брянцовер вздохнул и сказал «да уж чего там, почитай все».

Наконец, на вопрос, были ли там дети и женщины, Авигдор-цирюльник сказал, пожав плечами, «да ведь разве разберешь в такой темнотище-то».

Потом разговор как-то сразу затих и Голем увидел, как из дома показался Шломо Нахельман. Он был бледен и шел спотыкаясь. Пройдя несколько шагов, он вдруг остановился, затем быстро отвернулся и присел. Его вырвало.

– Господи, Боже, – сказал Голем. – Да что же это?

Доставая платок, он побежал к стоявшему на коленях Шломо.

Тот встал. Снова согнулся. Потом опять опустился на колени. Его рвало. Конвульсии сотрясали его тело.

Голем дал ему платок и потрепал по плечу.

– Черт возьми, Шломо, – сказал он, дотрагиваясь до его плеча. – Зачем тебя туда понесло?

Он снял с пояса фляжку с водой и протянул ее Нахельману.

Тот пробормотал что-то вроде благодарности и, пополоскав рот, вернул флягу Голему. Голова его теперь откинулась назад.

Потом вытер глаза, высморкался и сказал:

– Зачем? Зачем? Зачем?

– Ничего, ничего, – сказал Голем. – Ничего. Это бывает. Не обращай внимания.

Какая-то, еще неясная перемена произошла с ним за последние полчаса. Как будто Небеса вдруг переложили на его плечи всю ту ответственность, которая прежде была только на плечах Шломо, и он пытался теперь изо всех сил приноровиться к этому новому положению, чтобы никого не обидеть и не задеть.

– Мы убили ни в чем не виноватых, – продолжал между тем Шломо хриплым, срывающимся голосом. – Зачем? Зачем? Зачем?

– Ну, будет, будет, – Голем помог ему подняться и придерживал его, чтобы тот не упал. – Пошли, пошли…

– Зачем? Зачем? – продолжал твердить Шломо, едва передвигая ноги. – Разве мы этого хотели?

– Это война, Шломо, – Голем подыскивал нужные слова. – А на войне все случается на самом деле. По-настоящему. Кровь. Грязь. Предательство. Боль. Смерть.

– Да, – кивнул Шломо. – Я понимаю. Легче всего свалить все на войну. Но тогда объясни мне, зачем же было убивать этих невинных?.. Ты видел? Видел?

Плечи его снова затряслись.

– Это война, – повторил Голем, с отвращением слыша свой голос. – Это война, Шломо. А на войне, как известно, виноваты все без исключений.

– Неправда, неправда, – сказал Шломо, вновь останавливаясь и вытирая платком лоб и глаза. – Мы пришли сюда не за этим! Или ты забыл? Подумай, как я теперь буду смотреть им в глаза?

Потом он снова заплакал. Голем видел, как текут его слезы, оставляя светлые следы на грязных щеках и не знал, что следует делать. Затем он сказал, чувствуя, что может сделать свой голос властным, жестким или холодным – таким, который будут слушать и будут ему подчиняться:

– Черт возьми, Шломо! Разве они в чем-нибудь виноваты? Да если бы не они, мы бы сейчас, может, валялись с тобой в этой чертовой яме и ждали, когда нас засыплют землей.

– Да, – сказал Шломо, размазывая по лицу слезы. – Возможно. Но может быть, это было бы лучше.

Немного помедлив, Голем ответил:

– Ты говоришь так, потому что смерть пока еще не стояла у тебя за спиной и не поджаривала тебе пятки.

Голос его на этот раз был тверд и холоден.

– Я говорю так, потому что Бог оставил нас, – ответил Шломо без всякого выражения.

