Девочка, которая зажгла солнце

Стоит ли говорить, но тот Рождественский вечер малышка Робертсон запомнила надолго и, когда рассказала обо всем Хлое (та, к ее большому огорчению, осталась на ночь у друзей и не видела развернувшуюся картину), долго вынуждена была слушать безудержный смех, которым блондинка почти захлебывалась. Особенно после заключительного момента в истории, когда через час или около того девочка вернулась в свою комнату, подобрала брошенного зайца и выронила снова, на этот раз действительно рыдая во весь голос и отчаянно вопя с просьбами о помощи – около коробки были разбросаны крошки бисквита.

***

Бог любит каждого, кто хорошо притворяется, что счастлив. По-настоящему счастливым этого не нужно, правда ведь? Им незачем корчить искусственные улыбки и искажать губы натянутым через силу полукругом, они живут и смеются, не осознавая этого и не задумываясь о подобных вещах. Потому проще любить притворщиков. Те всегда просят, стоя по колено в грязи, читают слезным голосом молитвы и показывают другим только лучшую сторону медали, скрывая в темноте ненависть – они вечерами не спят, а молят своего Творца о великом спасении, им обещанном, но… Он просто их любит, и им кажется, что это и есть счастье.

Рэйчел вспомнила в подробностях тот ужасный Рождественский вечер и снова вздрогнула: будто воспоминания невидимой иглой смогли коснуться чувствительной кожи, и теперь руки покрывает слой крупных мурашек, а в сердце поселилась странная тревога. Нужно думать о чем-то хорошем.

«Нужно думать о чем-то хорошем», – снова повторила про себя девочка, стоя посреди безжизненной кухни и кромсая кубики свежих овощей в глубокие телесного цвета миски. «Например, о вкусных угощениях или будущих подарках на праздник… Нет, нет, что-нибудь еще, лишь бы не ужасный кролик с шоколадными дырками вместо глаз. Подумай о прекрасной погоде за окном. Разве сегодня не чудный день, чтобы отправиться в гости к друзьям? Странно, однако, что Тара не отправила пригласительную открытку в этом году – наверное, они с семьей куда-то уехали или сами оказались частью чужого праздника. Но зачем? Почему люди рубят некогда дышащие свежестью леса ели, несут их по снегу, не замечая, как след опадающей на снег хвои схож с кровавыми отпечатками раненого существа? Радуются смерти своего Бога, вернее, Его Воскрешению, хотя оба этих слова между собой совершенно одинаковы? Это странно… Да, наверное, все к этому просто привыкли. Ведь именно привычка страшнее всего. Нет, я снова не о том думаю… Но больше нет никаких других мыслей. Хорошо, предсталю своего сына, словно он сейчас сидит передо мной и просит что-нибудь ему рассказать. Он невысокого роста; пятилетняя кроха с темно-рыжими кудрявыми волосами и умилительными карими глазками, доставшимися от пока еще невыдуманного отца. Сидит на стуле, поджав под себя ноги в мягких носках со звездами, улыбается и пьет какао, который ему приготовили в честь праздника и украсили сверху небольшими сладкими зефирками, а затем вдруг спрашивает удивленно и искренне: «Мама, скажи, тебе это нравится?» А я вздрагиваю снова, как сейчас, и с губ срывается уже немой вопрос, а перед глазами бегут сотни ярких картин: недавняя ссора и разбитая в приступе гнева чашка, брошенные на прикроватный столик открытки с тысячами пожеланий счастья и любви, этот самый ребенок, сидящий прямо напротив и глядящий на меня в упор – все смешалось разом в единую кучу и превратилось в облачные клубы, застилающие глаза и мешающие думать. Да, просто-напросто ватные облака. И никаких шоколадных кроликов». Рэйчел неловко вздрогнула; ей пришлось на мгновение отложить в сторону нож и крепко зажмуриться, пока видения не отступят прочь, уступая место трезвому сознанию.

Но почему именно полночь? Разве Бог так спешил угадать с ровным часом?

Ресницы испуганно дрогнули, и Робертсон снова могла приступить к готовке – вот-вот мама ворвется в смиренный покой кухни, примешивая свой слишком резкий запах благоухающих роз (девочке все время казалось, что в духи выжимают сок из лепестков настоящих цветов, а после процеживают его через какое-нибудь специальное сито и делают прозрачным, чтобы люди могли пахнуть так же, как и убитые цветы, собравшие свои ароматы в одной крошечной капле) к другим, куда более замечательным, как, например, может только пахнуть запеканка с сыром, томящаяся в духовке, или источать сладковатые нотки кружки нарезанного свежего ананаса. Но вместо того, чтобы вернуться к данному поручению, Рэй отошла от стола и сделала несколько неуверенных шагов по направлению к окну, заворожено глядя сквозь толстую стеклянную стену.

