Мозес. Том 2

– Странно, что ты не понимаешь простых вещей, – сказал Шломо. – Сколько мне помнится, Моше тоже пришел к фараону только с одним братом.

– У Моше расцветал жезл в руке, и вода превращалась в кровь. Хочешь сравнить себя с Моше?

– Бог не спросит, сколько нас было. Но Он спросит, что ты сделал, чтобы исполнить Мою волю, – Шломо вдруг почувствовал всю ненужность этой беседы. И все-таки продолжал, словно надеялся, что Арья, в конце концов, изменит свою точку зрения:

– Бог не любит трусов, Арья. Тем более тех, кто делает вид, что не понимает того, что требует от нас Всемогущий… Разве ты об этом никогда не слышал?

– Легко же Ему требовать, – проворчал Арья.

– А нам легко исполнять то, что Он требует, – подхватил Шломо. – Разве это не Он все время ведет нас, шаг за шагом, туда, где мы сможем, наконец, своими собственными силами вершить последнюю историю, у которой больше не будет конца?.. Или это не Он торопит нас поскорее воспользоваться теми плодами, которые Он для нас приготовил?.. Ты только посмотри, Арья, как легли сегодня эти карты! Мы не могли мечтать об этом еще пять лет назад!.. Германская Империя расколола всю Европу, Палестина стоит на пороге создания еврейского государства, турки потеряли всякое представление о реальности, а Франция и Британия наращивают с каждым днем свои силы, в то время как Российская Империя слабеет и, кажется, готова развалиться после первого же удара… А знаешь, что все это значит, Арья? Это значит, что нас ждет война, – чудовищная война, в глубине которой Всемогущий явит, наконец, свою волю… Посмотри, все давно уже готово для ее начала, и нужен только один маленький камешек, чтобы рухнула вся эта каменная пирамида… Так отчего не нам быть этим камешком?

Арья, казалось, был больше занят своими ногтями, которые он чистил деревянной щепкой, чем теми геополитическими проблемами, о которых говорил его собеседник. Потом он перевел взгляд на Шломо, словно не слышал ничего из того, что тот говорил, и сказал:

– А ты подумал, что будет с Рахель? Что будет со всеми нами?.. Мне кажется, тебя это заботит меньше всего.

– Всемогущий не оставит своей заботой праведников своих, – ответил Шломо, машинально процитировав какой-то текст, чувствуя, вместе с тем, как неубедительно звучат сейчас его слова.

Лицо Арьи вдруг исказилось. Газета, которую он держал, полетела в сторону.

– Господи, Шломо! – он широко открыл глаза и, не мигая, посмотрел на Шломо, будто собирался испепелить его взглядом. – Иногда мне кажется, что ты живешь в каком-то выдуманном мире, который не имеет ничего общего с реальностью… Да ты хоть заметил, что она беременна, твоя Рахель?

– Что?– спросил Шломо, еще не понимая услышанного. – Что ты сказал?

– Я сказал, что сомневаюсь, что ты заметил, что твоя жена с некоторых пор находится в положении, – повторил Арья, понижая голос. – Ну, конечно, ты ничего не заметил! Тебе ведь было не до этого, верно?

– Это она тебе сказала?

– Совершенно не обязательно что-нибудь говорить, – ответил Арья. – Достаточно быть немного внимательней и думать не только о себе. В конце концов, это все-таки твоя жена, если я ни ошибаюсь.

Ветер зашелестел лежавшей на ступеньках газетой.

– Черт бы тебя подрал вместе с твоими нравоучениями, – сказал, наконец, Шломо. Потом он поднялся на одну ступеньку и протянул Арье руку, помогая ему подняться. – Пойдем.

– Куда? – спросил тот, поднимаясь вслед за Шломо.

Не отвечая, Шломо потащил его по галерее к комнате Рахель. Остановившись возле двери, постучал.

– Какого черта? – спросил вполголоса Арья.

Голос Рахель пригласил их заходить.

– А я как раз собиралась позвать вас на чай, – она поднялась им навстречу из-за заваленного бумагами и книгами стола и улыбнулась.

– Я бы хотел попросить тебя об одном одолжении, – сказал Шломо без всякого предисловия. – Это важно.

Он увидел вдруг, как она побледнела. Улыбка медленно сошла с ее лица. Потом она опустилась на край дивана.

