Беседы о науке

    О великом русском писателе Андрее Платонове как-то сказал: такое впечатление, что он прочёл ещё не написанные книги. Те, что только собирались сочинять другие гении. Не так ли и Лейпунский, сумевший проанализировать еще написанные научные труды? Проанализировать и найти универсальное решение энергетической проблемы Земли на ближайшие века – ядерные реакторы на быстрых нейтронах.

Пусть извинит нас просвещенный читатель за напоминание школьных истин, но если мы уподобим изобретенные Лейпунским «быстрые» реакторы двигателю автомобиля, то их главной отличительной особенностью от традиционных «тепловых» двигателей-реакторов будет удивительная всеядность. А именно: умение работать на … «выхлопном газе».

    Его роль в обычных реакторных технологиях играет необогащенный уран. По сути – отход производства. Так вот Лейпунский в соавторстве с другим выдающимся физиком XX века Энрико Ферми научил превращать этот «отход» в «доход». По сути, дал в руки человечеству неистощимый энергетический ресурс.

    В главном коридоре Обнинского Физико-энергетического института, что выведен был на сверхвысокую научную орбиту усилиями АИЛ, на стене – большой парадный портрет Александра Ильича: немного усталый, ироничный взгляд – как бы прислушивается внимательно человек к тому, что лабораториях его родного НИИ сегодня говорят…

– Это был один из ярчайших представителей первой команды отечественных физиков, – говорит один из последних директоров Обнинского ФЭИ, профессор Анатолий Зродников, – создавший целое научное направление. Впоследствии, как выяснилось, способное определить энергетическое лицо нашей планеты на многие годы вперед…

    Капица, Ландау, Лейпунский, Шубников, Харитон… Эти русские «головастики» быстро освоились в Кавендишской лаборатории у Резерфорда. До этого Саша окончил Ленинградский политех и прошёл могучую научную школу у самого «папы Иоффе». Тот и впрямь носился со своими птенцами точно наседка, поначалу даже отправляя их за границу за свои кровные, заработанные чтением лекция в «General Electric».

     В тридцать Лейпунский – уже директор только что созданного в Харькове Украинского физико-технического института. Молод. Весел. Красив. И ещё – командует. «Красный директор» – не иначе. Но «двадцатипятитысячник» быстро снискал уважение со стороны титанов отечественной науки, прослыв к тому же ещё и самым квалифицированным спецом в физике нейтронов. А также – заядлым альпинистом. Естественно, арест, так как знался с «врагами народа» – Шубниковым и Ландау. Что «притупил бдительность». Через полгода чудом выбрался. Правда, партбилет отняли. С клеймом «исключенного» жил 10 лет.

      И вновь ядерные дела – Лейпунскому поручают составить план по изучению проблемы урана. В мире запахло цепной реакцией и бомбой. Вся война – в расчётах. И послевоенный период – тоже. И только в 1949 году стали проклёвываться первые идеи разветвления большого атомного проекта на две дороги: на становившуюся уже более-менее понятной столбовую дорогу «тепловых» реакторов и на абсолютно неизведанный пока, но чертовски заманчивый путь – реакторов «быстрых». И в 1950-м появляется знаменитый доклад АИЛа «Системы на быстрых нейтронах».

– Александр Лейпунский был одним из тех, кто не только разработал, но положил начало коммерческому использованию быстрых реакторов на натриевом теплоносителе, – убеждён академик Евгений Велихов. – И причём не одного реактора, а целой технологической лини, нашедшей своё место в нашей энергетике. Хотя мир здесь не очень-то объединён. В США после ряда аварий направление быстрых реакторов закрыли. Наше положение тут ничем не подорвано. И школа Лейпунского остаётся самой сильной в мире, хотя и пережила нелёгкие для себя десятилетия…

– Мы считаем, что «быстрые» реакторы, разработанные

Лейпунским, к 30-40 годам нынешнего века смогут быть конкурентоспособными с «тепловыми», – высказался членкор РАН Михаил Солонин.

