В объятиях XX-го века. Воспоминания

Жизнь на биостанции била ключом: занятия, большая стройка, в которой все принимали участие, совершенно бессонные ночи (был разгар белых ночей), солнце не заходило, а только склонялось к горизонту и всходило вновь, спать с непривычки при дневном свете ночью было трудно. Незнакомые мне песни пел по вечерам под гитару Николай Андреевич Перцов – директор ББС и главный организатор существования этой структуры на, по существу, необитаемом острове. Эти песни навсегда врезались в память. Совсем близко, но к югу от станции стоял столб, указывающий, что территория к северу от него лежит за полярным кругом.

Природа вокруг станции была как-будто неприметная, с мхами, карликовыми деревьями, но она почему-то завораживала, и я всегда хотела приехать туда еще раз. Практику для студентов кафедры зоологии беспозвоночных, которую я тоже посещала, проводила доцент кафедры Вера Александровна Бродская. Она хорошо знала мою маму, многих генетиков, уволенных с биофака после сессии ВАСХНИЛ. В 1955 году ее подпись стояла под знаменитым «письмом 300», которое послали в ЦК КПСС генетики и ученые других специальностей, ратующие за восстановление генетики в стране и прекращение поддержки лженаучных направлений в науке. Письмо содержалось в секрете многие десятилетия. 50-летие послания письма отмечалось в 2005 году. Его содержание можно сейчас прочесть на интернете. Приводится и полный список людей, которые его подписали. Всем, интересующимся историей биологии, советую его прочесть и снять шапки перед теми, кто его подписал в самые тяжелые времена засилья лысенковщины. Результатом послания этого письма оказалось снятие Т. Д. Лысенко с поста президента ВАСХНИЛ. Насколько мне известно, подписавшие письмо не пострадали, но эпоха лысенкоизма продолжалась.

Вернусь на ББС. На занятиях под лупой и микроскопом смотрели на представителей планктона Белого моря, которым питается большинство животного мира мирового океана. До сих пор перед глазами проплывает представительница планктона – изящная фигурка, подобная маленькой балерине в ярких балетных тапочках. Удивительный и разнообразный мир морских беспозвоночных. Зоологи говорили, что разнообразие и красота планктона в Баренцовом море еще лучше, чем в Белом, а самый интересный планктон живет в морях и океанах Дальнего Востока. Чтобы брать пробы планктона, плавали на пока единственном корабле, по-моему, под названием «Персей».

Прекрасный очерк о ББС и ее бессменном директоре Николае Андреевиче Перцове написал Симон Эльевич Шноль в своей уже упоминаемой мною книге «Гении, злодеи и конформисты российской науки».

Трудно себе представить, но в июне на биостанции стояла сильная жара, хотелось искупаться. Вбежав с разбега в воду, все выскакивали из нее, как ошпаренные. Температура воды не поднималась выше 10° С. Когда я уезжала, то к своему удивлению и удовольствию, услышала от Николая Андреевича, что теперь могу приезжать на ББС в любое время и без всякого приглашения. После этой поездки я заболела Севером. На 4-ом курсе, сдав досрочно экзамены за 1-ый семестр, решила увидеть ББС зимой. Николай Андреевич сказал, что тоже собирается в это время поехать на ББС, и мама купила мне билет на поезд, который он назвал. Приехав на вокзал и войдя в вагон, мы его не обнаружили. Мама заволновалась и, конечно, не могла отпустить меня одну. Однако оказалось, что моими соседями по купе были отец и сын Шемякины, которые тоже ехали на ББС. Отец Миши был родным братом известного химика, академика М. М. Шемякина, именем которого был назван впоследствии Институт биоорганической химии. Его сын Миша Шемякин был студентом биофака и учился на 3-ем курсе. Они уговорили маму отпустить меня вместе с ними. Отец Миши собирался только проводить его и вернуться в Москву. Не могу вспомнить, как мы добрались до биостанции, только помню, что пролив, на котором она стояла, не замерзал даже зимой. На станции не было ни души, даже сторожа. Миша Шемякин, в отличие от меня, был уже очень опытным и взрослым человеком. Он уже был женат на красивой и умной девочке с его курса Оле Киселёвой.