Там… Словно два различных мира разделяли сваренные вместе стеклянные плиты. Один, где нескончаемая суета уже начинала вызывать тошноту и легкое головокружение, а все движение происходило лишь вокруг приготовляемых блюд и стоящей в гостиной Рождественской ели, и другой, кажущийся волшебным и недосягаемым простым человеческим сердцам. За окном Бостон окружили пушистые облака, которые словно утопали в нежнейшем йогурте зимнего заката; из огненно-красного у самой черты грязного горизонта небо становилось поначалу светло-персиковым, затем чуть более бардовым, и в конце-концов уходило в сгущающуюся пелену сумерек, темнеющую с каждой секундой все больше и больше. Это… пожалуй, один из тех видов, что хочется наблюдать вечно, не сводя полных немого восторга глаз с произведения искусства, написанного самой природой. Здесь она небрежно черканула надвигающейся ночью, оставив силы для будущей россыпи звезд; чуть подтерла контуры исчезающего солнечного диска, вынуждая его несколько приубавить жар и начать гаснуть; подсветила края невесомых на вид облаков, и, глядя на горящие алым рваные края, сложно было представить на месте рассыпчатой ваты тонну парящей воды. Мир для маленькой Рэйчел будто застыл, позволяя ей насытиться удивительным мгновением, и она даже успела подумать: «Почему не сейчас? Разве это – не самая прекрасная картина божественного возрождения?» Однако, из раздумий ее выдернула чья-то тяжелая рука, развернувшая ребенка обратно, из волшебных чертогов в праздничные хлопоты:

– Рэйчел… Детка, ты еще ничего не сделала? Как так? Скоро придут гости, нужно было давно закончить с салатами и приступить к индейке; кто будет мариновать овощи и готовить тесто для сырного пирога? Ты, наверное, да? – распалялась Джанетт, истерично размахивая руками и то и дело поправляя болтающийся у самого уха завитой локон волос. – Сама встретишь их, накроешь стол и предложишь что-то сладкое, пока у тебя закипает жаркое и настаивается смесь в холодильнике, а между тем перебросишься парой слов и нальешь всем по чашке горячего кофе?! Сможешь проделать все это одновременно, милая? Видимо, сможешь, раз находишь свободную минуту на то, чтобы бездумно пялиться в окно. Так что ступай прочь, сейчас же, и найди себе действительно полезное дело. Можешь, к примеру, спросить, как продвигаются дела у твоего отца – кажется, он должен был десять минут назад вернуться из сада и приступить к украшению общей комнаты.

Юная Робертсон покорно кивнула головой, вызвав у матери победную улыбку на подкрашенных ядрено-красным блеском губах, делающих их похожими на две приклеенные к лицу полоски, и прошлепала вон из теплой кухни, чувствуя, как некогда пленившее ее торжество медленно угасает сродни скрывающемуся на ночь солнцу.

«Если ей и хотелось заставить меня показаться жалкой», – размышляла про себя Рэйчел, как можно медленнее шагая в гостиную и уже с порога замечая коричневый отцовский свитер и сосредоточенное мужское лицо, – «то она достигла желаемого. Нет, казалось бы, как просто можно избавиться от человека – еще несколько секунд назад он ощущал себя повелителем раскрашенного неземной палитрой неба, видел облака и буквально ощущал их сладковатый вкус, а после… Лучше не говорить о том, к чему опускаются такие люди. Иначе станет по-настоящему грустно».

В гостиной она, как и предсказывала Джанетт, обнаружила папу. Мужчина расположился на диване с газетой в руках, практически скрывая за огромными бумажными листами задумчивое лицо, а у его ног замерли раскрытые второпях грязно-бежевые коробки, из которых выглядывали, словно выпотрошенные внутренности, длинные нити гирлянд и разноцветные бока шаров. «Разве это не должно висеть на елке?» – вновь спросила себя девочка и села напротив отца, в ожидании наклонив голову и сверля его наивным детским взглядом.

Наконец, Элиот отложил газету и тихо прошептал, наклоняясь почти к самому уху дочери:

– Ты что здесь делаешь, мышонок? Разве мама не просила тебя нарезать овощи?