– Я много проработал с Александром Ильичом, – рассказывал автору этих строк последний президент Академии наук СССР Гурий Марчук. –  Он был моим оппонентом по докторской диссертации. Создал два мощнейших научных направления: энергетические реакторы на быстрых нейтронах и промежуточные для подводных лодок. Конечно, большой вклад внес и в космическую тематику, и в физику твердого тела. Однако главная заслуга Лейпунского в том, что сумел сколотить в ФЭИ научный коллектив, выполнивший все эти задачи. Что это был за человек? Уникальный. Ведь вы знаете, что его жена – директор математического института на Украине – не захотела с ним ехать в Обнинск. И он жил тут один. Жил и работал. И много, скажу я вам, работал. Москва – Обнинск, Обнинск – Москва. Министерства, смежники, КБ, институты. И, конечно, наука. Короче, заработал первый инфаркт. Слег. Вновь учился ходить. Сначала по 5 шажочков в день, потом – по 10, после уже – по 100. До Белкина стал постепенно прохаживаться – в общем, вернулся в строй. Но через два года – второй инфаркт. И то же самое: постель, первые шаги после болезни, рабочий кабинет. После третьего инфаркта мы уже Александра Ильича потеряли.

   Обнинцы и не только они уже который десяток лет мучаются одним неразрешимым вопросом: как умудрились люди, ведомые Лейпунским, черт знает сколько сделать за такой короткий срок? Может быть, эпоха была тогда такая? Особенная. Или люди особые? Нет версии. Те же ТВЭЛы в Союзе делали четыре фирмы. Но почему-то именно обнинская при Лейпунском вырвалась вперед. Не исключаю – по счастливому стечению обстоятельств. Если верить легенде, то вообще все в Обнинске началось опять-таки благодаря его величество случаю.

    В 1949 году Александр Ильич Лейпунский, делая опыты, потерял сейф с пробирками радия. Получил взыскание и был отправлен на 101-й километр на берег Протвы. То есть как раз в Обнинск. И перетащил за собой большое количество молодых кулибиных. Возможно, случайность сказалась на том, что именно в Обнинске в те годы был сделан такой мощный научный рывок. Например, если в бытность Лейпунского в ФЭИ (до 1970 года) были разработаны 15 новых комплектов ТВЭЛов (13 из которых пошли в серию), то за все последующие годы институт осилил только три.

– Два события из жизни Лейпунского мне видятся сегодня особенно знаменательными, – рассказывает экс-губернатор Калужской области Валерий Сударенков. – Первое – 33-й год, всемирная конференция по атомному ядру. В числе участников – Жолио Кюри, другие научные светила. В том числе и Лейпунский. Итог – создание комиссии по изучению атомного ядра. Мощный научный толчок. Второе событие – 50-й год, доклад о системах на быстрых нейтронах. Ещё один мощный импульс вперёд. Хотелось, чтобы что-то подобное произошло и сейчас. Чтобы идея подхватилась. Получила второе дыхание…

     Говорят, когда Лейпунский был директором Харьковского УФТИ, то не имел даже новой пары ботинок, чтобы идти на приём к министру. Единственные рабочие откровенно «просили каши». И он, поражая своих подчинённых невероятной неприхотливостью, объяснял свою бедность так: «Ничего страшного – на Украине-то тепло». В итоге и впрямь разработал уникальную теорию практически неограниченного получения как тепла, так и электричества.

Кристаллограф Георгий Вульф

Кто-то сказал, что настоящее признание к учёному приходит тогда, когда открытие им формулы и законы начинают писать на футбольных майках. Так было с Пифагором, так было с Ньютоном, или – Эйнштейном, Планком, Менделеевым, да мало ли с кем ещё, кто сумел таким верным способом обессмертить своё имя в науке. Если для химика словосочетание «таблица Менделеева» звучит, как молитва, и готово быть выгравировано на любом мало-мальски подходящем носителе, то с той же степенью придыхания всякий кристаллограф произносит сегодня слова «сетка Вульфа» или «формула Вульфа-Брэгга».