Она училась с Мишей на одном курсе, и я потом какое-то время встречалась в Москве с ними обоими. Миша был хорошим охотником, умел готовить и быстро наладил наш быт. Я, к своему стыду, к этому времени не умела варить даже макароны. На станции стояла полярная ночь. В сутках было не больше 2,5–3-х часов светлого времени. Мы использовали его, плавая на лодке по проливу. Миша охотился на нырков и другую водоплавающую птицу, которая там водилась в изобилии. Еще он охотился на глухарей, когда мы ходили на лыжах, привезенных из Москвы. Постоянно ели приготовленную Мишей птицу. В темное время суток на небе полыхало полярное сияние. Один раз отправились на лыжах по замерзающей части пролива в магазин, за несколько километров от биостанции. Встретили нас приветливо, но очень удивились, узнав, откуда мы приехали. Никто из местных жителей по этому пути не ездил из-за опасности оказаться под водой.

Зимняя природа была такой же необыкновенной и величественной как и летняя. Ближе к берегу пролив покрывался толстым слоем льда. Первый раз я видела морские приливы и отливы шириной до сотни метров. В период отливов можно было ходить подо льдом. Вы попадали в ледяной дворец, построенный природой (mother nature, как говорят американцы). Все вокруг сверкало из-за вмерзшего в лед фосфоресцирующего светящегося планктона. Мы с Мишей жили дружно, совершенно не скучали. Наверное, читали книжки, найденные в избе, в которой мы жили. В избе было тепло, т. к. мы постоянно топили печь дровами, имеющимися в изобилиии. Мне, городской девочке, было там комфортно. Живя всю жизнь в Москве, я никогда не ощущала себя урбанисткой. За неделю до нашего отъезда, уже в настоящие студенческие каникулы на ББС приехала группа второкурсников. Они очень быстро освоились, как и положено зоологам. Помню только, что по вечерам развлекались, валяясь в глубоких сугробах. Покидали станцию вдвоем с Мишей, добрались опять по тому же опасному пути до деревни, а оттуда нас на санях местный житель довез до железнодорожной станции.

Лежа на верхней боковой полке вагона, невольно слушала одну и ту же пластинку с песней «Мишка, Мишка, где твоя улыбка…» Мне было грустно. На перроне Мишу встретила жена, и мы потом уже вместе с Лёней, моим будущим мужем, какое-то время с ними общались. С. Мишей мы много лет работали в Радиобиологическом отделе (РБО) Института атомной энергии, но в разных лабораториях. Он – у Р. Б. Хесина, а я – у С. И. Алиханяна. Но это уже другая история. С ним мы как-то мало вспоминали время, проведенное на ББС. Я думаю, что он много путешествовал и для него это было одно из многих впечатлений, а для меня – уникальное воспоминание моей молодости.

Я, как и все мои сокурсники, не получила генетического образования и не предполагала, что стану генетиком. Никакого интереса курсы дарвинизма и генетики с основами селекции (по последнему курсу сдавали только зачет) у меня не вызывали. Надо признаться, что все последующие годы на кафедре микробиологии, куда я поступила, я училась очень формально. Может быть, теперь мне это только кажется. Ни о какой генетике микроорганизмов, в которую я влюбилась, уже поступив на работу, не было и речи. Кафедрой микробиологии руководил академик Владимир Николаевич Шапошников (1884–1968) с 1937 по 1967 год. В конце 50-х он мне казался уже очень пожилым, уставшим человеком, и я не помню, чтобы мне нравились его лекции. У него были очень большие заслуги в области физиологии микроорганизмов и технической микробиологии. Он был организатором производства молочной, бутиловой и уксусных кислот, ацетона и бутанола на основе не химического синтеза, а микробиологических процессов и автором теории двухфазового развития бактерий. По его книге «Техническая микробиология» мы и сдавали экзамены. На кафедре читалось много спецкурсов, значительное место занимал большой практикум. Среди преподавателей были такие известные микробиологи как Н. Д. Иерусалимский, впоследствии академик АН СССР (физиология и биохимия микрорганизмов), И. Л. Работнова (адаптивный микробный метаболизм), автор известной книги «Общая микробиология», 1966, Е. Н. Кондратьева, впоследствии член-корр. АН СССР – крупный специалист в области изучения фотосинтезирующих бактерий. Хорошо помню основных преподавателей большого практикума Т. Т. Нетте (дочь «человека и парохода» Нетте, по известному стихотворению В. Маяковского) и Н. В. Козлову. Накануне сдачи экзаменов и зачетов на кафедре я всегда приходила в ужас от того, сколько, по сравнению со мной, знали мои однокурсники по кафедре. Но как-то я умудрялась сдавать экзамены и зачеты не хуже, а часто, может быть, и лучше других. А экзаменов и зачетов на кафедре было очень много: техническая микробиология, почвенная микробиология (экзамены), методика исследования продуктов брожения, морфология микробов, бактериоз высших растений, водная микробиология, обмен у микроорганизмов и др. Но все эти дисциплины оставляли меня равнодушной. Тема моей дипломной работы была «Сравнительное изучение биохимических особенностей двух штаммов актиномицетов». Руководителем дипломной работы была Маргарита Васильевна Нефёлова из лаборатории антибиотиков, которой руководил Н. С. Егоров, зав. кафедрой микробиологии с 1967 по 1989 гг. и министр высшего образования. Но так случилось, что актиномицетами я занималась впоследствии всю мою жизнь.