– А ты должен был украсить комнату, правильно? – парировала Рэйчел, и мужчина одобрительно рассмеялся, тут же спохватившись и зажав широкой ладонью рот.

– Именно так, юная леди! Но мы не будем говорить ЕЙ об этом, хорошо? Ни к чему портить и без того не несущий радости праздник.

Он снова погрузился в чтение. Робертсон точно могла сказать, что в этом выпуске нет ровно ничего интересного – папа купил его еще на прошлой неделе в уличном киоске, затем брался за газету во время ужина три дня назад, дочитывал за вчерашним завтраком, пробегал лениво печатные строки сегодня утром… Как удивительно, что люди могут увлекать себя такими вещами! Читая один и тот же выпуск или же просто впиваясь в него рассредоточенным взглядом, человек каждый раз открывает для себя нечто новое, понимает, как бездумно растрачивает отведенные для удовольствия часы, и спешит занять себя чем-то действительно полезным, а после вновь возвращается к старой газете, чтобы посмотреть на страницы еще немного и осознать ту же простую истину. «Наверное, хорошо, когда у тебя есть такая газета. Смотришь на нее бесконечно долго, ни капельки не уставая, и все равно что-то видишь – иначе папочка бы отложил ее в сторону или хотя бы купил себе другую». Но вместо того, чтобы озвучить пришедшую в голову любопытную мысль, Рэй только спросила:

– Скажи, а ты не боишься, что мама будем сильно ругаться? Она уже отчитала меня за то, что я всего на пару минут отвлеклась от нарезки – и, как видишь, теперь я здесь, а она что есть сил шинкует овощи и мечется по своей кухне от одной тарелки к другой и так по кругу. Разве… она не может накричать на тебя? Или взрослые не разрешают на себя кричать, и вы только смотрите так странно и пугающе, как будто хотите съесть друг дружку этими нехорошими взглядами? Так проще? И почему вы очень часто платите друг другу за обиду? Например, один раз я видела, как вы с мамой громко о чем-то спорили, затем начали ругаться и разошлись по разным комнатам на целых полдня; потом ты подошел к ней, обнял и сунул в раскрытую ладонь зеленые купюры; она стала улыбаться и беспорядочно целовать тебя в щеки, шею и губы. Кажется, вечером мама купила себе новый флакон духов, который теперь стоит на ее столике с косметикой и другими мелкими вещами. Так это значит, что не ты сам попросил прощения, а деньги?

Элиот в недоумении посмотрел на свою дочь и на мгновение нахмурился. Могло показаться, будто он напряженно над чем-то раздумывает; однако, мужчина резко выпрямил спину и взял детскую ладонь, крепко-крепко сжав ее в своей теплой руке. Рэйчел невольно дернулась, но даже не попыталась выбраться из этой хватки. Между тем на кухне послышался звоночек выключающейся духовки.

– Понимаешь, милая, наша мама… Она немного не такая, как все, и к ней нужно привыкнуть, прежде чем удастся смириться со всеми странностями. Иногда ее привычки могут кого-то задеть и обидеть, но она всех нас очень сильно любит. В этом можно даже не сомневаться. Ей просто хочется, чтобы мы становились чуточку лучше с каждым новым днем; она пытается изменить нас, и порой переходит невидимые границы дозволенного. Это называется перфекционизм, Рэйчел, и некоторые люди считают его самой настоящей болезнью.

– То есть она будет любить нас по-настоящему, только если мы станем полностью идеальными? Ведь это же не любовь…

Она не успела договорить, так как в комнату ворвалась сама Джанетт и грозными криками распределила между домашними накопившиеся обязанности. Девочка только долго-долго смотрела на мать, видимо, делая в своей голове какие-то известные ей одной замечания, и после очередного словесного пинка принялась нанизывать на еловые лапы хрустальные игрушки, по-прежнему молча и размышляя о связи Рождества с человеческими чувствами.