– Я хочу, чтобы ты запомнила одну важную вещь, – сказал Шломо, по-прежнему держа в своей руке руку Арьи. – Если вдруг случится так, что меня не будет рядом, когда надо будет принимать какие-то важные решения, то ты должна будешь беспрекословно во всем слушаться этого знакомого тебе человека и делать так, как он говорит, даже если тебе это не будет нравиться.

– Шломо, – Арья попытался вырвать руку.

– Помолчи, – оборвал его Шломо. Потом посмотрел на Рахель и повторил. – Что бы ни случилось, ты должна слушаться только Арью и больше никого…Ты поняла?

– Да, – кивнула Рахель. – Я поняла.

– Тогда поклянись.

– Хорошо. Хорошо. Конечно. Если ты хочешь.

– Хочу, – сказал Шломо.

Той же ночью, когда безмолвие, наконец, упало на засыпающий Город, он спросил ее, почему она ничего не сказала ему про ребенка.

– Я думала, что тебе это не очень интересно, – ответила она негромко. – Столько дел, а тут еще ребенок.

Пожалуй, подумал Шломо, она сказала это так, будто ничего бы не изменилось, если бы она сказала что-нибудь прямо противоположное или не сказала вообще ничего.

– Понятно, – сказал он, чувствуя что-то такое, что можно было бы назвать обидой.

В темноте, как всегда, ее глаза мерцали загадочным лунным светом. Потом она повернулась на спину и произнесла – негромко и спокойно:

– Если с тобой что-нибудь случится, я умру.

Конечно, он отшутился тогда, сказав какую-то ерунду, но на самом деле ему вдруг на какое-то мгновение стало страшно, как будто после неудачных попыток Самаэль нашел, наконец, его слабое место и теперь радовался, готовясь нанести ему страшный удар.

«Лучше быть мертвым, чем женатым», – вспомнил он присказку, которую часто повторял Вольдемар Нооски, на что Авигдор Луц обыкновенно отвечал ему:

– Ну, это кому что нравиться.

Конечно, это был знак, этот ничего не подозревающий ребенок, знак с Небес, откуда же еще? Какие еще знаки нужны были тебе, маловер, которые бы подгоняли тебя, словно ленивую скотину, которая, похоже, понимала только брань, побои и свист бича?

И все же беспокойство и тревога были уже тут, рядом. Словно две тени, которые неотрывно скользили за тобой всю жизнь, – две тени, одну из которых звали Смерть, а другую – Сомнение.

Лежа в темноте, слушая легкое дыхание лежавшей рядом Рахель, он думал, что, к счастью, наперекор Самаэлю, он никогда не доверял одной и никогда не боялся другую.

Потом мысли его переместились, и он стал думать о том, о чем никогда не думал прежде.

Жена Машиаха, Шломо.

Ни один текст, насколько он помнил, ни полусловом не обмолвился об этом. Так, словно кто-то сознательно освободил Грядущего от мук каждодневной тревоги и вечных страхов потерять то, что было дороже жизни, – все то, что, наперекор этому, он принимал теперь, как должное и что справедливо полагалось ему как одному из людей, который ничем не отличался от простых смертных.

Жена Машиаха, Шломо.

Божье наказание, от которого не было спасения.

Конечно, только для того, кто хоть иногда догадывался, что такое любить.

81. Ночь перед Божественной акцией

Он назвал эту акцию Божественной, потому что не было сомнения в том, что Сам Всемогущий вложил мысль о ней в его сердце, прежде чем он понял, что надо было делать дальше.

Божественная акция, в которой никто не отличил бы Божественного от человеческого, голос Неба от голоса человека, результаты, которые обещало и готовило Божественное будущее, от результатов, которые ты мог достигнуть собственными усилиями.

Конечно, он догадывался, что Бог прячется где-то совсем рядом, чтобы в нужную минуту подать руку помощи или наградить тебя бесценным советом, но, вместе с тем, его не оставляла твердая уверенность, что он сам, своими собственными силами руководит происходящим, подсказывая Провидению, как ему следует поступить в том или ином случае, и беря на себя всю полноту ответственности, больше которой немыслимо было представить. Недаром он любил повторять и к месту, и не к месту, что прежде чем звать на помощь Небеса, следует самому испробовать предоставленные возможности и убедиться в том, что сделал все, что от тебя зависело. И все же по мере того, как время исполнения задуманного приближалось, Шломо чувствовал, что как раз эта акция носила, без сомнения, Божественное происхождение, ибо за всеми его поступками, решениями и намерениями проступало грозное Божественное молчание, легко расставляющее все по своим местам и не делающее никогда ни для кого никаких исключений.