И верно. Похоже, сказанное было правдой. Всевышний оставил его, и теперь все внутри него вопило о том, что Бог уже не прячется в тени и не делает вид, что Он далеко, теперь Он исчез на самом деле, не оставив после себя никаких знаков, никаких советов, никаких указаний и рекомендаций. А это означало, что теперь вся та ответственность, которую несли сами Небеса, была теперь целиком переложена на плечи Шломо. Возможно – подумал он с кривой усмешкой, вдруг пробежавшей по его губам – затем, чтобы он, наконец, узнал – какова же она на самом деле, эта чертова ответственность, которую не мог бы разделить с ним ни один когда-либо живущий.

И вместе с тем Шломо знал и еще кое-что, чего не знали и о чем не догадывались остальные. Знал, что все случившееся сегодня уже не было Божественной акцией, открывающей дверь в будущее всем, кто этого пожелает. Теперь это была для каждого сидящего здесь на песке только встреча с собственной судьбой, – та самая встреча, которая была всего лишь твоим частным делом, не интересовавшим никого, кроме одного тебя, и суть которой заключалась в той бесконечной тяжбе с навсегда ушедшим Богом, которая тянулась со времен Каина и Авеля и, похоже, ни в коем случае не собиралась заканчиваться.

От этой мысли становилось поначалу зябко и неуютно. Так, словно тебе поручили что-то очень важное, а ты взял – и все испортил. И теперь не знал, как это исправить.

Впрочем, почти сразу он услышал голос Голема, который, похоже, по-своему ответил на его сомнения и разочарования.

Голос, который обращался не к нему, а ко всем присутствующим, которые все еще сидели на песке и опасались смотреть в сторону Шломо, тоже опустившегося на песок возле стены сарая и спрятавшего лицо в ладони.

– Мне только что кто-то из вас сказал, что Бог оставил нас, верно?– произнес Голем, легко ступая по песку от одного сидящего к другому. – Знаете, что это на самом деле значит?

Он замолчал, словно ожидая ответа и не дождавшись его, сказал:

– Это значит, что мы будем делать свое дело без Него, вот и все.

Странные слова эти почему-то произвели большое впечатление.

– Браво! – сказал на это Колинз Руф, поднимая в приветствии руку.

– Браво! – Карл Зонненгоф отсалютовал винтовкой.

– Браво! – повторил за ними Михаэль Брянцовер.

– Браво! Браво! – одновременно крикнули Шауль Грановицер и Натан Войцеховский.

Остальные приветствовали сказанное Големом жестами, согласными криками и бессмысленными восклицаниями.

Конечно, – подумал Шломо, чувствуя, как начинает припекать дневное солнце, – конечно, поначалу в этом, наверняка, должно чудиться что-то ужасное – идти туда, куда считаешь нужным и не обращать внимания на знаки, которые подает тебе Всевышний, пусть даже этим знаком будет Его собственное бегство.

Бог, возвращающийся в Царство своего отсутствия.

Требующий, чтобы ты совершил невозможное и поймал бы Его по всем правилам охотничьего искусства.

Бог Абсурда, а не Бог философов и ученых.

Потом Шломо немного помедлил и сказал глухо, не отрывая ладони от лица: – Браво.

– Браво! – повторил он, хотя, конечно, не было сомнения, что только что сказанное, должен был сказать не Голем, а сам Шломо Нахельман.

– В следующий раз, – сказал он, едва открывая рот и чувствуя, как медленно возвращается к нему способность думать и понимать.

Потом он услышал короткий паровозный гудок и, повернувшись, увидел, как из-за поворота очень медленно показался паровоз. Так, словно Всемогущему надоело играть в старую игру и Он развернул новые декорации, объявив этим гудком о начале нового действия, – на этот раз, возможно, решительного и последнего.

Ветра не было и черный плюмаж густого, черного дыма поднимался над медленно движущимся паровозом почти вертикально.

«Как во сне», – подумал Шломо.