***

К великому сожалению Джанетт, гости несколько раз извинились за свое отсутствие и пожелали счастливого Рождества, в то время как лицо хозяйки несколько раз успело вспыхнуть от негодования и сразу же превратиться в бледное полотно – словно чья-то рука ради шутки включала и затем резко выключала большой светильник в форме женского черепа. Рэйчел смотрела на уставленный закусками стол и думала, как, наверное, обидно должно быть ее милой маме, вложившей в каждое из блюд кусочек собственного сердца; как она аккуратно выкладывала из длинных ломтиков сыра и ветчины полукруги на огромной тарелке в надежде удивить этим голодные глаза; как собиралась наполнить стены своего дома сотнями поздравлений и благодарностей за вкусный ужин, хорошее вино и теплый прием… Почему-то девочке казалось, что ее мама состоит из разноцветных стекляшек, как рождественские игрушки – она разукрашена снаружи множеством цветов, красуется у всех на виду, а внутри гложущая пустота, убивающая и заставляющая исполниться немым сочувствием к бедному человеку.

«Наверное, папа ошибается», – решила про себя маленькая Робертсон, ковыряя без особого аппетита кусок запеченной индейки и не своими губами произнося заученные слова молитвы. «Я не уверена, что мама и вправду нас любит так сильно, как он говорит. Это что-то другое, но не любовь точно – или я неправильно понимаю суть самого слова, или это чувство бывает совершенно разным, и тем не менее мама иногда заставляет меня поверить, что все люди ничтожны и корыстны, и не умеют любить никого, кроме себя».

Ты думаешь о смерти, а Бог не любит грешников

После ужина семья помолилась еще раз и расселась напротив елки, замерев в ожидании небольших чудес в ярких бумажных упаковках и картонных коробках. Рэйчел еще тогда почувствовала легкую головную боль, однако Джанетт резко, но довольно ласковым тоном «попросила» ее остаться.

Он любит счастливых, тогда почему ты перестала улыбаться, как прежде?

Когда дело дошло до подарка девочки, и Элиот отодвинул в сторону новую блестящую табакерку из красного дерева, а Хлоя расцепила объятия с огромным плюшевым медведем, которого прижимала к себе, словно хотела по-настоящему раздавить игрушку, Рэйчел снова ощутила это – странную тревогу и поднимающийся вверх по горлу ком, собирающийся превратиться в истошный крик. Она огляделась по сторонам, желая зацепиться за что-нибудь взглядом и не думать о лежащей перед ней обертке, но все казалось чужим и отвратительным: пушистые зеленые лапы словно сгустились и вобрали в себя весь воздух, оставляя только сумеречную пустоту, и вздохнуть было невозможно; запахи с кухни стали мерзкой вонью сгнивших отходов, и прежний намек на тошноту превратился в настоящее ощущение гадости; лица сидящих в кружке родных словно оскалились, и их улыбки выглядели как ужасная насмешка – именно так смотрели друг на друга Вилсоны прежде, чем рассказать Рэй о шоколадном кролике… И вновь перед глазами появились крошечные бусинки дьявола, запертого в облачении сладости и ждущего шанса, чтобы поскорее напасть на ни о чем не подозревающего ребенка.

Рэйчел буркнула что-то вроде: «Простите…», и бросилась прочь, чувствуя, то не справляется с рвущейся наружу волной слез и переваренной еды.

Топот ног по ведущей на второй этаж лестнице едва утих, и следом тут же раздался другой, являющий собой смесь рыданий и сильной рвоты. Прошли долгие две минуты прежде, чем все повскакивали с ног и бросились вслед за бедняжкой, выкрикивая на ходу ее имя и захватывая по пути бумажные полотенца.

Рэйчел навсегда запомнила это несчастное Рождество, ставшее для нее одним из последних.

Глава 35

«Дорогой дневник,

мне очень жаль, что я так давно тебя не открывала. Пожалуй, за эти долгие недели привычка записывать на эти пахнущие клубникой страницы начала исчезать, и теперь я сижу перед раскрытыми бумажными листами и не могу найти подходящих слов. Многое изменилось, однако, я не обо всем смогу рассказать даже тебе.

В последнее время мне почему-то кажется… что моя жизнь стала серой и безрадостной, такой, какими крутят по старому бабушкиному телевизору фильмы без единого звука (я уже не помню, как на самом деле они называются) с черно-белыми картинками. И я тоже становлюсь самой обыкновенной картинкой, двигаюсь по написанному кем-то сценарию и смеюсь, только когда в уши громом бьет закадровый смех.

