Мозес. Том 2

Офицер прервал чтение и, глядя на Шломо, спросил:

– Что скажешь теперь?

Голос его по-прежнему звучал спокойно и холодно, как будто на самом деле ему было совершенно наплевать на все, что мог сказать ему Шломо или даже на то, что мог сказать сейчас он сам.

– Только то, что я не знаю никакого Амина, – сказал Шломо, уже догадываясь, куда клонит офицер.

Хриплый голос его был едва слышен.

– Конечно, ты его не знаешь, – офицер негромко засмеялся, словно Шломо удалось крайне удачно пошутить. – Ты не знаешь никакого Амина, ведь ты и есть тот самый Амин, которого ищут уже третий год и все никак не могут найти, потому что он хитер, как шайтан и увертлив, как песчаная белка… Я так и написал, можешь не сомневаться.

– Я хочу пить, – прошептал Шломо.

– Дай ему воды, – офицер махнул стоявшему у входа солдату. Тот быстро налил из кувшина воды и вернулся на свое место.

Поставив на стол пустой стакан, Шломо сказал:

– Что бы вы ни делали, эта ложь все равно скоро обнаружится.

– Не думаю, – покачал головой офицер. – Разве кому-то эта, как ты ее называешь, ложь, будет лишней?.. Я так не думаю. Смотри сам, – я почти наверняка получу за это дело повышение. Мой начальник, который мечтает о Стамбуле, скорее всего туда и отправится. Гарнизонная команда вместе со своим лейтенантом получит поощрения, а кто-то даже отпуск, хотя это в последнее время не практикуется. Но даже если правда вдруг каким-нибудь образом откроется, никто не станет марать руки ради того, чтобы узнать – что там было на самом деле. Не говоря уже про то, что к тебе это уже не будет иметь никакого отношения.

Офицер вновь негромко засмеялся.

– А теперь слушай дальше. Тебе будет интересно.

Он взял другой лист и прочел:

«На вопрос, как его зовут, арестованный ответил, что зовут его Аль-Амин.

На вопрос, какого он вероисповедания, ответил, что он христианин и родство свое ведет из города Брно, о чем свидетельствует документ, который он потерял.

На вопрос, давно ли он живет такой преступной жизнью, ответил, что давно.

На вопрос, что значит, что он называет себя Аль Амином, ответить затруднился.

На вопрос, говорил ли он кому, что он царь иудейский, арестованный ответил отрицательно.

На вопрос, знает ли он кого, кто называет себя Помазанником и Машиахом, ответил, что дураков нынче много.

На вопрос, не разносил ли он среди людей ложные толки о султане, Порте и Османской Империи, сказал, что ответить затрудняется. На повторно заданный этот вопрос ответил отрицательно.

На вопрос, сколько грабежей он совершил, арестованный ответил, что числа назвать не может в силу их большего количества.

На вопрос нападал ли он на государственные учреждения, а если нападал, то на какие именно, ответил, что на учреждения нападал, а вот какие они были, ответить затруднился.

На вопрос, не нападал ли он на поезд, идущий между Иерусалимом и Яффо, ответил, что нападал, но впредь нападать зарекся в виду того, что в поезде этом ездит одна только голытьба.

На вопрос, не нападал ли на турецких служащих, пребывающих при исполнении своих обязанностей, ответил утвердительно.

На вопрос, не убивал ли судейских, арестованный ответил утвердительно.

На вопрос, не он ли и его шайка совершили нападение на Американо-европейский банк, что в Яффо, ответил утвердительно.

На вопрос, не он ли и его шайка напали на частный банк Михельсона в Хайфе, ответил утвердительно.

На вопрос, не он ли со своими товарищами ограбил ювелирный магазин, что в Хайфе на площади Хамра, ответил утвердительно.

На вопрос, не нападал ли он со своими дружками на военные лица, ответил утвердительно.