Мы сидели в одной комнате с Наташей Немаковой (Сухаревой), которая делала диплом под руководством Г. Г. Жариковой. Мы встретились с Наташей в Америке, когда она приехала в Мэдисон навестить своего сына и его семью. Работали много, но уловить разницу в ферментативных активностях штаммов, отличающихся по уровню антибиотической активности было очень трудно. Помню, что Н. С. Егорову, по-моему, моя работа не очень-то понравилась, но замечаний он не сделал. Как это ни странно, но недавно, уже в 2016 году, общаясь по телефону из Америки с Софьей Захаровной Миндлин, выдающимся генетиком микроорганизмов, с которой мы много лет работали в лаборатории С. И. Алиханяна, она обмолвилась, что читала мою дипломную работу и она тогда ей понравилась. Ну и память у неё!

Во время учебы в МГУ я, практически, ни с кем не встречалась. Мальчики, которым нравилась я, мне не нравились и наоборот. На танцах, которые мы изредка посещали с моей университетской подругой и соседкой по Малой Бронной Анкой Ефремовой, меня очень редко приглашали танцевать, из-за чего я обычно расстраивалась. Кроме того, у нас дома не было телефона, и это было большим препятствием для поддержания знакомства. Телефон, наконец, нам поставили в конце 1957 года, и для нашей семьи началась более комфортная жизнь.

Мы на первом курсе биолого-почвенного факультета МГУ, 1953 год. Учимся в одной группе. Подружились и ездим по воскресеньям за город. Московская зима, ветрено. На нижнем фото слева направо я (Наташа Ломовская), Вера Кудиярова, Володя Познер (да-да, Владимир Владимирович Познер) и Ирма Расс. На верхнем фото все те: же я (Н. Л.), Володя Познер, (подмёрз), Ирма Расс и Вера Кудиярова. Все девочки в каких-то странных шароварах.

Встреча Нового 1954 г. у нас дома на Малой Бронной. Сидят: Ирма Расс, Семен Милейковский, Наташа Ломовская, Соня Иоффе. Стоят: Вера Кудиярова и Ольга Кравец. Смешанная компания моих школьных подруг и моих новых университетских приятелей.

Практика в Чашниково под Москвой после первого курса учёбы на биофаке МГУ. Мне очень нравились занятия по зоологии беспозвоночных, которые вела Вера Александровна Бродская, доцент кафедры зоологии беспозвоночных. Она в центре в тёмном платье. Улыбаются всего две девочки я (Н. Л.), слева и чуть повыше от Веры Александровны и Вера Кудиярова (стоит во втором ряду); сидит слева Семён Милейковский, тоже член нашей маленькой компании. Справа в верхнем ряду Володя Познер, рядом с ним Стасик (фамилию его вспомнить не могу).

Я (Н. Л.) третья слева, на Беломорской биологической станции после первого курса. Одни из первых осваиваем судно «Персей», едем брать пробы планктона, маленьких (видны под лупой) обитателей морей и океанов, основной пищи водных животных. Представители беломорского планктона запомнились своей необыкновенной красотой на всю мою жизнь. Правда, зоологи говорили, что планктон на Баренцевом море ещё более красивый.[4]

Опять на Беломорской биологической станции, но уже зимой после досрочной сдачи зимней сессии 4-ого курса. По бокам зоологи-второкурсники, слева Борис Виленкин, имени студента справа, к сожалению, не помню.