Хотя поначалу, скажем, для нас студентов МИСиС, придыхание это скорее обозначало не безоговорочное поклонение гению автора, придумавшего столь хитрые физико-геометрические конструкции изучения кристаллов, а больше – предэкзаменационное волнение при сдаче зачётов по физике или кристаллографии, где без уверенного верчения в руках сетки Вульфа или бойкого орудования формулой Вульфа-Брэгга нечего было рассчитывать на удовлетворительный результат в зачётке. Так с именем Вульфа человек входил в мир кристаллов – потрясающий по красоте, внушительный по научной глубине, сенсационный по открывающимся в нём неохватным научно-техническим перспективам.

Кто такой Вульф, мы студенты Института Стали, увы, не ведали. Кроме, повторяю, того, что без решения задач по сетке Вульфа кристаллографию не сдашь. А без знания уравнения Вульфа-Брэгга – квантовую физику точно завалишь. Этим наши знания о выдающемся российском учёном, собственно, и ограничивались. Более того, многие из нас, подозреваю, искренне принимали Вульфа за педантичного немца. Ибо только немец, думали мы, мог придумать столь изощрённый в скрупулёзности своей способ вычисления геометрий кристаллов, коим представлялись нам манипуляции с бесчисленными меридианами и параллелями, углами, лучами и отрезками, коими с избытком было нафаршировано изобретение сего на редкость искушённого русского кристаллографа. Мало того – не германца или голландца, а выходца из самых, что ни на есть малороссийских весей, где ещё витал дух великого Гоголя.

Из многодетной образованной учительской семьи – середины 60-х XIX века. Ранние способности к точным наукам. Детство – в Нежине. Гимназия – в Варшаве. Физмат университета – там же. Начало научной карьеры и первое очарование миром кристаллов – опять же в пока ещё форматированных на российский лад далёких варшавских весях. Интересно, что именно здесь в Польше, и в том числе – Варшаве несколько десятилетий спустя заявит о себе другой великий кудесник кристаллов – Ян Чохральский. Если на долю Георгия Вульфа выпадет роль теоретика, вычислителя и систематизатора кристаллических многообразий, то Ян Чохральский одарит мир уникальным способом искусственного получения самых ходовых на сегодняшний день видов кристаллов – полупроводников. Без них, этих самых кристаллов кремния, германия и арсенида галлия, выращенных по методу Чохральского, не состоялась бы вся мировая электроника.

Этот «варшавский тандем» великих, хотя и не знакомых друг с другом, кристаллографов-кристаллофизиков (не всеми, кстати, и не всегда до конца осознаваемый) был на самом деле куда более богатым и на другие удивительные совпадения. Скажем, жёны того и другого – Маргерит Хаасе и Вера Якунчикова – были пианистками. В обеих семьях постоянно звучала музыка, и собирались люди искусства. Кристаллограф Георгий Вульф пел баритоном оперные партии в домашнем театре на даче в Тарусе. Кристаллофизик Ян Чохральский декламировал стихи собственного сочинения в своём имении в Кцыне. И там, и там боготворилась живопись. Чохральский удивлял варшавскую богему коллекцией изысканных пейзажей выдающихся мастеров. Вульф сам купался в ауре величайшего русского пейзажиста Василия Поленова, будучи его свояком и многолетним соседом по тарусским предместьям.

Не знаю, чего было больше в Георгии Вульфе – страсти к научному поиску или желания заразить этим увлечением окружающих. Всю свою жизнь Вульф совмещал напряжённую научную работу с не менее насыщенной деятельностью просветителя. Лекции, научные эксперименты, доклады, диссертации в Варшавском, Петербургском, Казанском, Московском университетах, в университетах Мюнхена и Парижа перемежались десятками научно-популярных статей в журналах «Природа», «Успехи физических наук», в доступных для понимания неискушённой публики книгах. Цель каждой – пробудить в читателях интерес к знанию.

Просветительская деятельность Георгия Вульфа, как и его жены Веры Якунчиковой, в полной мере проявилась в маленькой симпатичной Тарусе, куда, выдающегося русского учёного, судя по всему, однажды заманил не менее выдающийся русский живописец. На правах, так сказать, близкого родства. Хотя Вульф с Поленовым на тарусские пленэры вместе не ходили, но в одной опере участвовали: Василий Поленов сочинял музыку, а Георгий Вульф под аккомпанемент своей жены Веры и её сестры – Натальи Поленовой – демонстрировал в ней свой сочный баритон. И всё – в учреждённом на собственные средства в маленьком городке на Оке народном театре. Он же – тарусский народный дом, прибежище народного просвещения, ставший накануне и после революции для выдающегося учёного, и его супруги, вроде как, утомлённых столичной суетой, не просто очередным хобби, а настоящим служением.