На вопрос, не его ли это рук дело – убийство трех офицеров в заведении вдовы Мордоконаки, ответил, что его.

На вопрос, не он ли со товарищами напали и убили военного инженера, приехавшего с инспекцией из Стамбула, ответил, что он.

На вопрос, не знает ли он, где находятся типографии, выпускающие подметные листки, сказал, что не знает.

На вопрос, не имел ли он каких дел с Англичанами, Французами или Русскими, не передавал ли им какие важные сведения, арестованный ответил отрицательно, говоря, что нам-то все равно, кто там какой нации, а был бы только человек стоящий.

На вопрос, не знает ли он кого, кто недоброжелателен в отношении Империи и правящего султана, ответил, что не знает.

На вопрос, не знает ли он кого, кто распускает зловредные слухи и рассказывает нелепые истории про нашего султана Абдул-Гамида Второго, арестованный ответил, что не знает, а сам лично против султана ничего не имеет».

Пока офицер читал, Шломо неожиданно для себя заснул, обнаружив вдруг странную способность спать в любом положении и в любом месте. Заснул, балансируя на узком сиденье стула, и даже умудрился увидеть короткий сон, в котором он шел, с трудом вытаскивая ноги из зыбкого песка, с каждым шагом увязая все сильнее и глубже, в то время как все остальные люди шли, не касаясь ногами земли, легко и свободно отталкиваясь от воздуха и так же легко взмывая вверх, паря над землей или уносясь всё выше и выше. Уж во всяком случае, они не тонули в песке, который по-прежнему затягивал Шломо все глубже, хоть и обещал где-то там, на другой стороне, какую-то необыкновенную радость, но вместе с тем, продолжал пугать его ужасным переходом туда, откуда никто еще не возвращался, что, с другой стороны, было довольно смешно, так что Шломо, не выдержав, засмеялся, понимая всю неуместность этого смеха, всю его непристойную открытость. И смех этот медленно возвращал его действительности, не умея ни помочь, ни облегчить ничем его положение.

«На вопрос, не знает ли он кого, кто готовил бы массовые беспорядки и подговаривал людей сопротивляться властям, ответил, что глупостями не занимается», – прочитал напоследок офицер и посмотрел на Шломо.

– Э-э, – сказал он, хлопнув ладонью по столу. – Да ты, оказывается, еще и спишь.

Пробормотав что-то не совсем внятное, Шломо открыл глаза.

– Ты хоть слышал, о чем я читал? – спросил офицер, с усмешкой глядя на Шломо.

– Да, – Шломо заерзал на стуле. – Кажется, слышал.

– Кажется, – офицер опять усмехнулся. – Тогда, наверное, тебе понятно, что все это значит, не так ли?.. Или ты хочешь, чтобы я сказал это сам?

– Мне понятно, – сказал Шломо, возвращаясь из своего сна и еще не совсем хорошо понимая, о чем, собственно говоря, идет речь в этом странном разговоре.

– Это значит, – сказал офицер, глядя на Шломо, – что никто и никогда ничего не узнает про Шломо Нахельмана, которого Небеса избрали, чтобы помазать его на Царство и сделать из него Спасителя Израиля, воздвигающего новый Храм и подчиняющего себе все народы от моря и до моря… Никто не вспомнит о тебе, Шломо, потому что люди помнят только тех, кто победил, и никогда – тех, кто проиграл, как бы умело они ни оправдывались… Люди будут долго помнить разбойника Аль-Амина, который погубил три сотни душ, а не тебя вместе с твоими жалкими надеждами на то, что Всевышний услышит твой жалкий лепет и пошлет на помощь легион ангелов только потому, что какому-то недоучившемуся лентяю приспичило превратить эту, всеми забытую дыру по имени «Палестина», в цветущий Рай… Хочешь что-нибудь сказать?.. Говори.

Клочья сна еще стояли перед глазами Шломо.