На лекции в Большой аудитории уже в новом здании биолого-почвенного факультета МГУ. Ирма Расс вспомнила, как я один раз сбежала с лекции и лектор пошёл за мной, чтобы меня вернуть.

Часть вторая

Глава 9

Главная встреча моей жизни

Должна попросить прощения у читателей, которые читали написанную мной недавно книгу «Биолог Леонид Фонштейн» за повторения, которые будут встречаться в этой книге. Не повторяясь, трудно пропустить очень длительный период знакомства и нашей совместной жизни с моим мужем Леонидом Максовичем Фонштейном.

День 7 ноября 1957 года мы с папой отпраздновали, выпив вдвоем целую бутылку шампанского. Не помню, где была в это время мама. Часов в 8 вечера позвонила старшая Наташа (повторюсь: дочь моего приемного отца Д. В. Шаскольского) и стала меня приглашать в компанию своих бывших однокурсников по Тимирязевской Академии. Компания уже собралась в доме на Арбате. Я засомневалась, как я смогу туда дойти пешком после выпитого, но она меня уговорила. Компания была веселая и стала потом моей на все последующие годы. Квартира была коммунальной, на наружной двери висела старая медная табличка «Адвокат Сибор». В большой комнате этой квартиры, где все и собрались, жил Юра Дьяков со своей мамой Любовь Иосифовной. Он только что вернулся после многолетней работы по распределению в Таджикистане.

Пришли к Юре и два его ближайших друга, которые учились вместе с ним в школе с четвёртого или пятого класса, а потом и в Тимирязевке. Лёня Фонштейн приехал в отпуск с целины, где он работал после распределения заведующим сортоучастком Госсортоиспытательной сети, а Феликс Янишевский никуда не уезжал из Москвы и учился, наверное, в это время в аспирантуре. Отсутствовал их четвертый друг и одноклассник, главный возмутитель спокойствия, Витя Рошаль.

Витя в это время работал после окончания Менделеевки (Московского химико-технологического института имени Д. И. Менделеева) на химическом предприятии в Эстонии. Тимирязевку представляли также Наташа старшая, она же меня и пригласила, и две женатые пары Дима Вахмистров и его жена Инна Вахмистрова и Боря Ребентиш со своей первой женой Валерией. Пили, ели, пели под гитару, шутили, и мне было совсем не скучно. Дима Вахмистров сварил большую кастрюлю глинтвейна по очень сложной рецептуре. В конце вечеринки Лёня сидел на полу и допивал глинтвейн половником из кастрюли. Но все же ему удалось сконцентрироваться, и он пошел провожать меня домой, так как больше было некому. Прошлись по Патриаршим. Оказалось, что он живет совсем рядом, в Конюшковском переулке у площади Восстания. Я потом подозревала, что одной из причин продолжения нашего знакомства было то, что мы жили рядом. Не надо было провожать девушку на другой конец Москвы, а потом еще и возвращаться домой. На следующий день мне позвонила Наташа и сказала, что она не советует мне встречаться с Лёней, потому что он большой ловелас. А он и не звонил. Он был высокий, красивый, взрослый, по моим меркам, и мне понравился. Где-то через месяц позвонил и пригласил в кино на «Летят журавли». Потом пригласил меня встречать Новый 1958 год в доме композиторов. Организатором таких светских встреч был Лёнин двоюродный брат Эдик Гойзман, с которым Леня дружил, можно сказать, с самого рождения. Слушали выступления знаменитостей (помню только И. Козловского и С. Мартинсона). Встречу закончили в доме знаменитого композитора Тихона Хренникова, который жил в этом же доме. Лёня, уходя, забыл свой шарф и потом окружающие очень любили вспоминать, как сам Тихон Хренников спустился на несколько лестничных пролетов, чтобы отдать шарф Лёне.