Тарусская, чисто просветительская, история выдающегося кристаллографа Георгия Вульфа оказалась не менее плодотворной и поучительной, нежели чисто научная. В самый разгар Первой мировой он пишет в городскую думу: «Город Таруса в борьбе с пьянством был в первых рядах – он неоднократно ходатайствовал о запрещении спиртных напитков навсегда. Большой прилив силы почувствовал русский народ, порвав с пьянством, но надо постараться закрепить и использовать победу над водкой, а для этого необходимо дать народу возможность употребить свой досуг на полезные и разумные развлечения и на поучительные занятия».

Уже в самые несносные постреволюционные годы увенчанный многими научными лаврами исследователь, член-корреспондент, президент физического общества страны, сподвижник Вернадского каждые выходные отправляется на поезде в сторону Серпухова. Идет с него по 15 километров с рюкзаком на плечах до дома в Тарусе. Там его ждёт семья. Там его ждут люди. Самые простые, которым этот выдающийся человек должен донести свет знаний и очарование культурой.

Он будет отмерять эти километры и после того, как в 1923-ем навсегда покинет его любимая жена Вера. Потому что не сможет изменить памяти о ней, их общему делу. Будет сражаться за сохранение в маленькой Тарусе созданного ими очага просвещения. Будет бороться до самого конца, покуда в 1925 году на Тарусском кладбище рядом со скромным памятником Вере Якунчиковой не появится ещё один – её верного спутника Георгия Вульфа.

Философ Всеволод Катагощин

До него настоящих антикоммунистов я видел только в кино. Скажем, свирепо размахивающего косой в направлении коллективизации Ивана Лапикова. Помните – в бессмертном фильме «Председатель», где великий Михаил Ульянов растрогано мнёт кепку и со слезами на глазах горячо зовёт: «И чтоб – до коммунизма!» Или – Петра Глебова в образе врага народа в экранизации шолоховской «Поднятой целины». В иных, чрезвычайно идейных и не столь высокохудожественных творениях советской эпохи.

Калужский философ и идейный антикоммунист Всеволод Катагощин не походил ни на одно из экранных воплощений своего alter ego. Щуплый, седенький, маленького роста. Впервые увидел я его уже довольно пожилым и с виду не совсем здоровым. Немного вытянутое вперёд лицо, несущее на себе печать одной, мучающей человека на протяжении многих лет, большой, неизлечимой мысли.

Мысль эта сразу давала о себе знать при первом же рукопожатии с подпольным калужским философом. Катагощин тут же выпускал её на волю и горячо, едва переводя дух, начинал разматывать клубок своих антитоталитарных размышлений. Иные у Всеволода Всеволодовича оставались на задворках. До времени. Главенствовал антикоммунизм. Попытки спасти репутацию коммунистического эксперимента в российской транскрипции вызывали у Катагощина бурный протест, выливающийся в обширные публицистические спитчи.

При первой (и, увы, последней) встрече в 2003 году мне сразу показалось, что в этом чрезвычайно щуплом теле жизненные соки подпитываются исключительно борьбой с тоталитарной системой. Разоблачением её античеловеческой сути. Отключи её, эту систему, и Катагощин умрёт, лишённый смысла жизни.

Так и произошло: к 2008-м страна начала бракоразводный процесс с коммунистическим прошлым (увенчанный в той же Калуге в 2017-ом ночным перетаскиванием памятника Ленину от обладминистрации с глаз долой, в тенистый парк), в этом же году не стало и наиболее бескомпромиссного калужского борца с этим самым прошлым. Катагощин умер, коммунизм – почти, между тем тоталитаризм в стране пошёл новыми всходами. Уже не коммунистический.

«Ни в старых диктаторов не верю, ни в нынешних, – провидчески предугадывал очередной, теперь уже посткоммунистический накат самодержавия Всеволод Всеволодович. – Может быть, в глубине души они и убеждают нас в том, что действуют из любви к людям, но это в лучшем случае самообман. В основе, скорее всего, ими же (диктаторами) не осознаваемое самоутверждение».