Возможно, в этом чувствовалась странная игра, как будто Небеса только делали вид, что доверяют человеку такое ответственное задание, тогда как на самом деле они все делали сами, и мысль об этом в последнее время все чаще и чаще не давала ему покоя.

Впрочем, так или иначе, но эта ночь перед Божественной акцией, наконец, наступила.

Она была долгой, томительной и душной. Словно сама она все никак не желала кончаться, оттягивая то, что ожидало мир завтрашним днем.

Конечно, он плохо спал в эту ночь.

Что-то будило, стоило ему погрузиться в сон, – какой-то едва слышный голос. Он нашептывал из окутавшей землю темноты непонятные слова, смысл которых он все никак не умел понять и от того просыпался снова и снова, чтобы в который раз увидеть темный провал ночного звездного неба и отблеск костра на деревянной перегородке загона, возле которой он выбрал себе место для ночлега.

Потом он подумал, что ночные слова эти были похожи на шум внезапного порыва ветра, когда он вдруг давал о себе знать в кронах деревьев, – тех, которые он видел когда-то в берлинском парке или тех, которые росли возле загородного дома его родителей – такие же быстрые и тревожные, как этот шум, наводящий на мысли о живущих в деревьях дриадах или о душах мертвых, избежавших подземных кладовых, чтобы прятаться в кронах деревьев, среди листьев и ветвей.

Невнятный шум, похожий на человеческий голос.

Как будто кто-то хотел предупредить его о чем-то важном и все никак не мог найти для этого подходящие слова.

Возможно, впрочем, что причиной этого было всего лишь впечатление от вчерашнего вечернего чтения.

Вечером, накануне, перед сном, он перечитывал книгу Иешу Навина, и теперь образы, оставленные этой книгой, не давая ему уснуть, проносясь перед глазами и сменяя друг друга, как сменяют друг друга картинки диафильмов, показывая то горящий город, то громоздившиеся до облаков крепостные стены, взлетающие в небо тучи стрел или развевающиеся штандарты наступающей пехоты, искаженные болью, яростью и криками лица, позабывшие, что такое страх.

Картинки мелькали, наползали одна на другую, смешивались и разворачивали свои пестрые богатства, блеск и сверкание труб и мечей, трепещущие на ветру черные, красные и желтые значки, голубизну неба и пятна черной земли – там, где пролилась кровь. И только одно никак не хотело облекаться в понятный зрительный образ – Бог войны, летящий перед воинами, Бог войны, чья ярость не знала границ и чье присутствие чувствовали укрывшиеся за крепостными стенами, чьи сердца он, – невидимый, но явный, – наполнял ужасом, страхом и растерянностью.

Все было на своих местах, как и должно было быть, и только одно почему-то тревожило его странной и непонятной тревогой.

Несколько фраз в конце книги Йешуа, – из тех, на которые, пожалуй, не сразу обратишь внимание, но которые долго скребут потом в голове, словно ночная мышь, забравшаяся в дом и грызущая ножку шкафа.

«Таким образом, – говорилось в этом месте, – отдал Господь Израилю всю землю, которую дать клялся отцам их, и они получили ее в наследие и поселились на ней. И дал им Господь покой со всех сторон, как клялся отцам их; и никто из всех врагов их не устоял против них; всех врагов их предал Господь в руки их. Не осталось не исполнившимся ни одно слово из всех добрых слов, которые Господь говорил дому Израилевому; все сбылось».

И верно – отзвук невозможного покоя веял от этих слов.

Достигнутым берегом были они, вот чем.

Достигнутым берегом, концом пути, обещанной и полученной наградой.