Лёня был в Москве в довольно длительном зимнем отпуске. Дело в том, что на целине в это время уже существовала целая сеть сортоучастков, занимающихся районированием зерновых сортов на целинных землях. Возглавляли эти участки опытные селекционеры, и Лёня был среди них самым молодым. В конце года надо было представлять годовые отчеты. Анализ результатов работы и написание отчетов было для селекционеров делом нелегким. Оказалось, что Лёня делает это быстро и грамотно, виртуозно суммируя результаты на простых, но используемых десятилетиями счетах. Поэтому осенью, когда снимали урожай, Лёня приезжал в Петропавловск, областной центр Кокчетавской области, и в течение месяца писал отчеты по результатам, присылаемым с сортоиспытательных станций области. В благодарность, его отпускали в Москву в довольно длительный отпуск до начала подготовки к следующей посевной. В начале февраля Лёня пригласил меня на свой день рождения. Его мама удивилась и шепнула ему, зачем он привёл с собой школьницу. Но он ее заверил, что школьница уже кончает Московский университет. В гостях была вся честная компания, пели под аккомпанемент Инны Вахмистровой. Витя Рошаль умудрился в споре уколоть кого-то вилкой и пролить кровь. Когда расходились по домам, запахло дымом: кто-то случайно опустил в карман пальто горящую сигарету.

После дня рождения Лёня на несколько месяцев возвращался на целину. Его отпускали в Москву после более чем трехлетней работы на целине учиться в аспирантуре, и он должен был сдавать дела своему заместителю. Тем временем я делала и писала дипломную работу, сдавала государственные экзамены. Лёня вернулся с целины и стал готовиться к экзаменам в аспирантуру. В это время вернулся в Москву и Витя Рошаль, успев жениться. Он был очень грамотным химиком, но устроиться в Москве на работу не мог, так как во время работы по распределению в Эстонии потерял московскую прописку.

Я прочитала объявление на биофаке о том, что на кафедру высшей нервной деятельности объявлен набор добровольцев для снятия параметров вхождения человека в сон и посоветовала Вите хоть немного подзаработать. Он пошел на кафедру и стал всем сообщать, что он теперь торгует своим телом. Правда, это занятие продолжалось недолго, т. к. будучи человеком эмоциональным, заснуть он никогда не мог, несмотря на тишину и уговоры сотрудников кафедры. После его увольнения пошли втроем в магазин «Диета» у Калужской заставы, и Витя с Лёней там поспорили, кто быстрей съест порцию купленных сырных палочек. Витя сразу набил палочками рот и стал ими давиться, а Лёня быстро съедал каждую палочку по отдельности и победил.

После окончания Университета в 1958 году до начала работы, о которой я расскажу в следующей главе, я поехала отдыхать в дом отдыха рядом с городом Плёсом на Волге. Волга тогда еще, как мне вспоминается, была почти в своей первозданной красе. Приплыла я в Плёс из Москвы на пароходе. В купе вместе со мной ехала пара, муж с женой, недавно вернувшиеся из лагеря. Они рассказывали мне о лагерной жизни. Женщины оказались более выносливыми, чем мужчины, и процент женщин, умирающих от голода и лишений, был ниже. Их рассказы врезались в мою память навсегда. С тех пор, отдавая дань памяти миллионов невинно осужденных, я старалась читать всю литературу о лагерях ГУЛАГА.

В доме отдыха кормили кое-как, в городских магазинах было абсолютно пусто. Вокруг была природа, воспетая Левитаном. Я описывала свое житье в письмах к Лёне, но в ответ не получила от него ни одного письма. Волновалась и расстраивалась по этому поводу. Правда, когда приехала на пароходе в Москву, он встречал меня на Речном вокзале в Химках и не мог дать вразумительного объяснения, почему он не отвечал на мои письма. Пошли в ресторан Речного вокзала и заказали роскошный ужин с вином, черной икрой, другими закусками и горячим блюдом. С этого времени стали встречаться часто. Чувствовалась, что нравились друг другу.

Я начала узнавать о Лёниной жизни до его знакомства со мной. Он был долгожданным ребенком своих родителей Анны Абрамовны Фонштейн (урожденной Ерусалимской) и Макса Наумовича Фонштейна. Бабушку Лёни по материнской линии Геню выдали замуж 18-ти лет за вдовца с двумя детьми, владельца большой мельницы. Во время революции мельницу отобрали. Её муж Абрам Ерусалимский вскоре умер. Она осталась с двумя его детьми от первого брака Лёвой и Борей (Лёва был ненамного моложе ее самой) и с тремя маленькими детьми, рожденными в браке с Абрамом, – Анной, Моисеем и Цецилией, без всяких средств к существованию. Переехали в Киев и стали жить на первом этаже двуххэтажного деревянного дома по Малой Васильковской. Чтобы прокормиться, Геня жарила пирожки с разной начинкой и продавала их на Бессарабском рынке. В доме все обращались к ней «мадам Ерусалимская». На втором этаже этого дома жила семья Фонштейнов, Наума и Нины с детьми Абрамом, Максом, Моисеем, Софьей, Базалией и Фрумой. Наум Фонштейн еще в 19 веке эмигрировал в Америку, там женился и в семье родилась дочь Кэролайн.