В 2003-ем мне указали на его квартиру в одной из старых калужских пятиэтажек на улице Глаголева. Я нашёл Катагощина в довольно бедной обстановке: потёртый диван, старые шкафы, скромный, не обращающий внимания на бедность, обитатель. Как выяснилось, кадровый архивист и страшный вольнодумец. Диплом Московского историко-архивного института конца 50-х. Вольнодумные столичные кружки. Высылка в Калужскую губернию. Работа в облархиве. В кочегарке. Небольшой, но сплочённый кружок совестливых антисоветских смутьянов конца 70-х. Точнее даже не кружок, а минидиссидентская ось Москва-Калуга. В промежутке – Обнинск.

Естественно, повышенное внимание местных органов КГБ, которым, впрочем, Катагощин в ходе встречи вовсе не бравировал. Как и не признался, что к философскому пульсу, пробившемуся в ту пору непонятно с какой стати в сонно-купеческой Калуге, прислушивался даже сам Андропов. Но сажать не велел. Хотя с соседом катагощинского кружка по диссидентству, обнинским учёным Жоресом Медведевым, распорядился жестче: отправил «на лечение» в Калужский дурдом. «Я старый демократ», – так, впрочем, коротко рекомендовал себя при первом разговоре вечно неудобный режиму Катагощин.

При всей неспособности рождать собственную свободолюбивую мысль Калуга (больше частью вынужденно) дала приют немалому количеству советских нонкомформистов. В иных случаях этот «приют» оказывался зарешёчен, в иных – нет. Иногда: и так, и эдак – поочередно. В Калуге почему-то особенно любили судить диссидентов, приговаривать к различным срокам, сюда их ссылали, привозили и прятали в областную психбольницу, в Калугу же некоторые из них потом возвращались сами, а были даже случаи (как, например, с Андреем Сахаровым и Еленой Боннэр) – диссиденты на калужских судилищах обретали свою любовь и намечали свадьбы.

Но об этом в Калуге вспоминать не принято. И вы вряд ли найдёте на тех зданиях, где, скажем, коротал время Нобелевский лауреат Андрей Сахаров, хотя бы намёк упоминания о нём. Или признаки многолетнего присутствия в Калуге ещё одного вольнодумца – писателя Юлия Даниэля. После приговора и тюрьмы он в начале 70-х поселился здесь, в Калуге, где-то на улице Московской (вряд ли кто сегодня сможет точно указать этот адрес). И тут же постучался в дверь своего старого знакомца по московским диспутам – Всеволода Катагощина. Тот усердно кочегарил и не менее горячо проповедовал на калужских кухнях запрещённые в ту пору христианско-демократические ценности. Попутно клеймил сталинизм и ужасы ГУЛАГа.

Даниэль, несколько лет пожив в Калуге и дождавшись, когда шум вокруг дела Синявского и Даниэля пойдёт на убыль, перебрался-таки в столицу. Катогощин остался философствовать о предназначении человека здесь. Впрочем, пребывая по-прежнему незаметным для широкого глаза и неслышимым для широкого уха. Отмечался редкими публикациями в журналах РХД, ещё менее назойливыми мельканиями в местных диспутах. Всякий раз, впрочем, вызывая ропот калужского официоза своим неприятием тоталитаризма в любом обличье, какое бы тот ни принимал, прячась за самые популистские декорации.

Непреклонный Катагощин умудрился снискать своим упрямым антикоммунизмом оппонентов даже в среде местных демократов, не так остро, как он реагирующих даже на малейшие проявления чуждой Всеволоду Всеволодовичу идеологии. Оную тот отыскал в изобилии в творчестве Маяковского, на которого Катагощин как-то яростно ополчился в местной прессе, обвинив пролетарского поэта в «удивительной сопротивляемости» всем постсоветским попыткам сбросить его с пьедестала классической литературы. «А ведь мы порой имеем дело с весьма тёмными фигурами, – сетовал Катагощин. – И одна из этих фигур, безусловно, Маяковский».