Можно было подумать, что едва успев начаться, история тогда же и закончилась, – едва набрав силы для путешествия, едва расправив крылья для недолгого и недалекого полета, закончилась, исчерпав все свои возможности и больше уже не имея никакой цели, потому что зачем же, в самом деле, было ей продолжаться, если стены Йерихо уже лежали во прахе, а Гай был повержен, разграблен и сравнен с землей?.. «Все сбылось», – уверял своего читателя автор книги. А ведь это и означало, что история закончилась – вот, что это означало и даже, может быть, еще больше, чем только это. Дымящиеся развалины и разбросанные повсюду тела врагов, конечно, еще говорили в ее пользу. И все же можно было подумать, – превозмогая страх перед явным кощунством, – что эта история вообще никогда не начиналась. Возможно, она только казалась, только мерещилась, перебегая от одного события к другому, от одного стечения обстоятельств к другому, как будто кто-то вставлял в проектор цветные слайды и почти сразу же вытаскивал их, освобождая место для других картинок и не давая толком рассмотреть детали и понять происходящее.

Можно было подумать, что история была только вымыслом Небес, которые преследовали свои непонятные цели, – только игрой, в которую они играли с нами, и в условия которой входили и страх ожидания, и боязнь будущего, и власть прошлого, и еще многое из того, что составляло наше представление об истории, расцвеченное всеми возможными красками и не дававшее сомнению одолеть то, что казалось столь очевидным и само собой разумеющимся.

Конечно, для Бога, вызвавшего из небытия звезды и солнечный восход, не было трудным послать нас бродить от одного события к другому, от одних страданий к другим, от одной пролитой крови к другой, от одной глупости к другой, – и все это, может быть, только затем, чтобы мы еще острее чувствовали свою оставленность и свое одиночество, и изо всех сил искали бы дорогу домой, хотя это и означало, что никакой дороги на самом деле нет и не было. И получалось, что с самого начала достигнутым берегом были эти слова из Книги Иешуа сына Нуна, – достигнутым берегом были они еще до того, как их осознали, произнесли и записали.

Достигнутым берегом, Мозес.

Тем самым, который никто и никогда не покидал. Во всяком случае, для того чтобы, приняв на себя испытания и тяготы, идти туда, где время еще было в состоянии нести тебя на своих плечах, туда, где, возможно, исполнялись все желания и никто не спрашивал тебя, мыл ли ты перед едой руки и молился ли отцу нашему Аврааму, чтобы он поспособствовал тому, чтобы у тебя было все, как у людей.

От всех этих мыслей становилось не очень уютно. Словно все, что происходило с ним, было не совсем достойно Всевышнего и Его замыслов, через которые если и не проступал обман, то оставалась какая-то недоговоренность, какая-то недосказанность, которая, ей-богу, была хуже всякой лжи.

Он сел на своем ложе и зябко повел плечами.

Ночь клубилась вокруг, не желая становиться утром, словно зная что-то такое, что ожидало их всех впереди и что уже было невозможно ни вернуть, ни направить в другую сторону.

Голем выскользнул из темноты в свет костра, как будто ждал его пробуждения.

– Ничего, ничего, – сказал Шломо, всматриваясь в ночь. – Все в порядке. Попробую поспать еще.

– К утру будет холодно, – Голем подбросил в костер какой-то мусор.

– Ничего, – повторил Шломо, заворачиваясь в одеяло.

Под утро ему все-таки приснился сон. Жирный черный дым, подымающийся в небо и делающий его тусклым и мертвым, и еще один столб дыма, поднявшийся с другой стороны, и еще один, и еще, пока не запылал весь горизонт и черный дым, оттеснив дневной свет, превратил день в клубящуюся черную ночь, от которой не было спасения.

Проснувшись, он вновь стал думать о том, что он прочитал вчера вечером. Горящие города, падающие стены, крики победителей и побежденных. Смерть детей, матерей и стариков. Мужество и безрассудство. Забвение и надежда. Все, что гарантировало прежде достоверные результаты, теперь стало сомнительным, недостоверным и ненужным, ибо в мире, где ничего не происходит, не было и не могло быть ничего прочного, ничего истинного, ничего последнего, – такого, на которое можно было положиться…

Мир, где время не рвалось вперед, но застаивалось в одну чудовищную, бессмысленную лужу.

Похоже, какая-то мысль уже кружилась у него в голове, но все никак не хотела превращаться в понятные и ясные слова.

Потом, как-то сразу, без перехода, пришло прозрение.

Оно несло с собой покой, уверенность и встречу.