(господи, как же это ужасно, и мне безумно страшно, что кто-нибудь чужой получит эти записи и все обо мне узнает, каждую мою мысль, и я не могу доверять даже самым близким мне людям, ведь они стали так странно на меня смотреть, словно что-то подозревают, но я же еще ничего не сделала, тогда почему меня уже не любят)

Это звучит глупо и бессмысленно, но является странной до дрожи правдой: как будто приходишь каждый день на неизменный луг и видишь все время одну и ту же режущую глаз картину. Поле дотла выжжено солнцем, иссохло, и трава впивается в босые пятки так больно, что хочется взывать и отскочить в сторону, а ты лишь стоишь на прежнем месте и не можешь пошевелить даже кончиком своего пальца; некогда пышные деревья превратились в сухие соломинки, на которые, кажется, дунешь – и все рассыплется, облетит и сломается, как если подуть на обыкновенную деревянную зубочистку; дышать совсем нечем, и этот гадкий сухой воздух замирает где-то посреди разодранного горла и выходит из него кровавым кашлем. Даже крик превращается в жалкий, исполненным отчаянной надеждой вопль, который летит по облысевшей земле и теряется в раскаленном небесном своде. Стоит вылить принесенный с собой стакан ледяной воды, и она разобьется о каменистую почву тысячей крошечных хрусталей, что мгновенно впитаются в песчаный ком, исчезнут, и останется только стоять по-прежнему посреди пустыря и глядеть со слезами на глазах на свою мертвую землю, некогда еще прекрасную и счастливую;

(ведь и земля может быть счастлива, правда, говорят, на такой живут вечно счастливые люди, а на самом деле она могильная; ее протыкают насквозь сотни черных крестов и плотным ковром укрывают мертвые цветы)

а вдалеке поблескивают крыши ухоженных домиков – черепичные камешки, словно игрушки малыша-великана. У людей там своя жизнь, свои заботы и беды (пусть даже крошечные); им нужно кормить детей, покупать молоко и следить, как бы собака не сгрызла пластиковую ножку недавно купленного стула для сада; у них смех, слезы и крики, и все доносится до твоих ушей, как искаженные ноты некогда любимой мелодии; а ты все стоишь на своем мертвом поле, сжимаешь дрожащей рукой опустевший стакан и смотришь, как за пределами сухой травы протекает чужая для тебя жизнь.

Пожалуй, я ушла слишком далеко, верно? Но у меня есть столько времени, сколько вздумается: мама вместе со своими подругами пьет чай

(или вино, но мне сказали, что темный-темный чай, а пахнет от него так, потому что он с малиной – чай для взрослых, который не дают маленьким детям, забавно, что они думают, будто я действительно такая глупая)

обсуждает папу, других мужчин и детей каждой из собравшихся там женщин – они едят конфеты, сидят друг напротив друга и изо всех сил притворяются, будто им и вправду весело. Папа в соседней комнате, откуда мы только недавно унесли разобранную на части елку; он, наверное, пьет свой вечерний стакан кофе и читает газету или какую-нибудь книгу, хотя обычно около получаса задумчиво смотрит на одну и ту же страницу и продолжает размышлять, но уже с закрытыми глазами, и раскрытая книга опускается медленно прямо ему на грудь. Что же до Хлои… иногда мне кажется, что у нее уже своя жизнь, и мы ей совсем не нужны. Она стала пропадать с семейных чаепитий, а, становясь в редкие часы их частью, подпирала голову согнутыми руками и лениво мешала чай небольшой ложечкой, так, словно ей с нами вовсе не интересно. Хлоя теперь очень похожа на крохотную ночную бабочку, которая улетает прочь, в темноту, стоит только протянуть к ней раскрытую ладонь – и я ее будто теряю, потому что не умею говорить с бабочками.

Наверное, мои мысли слишком сильно скачут одна к другой, но так гораздо лучше – не успеваешь что-либо забыть, хотя выведенные абзацы больше напоминают записи душевно больного человека. Но… если говорить о психах (никогда бы не подумала, что в один прекрасный день мне может стать настолько скучно, что я буду беседовать сама с собой в выдуманном мире личного дневника), то это все те же люди, которых многие за людей не считают. То есть, если человек потерял способность трезво соображать, он больше не часть единого общества, он самое обыкновенное НИЧТО, пустое и не имеющее значения для окружающих. Пожалуй, это слишком сложно, чтобы вот так обсуждать пусть даже наедине с собственным внутренним голосом, который, между прочим, и вовсе уже десять минут умоляет меня спуститься вниз, взять сладкий зефир или кусочек печенья и перестать заниматься подобными глупостями. Интересно, он есть у каждого, или со мной что-то не так? Кто знает, быть может внутри нас на самом деле живет маленькая светящаяся звездочка, кусочек, вложенный самим Творцом куда-то в область горячего человеческого сердца; и когда нам кажется, будто интуиция подсказала верное слово или решение, это на самом деле твердит свое мерцающий огонек,