– Бог, – начал он хриплым голосом, – Бог все расставит по своим местам. Можете не сомневаться.

Затем он закашлялся и кашлял до тех пор, пока солдат снова не налил ему воды.

– Значит, – сказал офицер внимательно глядя на Шломо, – ты полагаешь, что стоит тебе позвать Всевышнего, как он немедленно, как исправный должник, пошлет тебе свое прощение?.. Надеюсь, ты не забыл, что на твоих руках кровь невинных людей, убитых или обманутых тобой?

– Бог смоет ее, если захочет, – повторил Шломо, радуясь, что нашел вдруг нужные слова.

Лицо офицера потемнело.

– Что ты заладил о Боге, как будто ты пьешь с ним чай каждую субботу, – сказал он немного раздраженно. – Или скажешь, что тоже можешь творить чудеса, как еврейский Моисей или христианский Николай? Тогда давай. Начинай. Чего ты ждешь? Мы посмотрим, так ли тебя любит Бог, как ты нас хочешь в том уверить… Что же замолчал, чудотворец?

– Бог не принуждает человека пустыми чудесами, – сказал Шломо Нахельман, немного помедлив. – Все, что Он хочет, это чтобы мы сами нашли ту дорогу, которая ведет к нашему спасению. Зачем Ему иждивенцы?

Сон опять подкрадывался к нему туманной пеленой, которая колыхалась перед глазами, делая комнату нереальной, а голос говорившего – далеким и чужим.

– Опять увертки, – казалось, этот голос то приближался, то вновь удалялся. Потом он поплыл куда-то в сторону и с раздражением продолжал:

– Мне кажется – в твоей голове такая путаница, что нормальному человеку вряд ли возможно ее распутать без того, чтобы не нанести ущерба своему здоровью… Если бы не твой друг Мочульский, то я бы, наверное, никогда не догадался, в чем тут дело… Подумать только! – продолжал он, заставляя отяжелевшие веки Шломо вновь подняться, – начинать восстание против Империи с пятью плохими ружьями и думать, что Всемогущий, видя ваши добрые намерения, поможет вам парой-другой легионов ангелов небесных!.. Такого, пожалуй, не увидишь и в страшном сне!.. Не хочешь поговорить с товарищем?

– Он не товарищ мне, – сказал Шломо.

– Еще какой товарищ, – офицер трижды хлопнул в ладоши, после чего стоявший у двери солдат быстро приоткрыл дверь и что-то выкрикнул в коридор. Почти сразу же в комнате появился рыжий Йегуда Мочульский, да так быстро, словно он стоял прямо под дверью и только ждал, когда его позовут. Он был неестественно бледен и постоянно беспричинно улыбался кривой, ничего не значащей улыбкой, словно знал что-то очень смешное, но по неведомым причинам не мог поделиться этим смешным с окружающими и должен был сдерживаться из последних сил.

– Знакомы? – спросил офицер, усмехаясь.

Шломо посмотрел на вошедшего:

– Я вижу этого человека впервые.

– Неужели? А вот он, представь себе, считает по-другому… Верно, Мочульский?.. Окажи нам любезность, скажи нам, кто это?

– Это Шломо Нахельман, – охотно отвечал Мочульский, нервно улыбаясь. Шломо заметил, что плечи его сводила крупная дрожь, с которой он не мог справиться. – Шломо Нахельман, который заварил всю это кашу с приходом Машиаха.

– Как видишь, – сказал офицер, откидываясь на спинку своего стула, – нам про тебя все известно. Ты смутьян, бунтовщик и преступник, приговоренный к позору собственной глупостью. Или ты действительно думал, что Всевышний допустит хоть на одну минуту поколебать тот порядок, который Он сам сотворил?.. Тогда ты дурак вдвойне, Шломо.

– На все воля Всевышнего, – Шломо едва ворочал тяжелым языком. – Разве Коран говорит о другом?.. На все Его святая воля, тогда как дело человека – услышать ее и следовать туда, куда она ведет.