Через несколько лет Наум, оставив семью в Америке, вернулся на Украину и женился вторично. Кажется, Наум и его вторая жена Нина работали обивщиками мебели. Шло время и Анна Ерусалимская, окончив гимназию, вышла замуж за Макса Фонштейна, а Боря Ерусалимский женился на Базалии (Басе) Фонштейн. Их дети стали двоюродными с двух сторон. Макс и Анна переехали жить в Москву.

Макса в начале 30-х годов послали полпредом (так тогда называли послов) в Туркмению, и Анна с долгожданным сыном, маленьким Лёней, отправилась вместе с ним. Через год Макс заболел тяжелой формой туберкулеза, и семья вернулась в Москву. Макс Наумович Фонштейн провел последние годы своей жизни в санаториях в Крыму и скончался в 1936 году в возрасте 36 лет и тем самым, наверное, избежал возможного ареста. Был похоронен на Новодевичьем кладбище. О нем осталась только память его жены, его братьев и сестер, несколько фотографий и нежные письма сыну Лёне из Крыма.

Лёня рос болезненным ребенком, и бабушка Геня переехала к дочери в Москву. Лето они с Лёней до войны проводили в Киеве, где в той же квартире жил ее сын Моисей, Лёнин родной дядя, с женой Верой и дочерью Неллой. Дядя был военным. Бабушка Геня с Лёней приезжали в Киев и брали на вокзале извозчика, чтобы доехать до дома. Вещей, кроме двух маленьких чемоданчиков, не было. Во дворе их дома жила еврейская семья с маленьким мальчиком, которого мать называла по имени и отчеству. Так, во дворе раздавалось: «Изеле Моисеевич, вы будете пить чай с клубничкой или без никому?» Мальчик отвечал: «Я хочу хлеб поверх масла, поверх варенья.» Вся эта семья погибла в Бабьем Яру.

Когда началась война бабушка Геня и Лёня уже были в Киеве. 22 июня ждали открытия рядом с их домом спортивного стадиона им. Н. С. Хрущева. В. Киеве оказался в командировке дядя Лёва, приемный сын бабушки Гени. Он работал в Москве хозяйственным директором ЦАГИ. Во второй день войны он смог вернуться в Москву по бронированному билету, и ему удалось увезти с собой Лёню. Бабушка осталась с семьей сына, который уже вернулся в свою воинскую часть. Анна Абрамовна, Лёнина мама перед самой войной вторично вышла замуж за Израиля Иосифовича Семеновского, который впоследствии всю жизнь обожал свою жену и ее сына.

В эвакуацию Анна Абрамовна с сыном поехали во Фрунзе, где уже много лет жили их дальние родственники. Израиля Иосифовича мобилизовали в армию. Туда же во Фрунзе приехала и бабушка Геня с семьей сына. Лёня в эвакуации серьезно болел, и его спасла встреча с доктором Харлампием Харлампиевичем Владосом, который лечил его ещё в Москве. Ходил в школу, и ему там дали характеристику, что ребенок резко отличается по своему умственному развитию из среды своих сверстников. Это в будущем дало повод к насмешкам со стороны его новых друзей-одноклассников уже в Москве, так как в характеристике не было указано, в какую же сторону он выделяется.

Анна Абрамовна, работавшая до войны в издательстве «Искусство», во Фрунзе устроилась на работу в институт генетики АН СССР, одновременно выполняя функции секретаря, кадровика и бухгалтера. Часть института во главе с новым директором, Т. Д. Лысенко, возглавлявшим лженаучное направление мичуринской биологии, оставалась в Москве. Из эвакуации возвращались в одном купе с А. А. Прокофьевой-Бельговской и ее сыном. Она, классический генетик, еще в те времена продолжала работать в институте генетики. Ее муж Марк Леонидович Бельговский был на фронте. Оставшийся институтский спирт по пути из эвакуации меняли в городе Аральске на соль, а соль по мере приближения к Москве – на топленое масло и сахар. Соль была в цене.