Вновь пустить Историю по ее извечному руслу, подтолкнуть ее, дать ей хорошего пинка, чтобы она побежала вперед, сама себе и путник, и дорога, и цель, – вот что вдруг стало ему совершенно понятным и несомненным, как будто он мусолил эту мысль уже много лет и теперь ему оставалось только облечь ее в достойные и точные слова.

Потом он подумал, что, возможно, Всемогущий для этого и позвал его. Сомнений не было, но было удивление, как если бы он полез в пустой кошелек, зная, что он пуст, и нашел там большую серебряную монету. В конце концов, подумал он, зная, что опять противоречит сам себе, – в конце концов, его дело было исполнять, а не думать и рассуждать.

– Я пришел, – сказал он одними губами, глядя вслед уже побледневшей и медленно отступающей ночи и гаснувшим на глазах бледным звездам. – Я пришел, чтобы вернуть Твоему миру Историю.

Затем он добавил:

– Чтобы мы знали, наконец, в какую сторону нам идти.

Голос, ведущий его, молчал, и он расценил это как добрый знак.

Потом он позвал Голема и показал ему на едва видимый в утренних сумерках столб дыма, который поднимался на северо-западе.

– Видишь?.. Паломники не подвели. А ты боялся.

Два русских паломника, которых привел Михаэль Брянцовер, согласились где-то около трех часов ночи поджечь склады и торговые ряды, чтобы оттянуть этим силы полицейских, пожарных и гарнизона, если вдруг это неожиданно понадобится.

Предприятие было вполне безумным, однако же, судя по всему, оно прекрасно удалось и вот теперь Шломо и Голем стояли молча, глядя на северо-запад, наблюдая, как медленно разгорается далекий пожар.

– За такие деньги мы могли бы попросить сжечь пол-Иерусалима, – проворчал, наконец, Голем.

– Перестань, – Шломо почувствовал, как радость овладевает им. – Нашел, о чем жалеть. Разве в Божественном саду будут какие-нибудь деньги?

В ответ Голем промолчал и тогда Шломо Нахельман, немного помедлив, сказал:

– Пора.

– Пора, – сказал Голем и неожиданно размашисто перекрестился. Потом он посмотрел на усмехнувшегося Шломо и добавил:

– Береженого Бог бережет.

– Буди людей, береженый, – сказал Шломо, продолжая смотреть на запад. Лицо его сияло. В мыслях был порядок, потому что все стало, наконец, на свои места.

«Всего то и дел, Господи, – вновь пустить Историю», подумал он, глядя на быстро сереющее небо. Все было просто и понятно. Время остановилось и Всемогущий, наконец, собирался запустить его снова, подобно часовщику Ньютона или останавливающему солнце сыну Нуна. Теперь, когда все стало на свои места, он, наконец, твердо знал, что Машиах – это не тот, кто творит чудеса и исцеляет болезни, а тот, кто вновь начинает Историю, открывая тем самым путь Всевышнему и низводя на землю Божественный покой и порядок.

Так что дело теперь оставалось, похоже, только за малым.

82. Божественная акция и ее результаты

План был прост и, вместе с тем, необыкновенно изящен и выверен, как, впрочем, и все, что подсказывал ему до сих пор Божественный голос.

По этому плану следовало сначала поджечь торговые ряды и склад на северо-западе, чтобы отвлечь этим внимание полицейских и солдат, после чего, уже с новыми участниками, которые наверняка захотят присоединиться к этой священной акции, стоит только поставить их в известность, захватить еще три деревни, лежащие в полумиле отсюда, поднять там людей и двигаться к железнодорожной станции Артуф, где, захватив около полудня следующий из Иерусалима поезд, разделиться на две группы, так что часть людей смогла бы добраться на поезде до ничего не подозревающей Яффы, а часть вернулась бы в Иерусалим, нападая на полицию, склады, гарнизон и администрацию, не давая туркам опомниться, и лишь в самом крайнем случае взывать к Небесам, с просьбой прислать им подмогу.

Маленький камешек, скатывающийся со склона горы и превращающийся в грозный грохот обвала, от которого не было спасения, – вот что постоянно мерещилось ему в последнее время и во сне, и наяву.

Маленький камушек, в котором сконцентрировалась не знающая никаких компромиссов Божественная воля.