(если только забыть, что ученые давно доказали – в организме нет никаких звезд, а только пульсирующая плоть, кровь и множество тканей; эти люди вряд ли могут поверить в волшебство, если не простили себе небольшую игру воображения)

зажигает искру в глазах, и мы чувствуем невероятный прилив сил, свежесть в голове, собранную в руках и ногах тонну энергии – и дело здесь не в только что съеденном бифштексе или тарелке кукурузной каши, сваренной на молоке. Эти самые звездочки и связывают нас с небом. Они заставляют чувствовать себя частью чего-то прекрасного: именно поэтому человек может часами стоять в полном одиночестве и смотреть на восходящее солнце, на окрашенный кровью горизонт или темнеющий небосвод, где вот-вот зажжется огромный круглый фонарь и разукрасит сумрак волшебным светом; из-за них иногда может показаться, что в тебе скрыто особое предназначение, и только ты можешь перевернуть привычное всем устройство этого мира, переписать заново его законы и создать нечто удивительное. Что, если такие светящиеся камешки есть в каждом – просто люди науки прячут свои в непроницаемые колбы, полностью игнорируя ослепительный свет и запахи влажного камня, другие порой слушают всполохи внутри себя, но не придают им особого значения, а творцы… они сами зажигают свои звезды, подолгу держат у бледно мерцающего комочка горящие спички, сжигая дочерна собственную кожу пальцев, но добиваются цели, и вот душа вспыхивает синим пламенем, сердце разрывает от неописуемого восторга, а руки создают величайшие произведения искусства, с такими же кусочками чуда внутри каждого полотна или клочка исписанной бумаги.

И мне кажется, это действительно прекрасно.

Что ж, пожалуй, я и так слишком задержалась тут и нужно спешить – только что вошла мама и предложила кусочек морковного торта, который выглядел крайне неаппетитно. Однако, я успею записать еще одну мысль, иначе она не даст мне покоя в течение всей этой и следующей ночи, а потому не стоит откладывать но потом этих крошечных червячков в глубинах сознания.

Я стала по-другому смотреть на вещи и окружающий меня мир; так, будто все в одно мгновение переменилось (сродни цвету кисточки, который мгновенно превращается в другой, стоит только коснуться густой краски), стало новым и чужим. Я теперь подолгу могу смотреть на самый обычный снегопад и представлять, как под снежными сугробами остаются навек воспоминания ушедшего лета и осени – даже если белое одеяло однажды растает, они не останутся прежними моментами, а будут размоченными и блеклыми отражениями некогда ярких и удивительных событий. Значит ли это, что я взрослею?

(ведь раньше мы радовались каждому дню рождения, думая, что становимся старше, умнее и опытнее; но все куда проще, и чтобы это понять, не нужно проживать целый год в слепом ожидании – мы становимся только на год ближе к смерти; об этом не говорят, ведь как можно сказать маленькому улыбающемуся ребенку: «Ты постарел, милый, и тебе осталось жить меньше на целый год. Давайте в честь этой новости приготовим праздничный торт и зажжем свечи, чтобы ты еще раз осознал количество впустую прожитых лет!»

Да, скорее всего, я становлюсь всего-навсего старше… или схожу с ума. Зависит от того, какой ответ из двух мне больше понравится.

28 декабрь_________________________________________________________

Мне приходится заставлять себя сидеть ровно и делать хоть какие-то записи, чтобы после перечитывать и чувствовать внутреннее насыщение. Это сложно. Сложно объяснить и понять в первую очередь – я похожа на очарованного мечтой странника, который бредет с закрытыми глазами и оглядывается по сторонам лишь на мгновение, чтобы после вновь вернуться в мир волшебной выдумки. Он петляет по одним и тем же тропинкам, но не замечает этого; продолжает идти и не находит смысла в бесконечном движении; смотрит на окружающие его ели и громко воет, потому что обречен на долгие страдания и потерял как путь, так и заветную мечту. И мне тоже хочется заплакать. Позвать маму, и зная, что она не откликнется, взорваться сотней рыданий и всхлипов, потому как тонкие стенки души перестали выдерживать накопившуюся тяжесть запечатанного там груза – и теперь он постепенно выходит наружу, отвратительный и тошнотворный, а остается прозрачное НИЧТО.