Он чувствовал, что сон опять одолевает его.

– Как у тебя все просто, – офицер насмешливо рассматривал Шломо. Потом он поманил пальцем Мочульского:

– Можешь сказать ему то, что ты собирался сказать в прошлый раз. Давай. Только, пожалуйста, покороче.

– Спасибо, эфенди, – сказал Йегуда, улыбаясь и кланяясь. Потом он посмотрел на Шломо и сказал:

– Наверное, ты не знаешь, Шломо, да и откуда тебе это знать, но с того дня, как ты решил начать войну, со мной стали происходить странные вещи. Так, как будто чей-то голос нашептывал мне в уши, чтобы я немедленно пошел и рассказал обо всем, что знаю, туркам. С утра и до вечера, как будто он решил извести меня, взять измором. День за днем, не переставая, Шломо, словно хотел свести меня с ума и посмеяться над моей волей. И вот что я узнал, Шломо, за время этой, неизвестно кому нужной муки. Я узнал, что характер, с которым человек приходит на свет, сильнее самого человека, так что тому, кому суждено быть героем, тот им и будет, а кому суждено предать, тот предаст, хоть бы его удерживали все ангелы небесные и сам Всевышний обещал бы ему смертные муки. И тогда я подумал, Шломо, зачем я сопротивляюсь тому, что сильнее меня?.. Зачем с моими слабыми силами тягаться с Божьим установлением, посылающим меня к турецким властям? Зачем мне изображать из себя героя там, где на самом деле есть одна только глупость, желающая потягаться с Небесами?

Он помолчал немного, словно ожидая, что Шломо ответит ему и, не дождавшись, сказал:

– Ты, наверное, думаешь, что это совсем не трудно, всего лишь удержаться от зла и идти туда, где живут такие же, как ты?.. Но это не так, Шломо. И знаешь, почему? Потому что тут кончается вся человеческая болтовня о добре и зле, и ты оказываешься перед лицом такой силы, которая просто не замечает все твои ничтожные представления о том, что такое хорошо, а что такое плохо. Силы, которая просто тащит тебя туда, куда считает нужным, не спрашивая твоего согласия, тащит, нашептывая тебе в уши такие вещи, о которых ты прежде не мог даже подозревать, так что в один прекрасный день, ты вдруг понимаешь, что здесь Божественное уже неотделимо от человеческого, так что ты с радостью принимаешь все, что открывает тебе Небо, в особенности же самого тебя, – такого, каков есть ты сам, – убийца, блудник, предатель, – таков, каков есть не имеющий изъяна Божий замысел о тебе самом.

Последние слова, он прошептал громким, тревожным шепотом, как будто не хотел, чтобы они покинули это помещение.

– Скажите, пожалуйста, – усмехнулся офицер, выставив стул из-за стола и усевшись на него, вытянув ноги. – Валаамова ослица изволила заговорить… Как там у вас?.. Камни, камни – что?

– Камни из стен возопиют, и деревянные перекрытия будут отвечать им, – сказал Шломо Нахельман. – Пророк Аввакум, глава вторая.

Возможно, произнесенные им слова как-то подействовали на Йегуду, плечи которого задрожали еще сильнее. Не переставая криво улыбаться, он, похоже, едва сдерживал слезы.

– Прости меня, Шломо. Пусть это выглядит смешно, но мне кажется, что Всевышний не станет возражать, если я попрошу у тебя прощения.

– Простить? – быстро сказал Шломо, словно он именно этого и ожидал. – Простить? – повторил он, видя, как клубится по углам комнаты туман, готовый вот-вот накрыть его сонным одеялом. – Что же мне прощать тебе, Йегуда? Разве тут уместно что-нибудь похожее на прощение?.. Ведь если человеку невозможно стать другим и измениться, то в чем же он тогда виноват и как его возможно прощать?