Конечно, были и недовольные этим планом, например Шауль Грановицер, который считал, что следует не распылять силы, а ударить всей мощью по иерусалимской администрации, разграбить банки и, захватив в Яффо корабль, плыть, взяв курс на французское побережье, где их уже не достанут никакие турки. Но его никто не поддержал…

Он посмотрел на небо, где гасли последние звезды и медленно вдохнул, наполнив легкие прохладным, свежим воздухом уходящей ночи.

Заброшенные развалины старых казарм должны были стать тем местом, с которого начнется видимая история Машиаха. Местом, куда будут позже приходить все те, кто захочет поклониться этим старым камням, помнящим Машиаха еще тогда, когда его не видел никто.

Впрочем, все это пока еще только обещалось, только сулилось, только готовилось где-то впереди, – в том самом будущем, о котором ты знал не больше, чем о жизни на далеких планетах.

– Выступаем через пятнадцать минут, – сказал он, обращаясь к появлявшимся из-за камней теням.

Сам же подумал, продолжая смотреть на небо:

«Какие-то жалкие пятнадцать минут отделяют тебя от начала Истории, чьи жернова, казалось, уже медленно, едва слышно, начали свою ужасную работу, перемалывая все ненужное, неправедное, злое, о чем, конечно, не стоило ни жалеть, ни помнить».

Прислушавшись, пожалуй, можно было даже расслышать скрип этой Мировой Мельницы и шум ее, не знающих сострадания жерновов, без зазрения совести размалывающих все человеческие замыслы, деяния и надежды.

Мельница, которая, к тому же, мало что обещала поначалу хорошего.

Потом он с трудом оторвался от этой картины, медленно возвращаясь к действительности.

Уже можно было различить в сером полумраке лица тех, кто готовился вступить в противоборство с Адом, Мастемой или, в крайнем случае, с Османской империей.

Какая-то яркая, хорошо видная красная звезда мерцала над горизонтом, как будто хотела сообщить ему что-то важное.

Голем забросал костер песком.

Отвязанные ослы толпились, сбившись в кучу, и не понимали, что от них хотят в этот ранний час, когда они привыкли спать. Один из ослов подал голос и тревожно прокричал в это, едва давшее о себе знать, утро. Остальные настороженно подняли уши.

– Тихо, – сказал Голем.

– Тихо, – сказал Шауль Грановицер и стукнул осла по спине.

– Тихо, тихо, – повторил Голем.

– Поторопитесь, поторопитесь, – громко прошептал Шломо Нахельман пробегающим мимо сонным «слугам Машиаха», как назвал их однажды, не то в шутку, не то всерьез, Голем.

Наконец, все заняли свои места.

Шломо поднял руку и подождал, пока стихнет шум.

– Помните, – сказал он негромко, но так, чтобы было слышно всем. – Кто не с нами, тот против нас. А кто не собирает вместе со мной, тот расточает и будет низвергнут во тьму внешнюю. Поддерживайте друг друга и помните, что Всемогущий всегда рядом с теми, кто не забывает Его.

Он и сам, пожалуй, не мог толком вспомнить, откуда пришли к нему эти слова.

– Аминь, – перекрестился Голем. С ним вместе перекрестились Шауль Грановицер, Орухий Вигилянский и бездомный Борзик.

«Господи, прости им, ибо не ведают что творят», – подумал Шломо.

На всякий случай, он еще раз пересчитал построившихся.

Все были на месте. Не было только рыжего Иегуды Мочульского.

– Я ведь говорил, что он сбежит, – сказал Голем, не скрывая злорадства.

– Будем надеяться, что ты окажешься не прав, – Шломо еще раз посмотрел на северо-запад, туда, где к небесам поднималась черная туча дыма. Потом он повернулся к своему маленькому отряду и скомандовал:

– Вперед.

Наверное, в другое время эта картина показалась бы ему забавной: он с Големом и Коллинзом Руфом, каждый на своем осле, и шесть ослов, обремененных тяжестью девяти седоков – так что получалось, что каждый нес по два седока, не считая одного порожнего осла, на котором должен был ехать Йегуда Мочульский. Он наверное удивлялся, что ему позволено бегать налегке, и все потому, что из-за какого-то глупого суеверия никто не захотел на него садиться.

– Если осел окажется без своего хозяина, то его место займет Смерть и каждый, кто на него сядет, умрет, – сказал Авигдор Луц и добавил, пожимая плечами. – Так говорят.