Паровоз, в самом деле, едва двигался, словно выбирая место, где ему следовало остановиться, – двигался, толкая перед собой платформу с солдатами числом не меньше двух взводов. Даже отсюда можно было разглядеть, что винтовки были уже с примкнутыми штыками, словно солдаты заранее знали о местонахождении противника и поэтому приготовились загодя. Гораздо хуже, однако, было то, что за мешками с песком, похоже, прятался невидимый отсюда пулеметный расчет.

– Нас предали, Голем, – сказал Йешуа-Эмануэль, пытаясь понять, чем обернется для него и для всех этот новый поворот событий. – Теперь ты видишь, что нас предали?

Он сказал это спокойно, как будто просто констатировал само собой разумеющийся факт, который, конечно, стоило бы немедленно обсудить, если бы не катастрофическое отсутствие времени, которое, среди прочего, несло с собой еще и мысль о возмездии. О том самом возмездии, которое по всем человеческим законам должно было последовать вслед за смертью ни в чем не повинных людей, настигая оставшихся, словно разгневанные Эриннии.

Эриннии, ведущие по пустыне несущий отмщение и смерть паровоз.

– Нас предали, Голем, – повторил он, думая, что тот не слышит.

– И я даже знаю, кто, – отозвался Голем, закрываясь от солнца ладонью.

– Боюсь, что этого не знаешь даже ты, – Шломо вдруг окончательно пришел в себя. Потом он засмеялся. Своим собственным, не чужим смехом. Голова вновь была свежей и чистой. Смерть ни в чем не повинных людей уже не казалась такой ужасной, словно кто-то обнаружил вдруг в этой смерти некий смысл, о котором никто не догадывался прежде.

– Я думаю, что бежать уже поздно, – сказал Голем, обращаясь ко всем. – Но все-таки, поднимите руки, кто за то, чтобы попробовать убежать.

Шломо увидел, что вопреки его ожиданием в ответ не поднялось ни одной руки.

– Похоже, вам будет, что рассказать вашим внукам, парни, – сказал Голем и засмеялся.

Смех его был чужой, холодный, мертвый, готовый в любую минуту превратиться в звериный, не знающий сомнений рык.

Все одобрительно зашумели. Кто-то громко засмеялся вслед за Големом.

– Голем, – Шломо дернул его за рукав. – Посмотри…

Паровоз остановился, выпустив облако пара и дав напоследок еще один короткий гудок.

– Занять позиции! – закричал Голем, впрочем, не будучи до конца уверен, что его послушают. Но его послушали, без разговоров занимая те позиции, на которые он указывал – одни на втором этаже двухэтажного дома, другие, окопавшись у его стен, где стояли керамические бочки для воды, третьи под защитой каменной насыпи, выполнявшей роль заграждения для скота.

– Выстрелил – откатился в сторону, – кричал Голем, стараясь хотя бы в последние минуты научить чему-нибудь этих слуг Машиаха, среди которых попадались и такие, которые не знали, в какую сторону следует оттягивать затвор.

– Не ждите, пока вас подстрелят, как куропатку… Выстрелил – откатился!.. Выстрелил три раза – поменял позицию, но только не подставляйте туркам свои задницы, помните, что они тоже умеют стрелять и притом, довольно прилично!

Между тем, солдаты в зеленых мундирах уже прыгали с платформы в песок, скатывались с железнодорожной насыпи и оставались лежать там, ожидая команды. Офицер в феске и сером мундире прыгнул с платформы последним и тоже остался лежать на земле, рассматривая в бинокль позиции.

Подбежавший к Шломо Голем сказал:

– Советую отойти за сарай. Будет жарко.

– Да, – ответил Шломо – Я так и сделаю.

Потом он подумал. Вернее, что-то подумалось в нем само, когда он перебирался в безопасное место. Конец Божественной акции, вот о чем он подумал тогда. Конец Божественной акции, который был опять, как когда-то в незапамятные времена, концом Истории, и значит – концом открытого разговора со Всевышним, – вот что подумал тогда Шломо, глядя на расползающийся над землей паровозный дым.