– Я уже сказал тебе, что все, что здесь происходит, происходит не по меркам человеческим, – ответил Йегуда, медленно опускаясь на колени. – И все же я хочу, чтобы ты простил меня, Шломо… Прости меня, брат.

– В чем дело? – сказал офицер, глядя то на одного, то на другого.

– Одну минуту, – Шломо, казалось, вырвался из объятий сонного тумана. – Мне кажется, ты что-то упускаешь, Йегуда. Что-то очень важное. Конечно, я согласен с тобой, что человек на самом деле не может добавить себе хотя бы палец роста. Тем более, не может изменить свой характер. И приходя в этот мир палачом и убийцей, он и уходит из него палачом и убийцей, как назначила ему судьба. Но только одно делает его не похожим на зверей, – это то, что он отдает отчет в своем положении и не перестает молить Всевышнему, чтобы Тот сделал его другим, не меняя его душу и сердце, что возможно только для Бога и никогда не возможно для нас… Я думаю, – Шломо с трудом ворочал языком, – это и есть настоящее прощение, на которое способен один только Всемогущий… Что же до моего прощения, Йегуда, то я думаю, что оно не дорого стоит.

– Браво, – сказал офицер, поднимаясь на ноги. – Браво, господин Всезнайка!.. Знаешь, у вас, у евреев и христиан, есть какая-то замечательная способность запутать самые простые вещи! Так словно у вас нет Священного Писания, где написано все, что от вас требуется! Не убивай, не бунтуй, не лги. Нет, вы еще придумываете к этому какие-то сложности, как будто эта сложность свидетельствует о вашей истине и вашей правоте… Вы называете Бога Всемогущим, но при этом ждете Машиаха и думаете, что с его помощью вы наверняка добьетесь победы, вероятно, не надеясь на своего Бога, потому что если бы вы надеялись на него, то твердо знали бы, что Всемогущий не нуждается ни в чьей помощи, и уж тем более Он не нуждается в вашем одобрении, всегда доводя до конца то, что Он задумал.

Он подошел к Шломо и спросил его, немного понизив голос, от чего тот зазвучал несколько насмешливо и снисходительно:

– Ты, наверное, думаешь, что ты здесь первый Машиах, который мутит воду и соблазняет доверчивых глупцов и слабых духом? Года три назад тут повесили сразу двух Машиахов, которые вдобавок оказались английскими шпионами. А в позапрошлом году уже сама толпа затоптали до смерти одного чересчур болтливого дурачка, который кричал на базаре, что он Сын Божий и похвалялся, что может легко превратить в вино Иордан. И в прошлом году, помнится, тоже ходил по пустыне один сумасшедший, который говорил всем, что его послал Всемогущий, да будет благословенно его имя, и что ангелы небесные уже близко, так что не следует ни варить пищу, ни раздеваться на ночь. Потом он убил солдата, и его повесили, как повесят и тебя. Можешь не сомневаться.

– Веревка никогда не была весомым аргументом в споре, – сказал засыпающий Шломо.

– Завтра утром ты можешь поделиться этой мыслью с нашим палачом, – усмехнулся офицер. – А ты убирайся, – сказал он стоящему на коленях Йегуде. – Вон!

– Прости меня, Шломо, – повторил Йегуда, поднимаясь с колен и пятясь к двери, не упуская из поля зрения Шломо. – Прости меня…

Потом он повернулся и исчез за дверью.

– Не расстраивайся, – сказал офицер, жестко усмехаясь, отчего его шрам показался Шломо еще ужасней. – Такие, как этот Мочульский не живут долго. Аллах не допускает жить предателю дольше, чем длится его предательство. Потом Он посылает на его голову кару, которой тот достоин. Кстати, это касается и тебя, Шломо Нахельман.

– Я только сделал то, что считал нужным.

– Я вижу, что Мочульский не убедил тебя.