Ни могучий литературный талант последнего, ни его ранний, гениальный, по сути, период творчества – ничто не могло искупить в глазах Всеволода Всеволодовича грех трибуна революции, закрутившего роман с большевизмом. И Катагощин бросает в среду калужских почитателей автора «Облака в штанах» перчатку ненависти к гению, дерзко копируя бунинскую желчь, выпущенную будущим Нобелевским лауреатом в адрес «агитатора, горлана, главаря»: «Ненавидеть Маяковского – значит делать ему много чести».

Катагощин всегда был бескомпромиссным идейно. Даже в диссидентствующей братии выглядел радикалом. Не смог (или не захотел?) из своего призвания – антикоммунизма – сделать в постсоветские времена какую-никакую карьеру. Оставался нонкомформистом даже тогда, когда многие из его однокашников по антисоветизму смогли в капиталистической России расслабиться и зажить. В конце 90-х и в начале 2000-х тусовки экс-диссидентов и радикал-демократов могли похвастаться щедрыми банкетами с красной икрой и коллекционными винами. На первых Ходорковских чтениях, помню я, как подошёл к ведущему одной из секций Александру Даниэлю и поинтересовался, помнить ли он калужского знакомца их семьи Катагощина. «А, Сева! Ну, конечно. Как он там?» Ответ Александр Юльевич дослушать не успел – отвлекли важные гости.

О Катагощине в Калуге твёрдо забыли. Похоже, что с облегчением. Мещанский город никогда не тяготел к вольнодумцам. К демократам. Всячески сторонится он их и сейчас. Особенно, когда пришла пора взывать к новым самодержцам. Коммунистические уступили место имперским. Свободу вновь разменяли. На этот раз –  на скипетр и державу. Конечно, во имя счастья подданных. «Нет страшней позиции, – твердил непреклонный калужский философ-диссидент Всеволод Катагощин, – чем вытаптывать свободу человека во имя его же блага. Это – тупик. Мы в нём уже были».

Физик Александр Дерягин

У него было что-то от Ломоносова: родная глухомань где-то на краю Архангельской земли, бедная отцовская изба с вымораживаемыми по зиме тараканами, ранняя жадность до всевозможных книг и отважное паломничество юного крестьянского самоучки до советских научных мекк – сначала Ленинграда, а затем Свердловска.

К 40 годам многообещающий ломоносовский земляк Александр Дерягин становится одним из самых авторитетных в Союзе корифеев в области физики редкоземельных магнитов, доктором физ.-мат. наук. Его примечают в министерстве электронной промышленности СССР и в начале 80-х рекомендуют возглавить соответствующее научное направление в сооружаемом в Калуге центре электронного материаловедения «Гранат» – этаком ответе советской электроники на Силиконовую долину, кующую компьютерную мощь США.

Взятый Дерягиным научный темп к началу 90-х привёл его в Академию наук в ранге члена-корреспондента по отделению общей физики и астрономии, параллельно – в Верховный Совет РФ в качестве председателя Комитета по науке и народному образованию, наконец, – в кресло первого постсоветского губернатора Калужской области.

Были ли до него в России губернаторы с классическими академическими регалиями физика-теоретика – сказать трудно. Есть подозрение, что Александр Дерягин был первым. А год вступления его на губернаторский пост – 1991-й – говорит ещё и о том, что талантливый физик был брошен на расстрельный по сути пост: управлять тем, что в какой-то момент времени в России было неуправляемым в принципе – региональным хозяйством. Талоны на мыло, талоны на сахар, на водку и даже в некоторых районах Калужской области – талоны на хлеб.

Бывшая местная партноменклатура рада была списать характерные проявления общекоматозного состояния российской экономики на бюрократическую неискушенность, научную заумь и излишний либерализм нового главы региона. А тот, забросив свою любимую квантовую физику, должен был теперь начинать свой рабочий день с главной для областного центра на тот момент проблемы – контроля длины очереди за водкой в главном универмаге города «Звёздный». Удлиняется хвост – стало быть, социально-экономическая стабильность в регионе под угрозой. Сокращается – можно перевести дух и заняться реальной экономикой. Правда, всякий раз при удобном случае перемежая её с любимой физикой.