– Не убедил в чем?

– В том, что Всевышний, будь благословенно его имя, всегда стоит на страже своего порядка и не позволяет никому распоряжаться им по своему разумению, – сказал офицер.

– Я не отвечаю ни за Мочульского, ни даже за Господа Бога, – сказал Шломо Нахельман, чувствуя вдруг, как яснеет его голова и отступает сонный туман. – Я могу отвечать только за самого себя, господин.

– Но ты называл себя Машиахом, – офицер останавился возле Шломо, внимательно его разглядывая, слегка склонив набок голову. – Или этот Мочульский что-то напутал?

– Не все ли равно, как человек называет себя, – сказал Шломо. – Разве дело в названии?

– Но ты говорил, что Всевышний не оставит тебя, даже если вся турецкая конница войдет в Иерусалим. Не всякий осмелится повторить такое кощунство… Это ведь твои слова, верно?

– Ты так хочешь узнать про Машиаха, что можно подумать, что от этого зависит вся твоя жизнь, – сказал Шломо. – Или она действительно зависит от этого?

– Замолчи! – крикнул офицер, напугав Шломо и заставив солдата возле двери вытянуться и расправить плечи. Потом он сказал, обращаясь к солдату:

– Выйди и охраняй дверь с той стороны. Тут государственное дело. – И после того, как солдат закрыл за собой дверь, расстегнул верхнюю пуговицу мундира, медленно пошел от окна к двери, а потом опять от окна к двери и от стола к шкафчику с документами, сцепив за спиной руки и опустив голову, отчего его лица было почти не видно.

Потом он сел на свой стул, почти рядом со Шломо, помедлил немного и продолжал:

– Ты, конечно, не знаешь ничего ни про солдат нашего гарнизона, ни про его офицеров, ни про начальство, ни про тех вольнонаемных, которые работают в тюрьме и обслуживают гарнизон. Люди разные – и плохие, и очень плохие, и такие, с которыми можно иметь дело. Но все они, хоть и притворяются бесстрашными, все как один боятся того, кто должен прийти согласно вашей вере и кого называют Помазанником или Сыном Божьим, но чаще всего его зовут Машиахом.

– Вот как, – сказал Шломо, удивляясь услышанному. – Мне бы и в голову не пришло.

– Чертов город свел их всех с ума, – офицер погрозил кулаком куда-то в сторону окна. – Словно они заразились этой нелепой верой от евреев и христиан, которым как будто мало одного Святого, да будет благословенно его имя, поэтому они ищут вдобавок какие-то нелепые подпорки, чтобы его поддержать… Я служил в других гарнизонах, и на Кипре, и в Дамаске, и даже в Стамбуле, но нигде не видел ничего подобного… Они все боятся, – повторил он, понижая голос и косясь на дверь, как будто кто-нибудь мог его услышать. – Боятся, что в одну прекрасную ночь он позовет их на суд, который не знает пощады. И так было всегда, Нахельман. Город сводил их с ума, и они придумывали разные способы, чтобы обмануть Машиаха и не дать ему попасть туда, куда он обещал… Вот почему они внимательно изучили все пророчества и заложили камнем Золотые ворота, через которые должен будет проехать Машиах, когда придет его час. Вот почему султан приказал устроить возле этих ворот кладбище, чтобы будущий Мессия осквернился ритуальным осквернением и навсегда потерял бы свою святость… Впрочем, – усмехнулся офицер, – я думаю, что это бы вряд ли его остановило.

– Я тоже так думаю, – Нахельман неожиданно засмеялся.

– Послушай меня, – сказал офицер, поднимаясь со стула. Голос его едва заметно дрожал. – Если ты тот, кого все ждут, то скажи мне это, потому что у меня есть до тебя дело, которое не терпит отлагательств.

Шломо Нахельман улыбнулся. Уж, конечно, он не смог удержаться, обрадовавшись этим неожиданным словам, которые на короткое время сделали его почти счастливым и заставили испытать чувство гордости, как будто все это придумал и осуществил он сам, Шломо Нахельман, возлюбленный Сын Небес, избранный Всемогущим и помазанный Им на Царство.

Впрочем, он сразу устыдился непрошеного чувства и даже произнес про себя короткую молитву, обращенную к Небесам, уповая, что они не станут придавать большого значения его минутной слабости.

Однако офицеру показалось, что эта улыбка только подтверждает его подозрения относительно Шломо.

– Это ты? Ты? – негромко спросил он, вглядываясь в лицо Шломо, словно хотел прочесть на нем то, что не давало ему покоя. – Что же ты молчишь?.. Это ты?

– Но мне нечего сказать, господин офицер, – ответил Шломо Нахельман, не опуская глаз. – Такие вещи каждый выбирает для себя сам и сам же отвечает за свой выбор. Или господин офицер думает, что Машиах придет в грохоте и буре, творя одно чудо за другим и не оставляя человеку никакого выбора? Нет, эфенди, человек сам должен решить, кто он, тот, кто называет себя Машиахом и стучит тебе в сердце, готовя путь для пославшего его. Потому что если твои глаза не будут видеть свет, который несет с собой Машиах, то, что бы я ни сказал тебе, ты будешь так же далек от него, как и все те, кто думает, что своими жалкими делами и многословными молитвами они могут приблизить или отдалить его приход.

Он перевел дыхание и посмотрел на офицера, словно ждал от него каких-то указаний.

– Значит,– спросил его тот, – это не ты?

– Я уже сказал, – ответил Шломо.

– Тогда я спрошу тебя по-другому.

– Попробуй, – кивнул Шломо.

– У меня есть сын, – офицер отошел к окну, с трудом выдавливая из себя слова. Было заметно, что это дается ему не просто. – Ему уже почти двенадцать, а он до сих пор не может ходить. Ноги не держат его, как будто они ему чужие. Многие говорят, – понизил он голос, – что тут не обошлось без шайтана и мальчика надо показать тем, кто умеет заговаривать злых духов. Но сколько бы я не показывал его, никто этого сделать не смог. Никому не удалось даже вот на столько разрушить власть шайтана. Вот почему я подумал о тебе. Если ты тот, за кого выдаешь себя, то исцели моего сына и верни мир в мой дом… Его зовут Мухаммад.

– Мухаммад, – сказал Шломо.

– Мухаммад, – повторил офицер, как будто именно в этом имени и заключалось все дело.

– Я могу только помолиться за твоего сына, – сказал Шломо. – Все остальное зависит уже не от меня.

– Хочешь сказать, что Машиах не воскрешает мертвых, не лечит все болезни и не творит чудеса?.. Так какой же тогда это Машиах, ответь?

На лице его, если Шломо правильно понял, было написано глубокое разочарование, почти отчаянье, которое он даже не пытался скрыть.

– Я ведь уже сказал тебе, – ответил Шломо, одновременно стараясь не упустить какую-то странную мысль, которая замаячила вдруг перед его внутренним взором, еще не умея толком выразить себя в словах. – Машиах приходит не затем, чтобы греметь оружием и топить неверных в их собственной крови… Он приходит из твоего усталого сердца, чтобы вернуть тебя Тому, Кто зажигает над тобой Утреннюю звезду и требует, чтобы ты встал и шел дальше, хотя у тебя не осталось для этого ни капли сил.

Конечно, он что-то недоговаривал, этот сумасшедший с воспаленными от бессонницы глазами и дергающей головой человек. Что-то, что он сам еще не понимал, но что уже вошло в его плоть и кровь, не оставляя ему выбора и открывая, наконец, узкую, едва видную в сумерках тропинку, которая одна вела через страдания и смерть туда, где царил долгожданный покой и не было ни добрых, ни злых.