Девочка, которая зажгла солнце

Старшая «леди Робертсон» уже не могла скрыть гложущее ее любопытство, а потому ласково положила раскрытую ладонь на рвано вздрагивающую грудь сестры и спросила коротко:

– О ком ты? Рэй, только не говори, что это…

– Джек Дауни, – холодно отчеканила Рэйчел, чувствуя, как простые и некогда привычные слова застревают в горле и вырываются оттуда жалким хрипом. – Тот самый Джек, который столкнулся со мной в коридоре и вынудил принести ему потерянную подковку – ты бы видела, как благодарно он улыбался! Тот самый, у которого в кармане ни цента, но мы все равно ели сливочное мороженое во время прогулок и безудержно хохотали над глупостями. Но сегодня я встретила другого Джека, подавленного и униженного, и ему совсем никто был не нужен. Я правда пыталась помочь, но… он не разрешил. Заперся в коконе собственного страха и не позволил к себе приблизиться. Я поняла одну ужасную вещь, такую неприятную, о которой я раньше совсем не задумывалась – чужая боль заразна. Словно микроб, она передается другому человеку, и тот испытывает печаль и угнетение, переживает все то, что и разносчик этой самой болезни. Мне кажется, я теперь тоже болею.

Рэйчел выжидающе посмотрела на сестру, будто бы этим жестом позволяя принять участие в тяжелом разговоре, но Хлоя не могла отвести глаз от детского расстроенного лица. Она потом расскажет об этом Мэтти или еще кому-нибудь из знакомых, быть может запишет ощущения в личный дневник, но сейчас мысли внутри беспорядочно спутались, подобно некогда заплетенным в прическу рыжим прядям, что в полумраке казались разлитым на кровать кленовым сиропом. Робертсон видела все, что ей было положено наблюдать, однако чужие печальные глаза чертовски плохо скрывали эмоции. В них плескалась бирюзовыми волнами грусть, несколько светлая, на вместе с тем становящаяся иногда темно-синей с примесью блеклой зеленой мути; они жили внутренним танцем, загорались во время жаркой речи невидимой никому искрой, а затем медленно потухали, прекращая кружиться в бешеной пляске и оседая мертвым грузом на блестящем паркете танцевального зала. Когда девочка отворачивалась, обращая после этого задумчивый взгляд на блондинку, та поражалась до глубины души. Этот зеленый мрак предательски завораживал и заставлял позабыть о страхе, ведь не могут быть у ребенка такие темные глаза.

Все же пересилив себя и снова обретя контроль над голосом, Хлоя чересчур весело спросила, полагая, что это поможет разрушить царящую в комнате атмосферу:

– Что ты чувствуешь к нему, пчелка? Неужели моей сестре пришлось влюбиться в этого эгоистичного самовлюбленного мерзавца, вгоняющего в тоску одним только внешним видом?

– Нет, тут другое, – оборвала ее Рэй и снова перевернулась на спину, становясь еще более грустной, чем прежде. – Сложно объяснить, когда на тебя давит кто-то, да я и сама еще не поняла… Это очень странно, Хлоя. Я не могу сказать, что люблю его как тебя или маму с папой, не чувствую того же, что испытывала к нашему мертвому коту или Джону из кружка по рисованию – значит, это и не любовь вовсе. Но между нами есть что-то большее, то, чего не бывает между обыкновенными друзьями, пусть даже лучшими, как мы с Тарой. Я чувствую какую-то привязанность, интерес и… искренне хочу сделать его по-настоящему счастливым.

Старшая Робертсон встала с кровати и подошла к столу, заваленному раскрытыми тетрадями и разбросанными в творческом беспорядке ручками, карандашами и цветными маркерами; ловко просунула руку под стопку с учебниками и выудила оттуда небольшую прямоугольную коробочку, надпись на которой едва читалась в тусклом свете ночника. Затем вернулась обратно, раскрыв упаковку и улыбнувшись при виде умостившихся там в лунках шоколадных конфет.

Кивком головы указала на коробку и сказала:

– Прежде, чем я кое-что у тебя спрошу, ты должна взять одну и сказать, что за вкус попался. Это важно, по крайней мере иначе я больше ни слова не скажу и лягу спать, а ты так и будешь мучиться в своих глупых сомнениях. Написано, что все конфеты разные, и угадать начинку почти невозможно с первой попытки. Сначала тебе будет казаться одно, и только потом ты поймешь, что вкус был совершенно иным – останется только удивиться, каким глупцом нужно быть, чтобы не понять этого сразу и не отличить, к примеру, банан от лакричной палочки.

Рэйчел с недоверием взглянула на коричневые круглые шарики, но все же потянулась к одному из них и приблизила к носу, пытаясь тут же почувствовать возможный аромат содержимого. Но посторонних запахов не было – только застывший шоколад, пахнущий шоколадом и, к великому удивлению, на него же походящий с виду. Девочка надкусила небольшую сладость, позволяя себе как следует распробовать нотки ореха, растаявшего в мягкой карамели, что-то тягучее и нежное, как загустевшее какао из самой лучше в мире кофейни, и не удержалась от довольной улыбки. Сестра тут же объяснила:

– Когда ты была еще совсем маленькой, мама часто возвращалась с работы в дурном настроении, и мы с папой ничего не могли с этим поделать, терпели и терпели каждое ее раздражение и постоянно хмурое лицо. Все начиналось с простого выкрика или жалоб, а заканчивалось ссорой родителей. Но потом к нам пришла какая-то странная женщина, наверное, мамина подруга или близкая знакомая, и поделилась с ней своим не менее странным секретом. Она сказала, что, чтобы не злиться и чувствовать себя лучше, нужно съесть что-нибудь сладкое, и все вновь встанет на свои места. И тогда мы завели отдельный ящик, в котором хранятся десерты к чаю и успокаивающие «вечерние» лакомства – по правде тебе скажу, не встречала лекарства куда более эффективного, чем добрый кусочек бисквитного торта перед сном или лимонный леденец с горячим чаем.

– Я уже не маленькая, чтобы ты рассказывала мне всякие глупые сказки. Задавай свой вопрос. И перестань общаться со мной, как с ребенком, потому что…

– Потому что ты уже давно выросла, – скривилась Хлоя и сделала сморщенное лицо, цепляя длинными ногтями еще одну конфету из пока еще полной коробки. – Если хочешь, я могу сказать, что от таких занятий портится фигура, и сладкое нужно вообще исключить из своего рациона. Или сделать вид, что мы обе важные персоны и обращаться к тебе на «вы», посочувствовать, вздохнуть и заключить банальные вещи – все твои проблемы временные, они рано или поздно разрешатся или забудутся, а потому тебе остается только сидеть сложа руки и надеяться на якобы исцеляющую силу времени. Но я не хочу так, понимаешь? Тогда потеряется та волшебная нить откровения, которая из недо-взрослых и недо-серьезных людей делает нас малыми детьми. Никогда не замечала, что старшие ведут себя по-другому, будто намеренно проводя между собой и нами жирную разделительную черту? Вычеркивают из своей жизни ночные сказки у костра, никогда не рисуют по вечерам, не говорят и глупостях и, наверное, уже забыли, каково это – искренне смеяться и радоваться. У них только работа и связи, а на прекрасное и удивительное места не остается; глядя на расцветающее вдали солнце, подобно восстающему из земляного плена пылающему обручу, они наблюдают только очередной восход, за которым последует напряженный день, полный суеты и обязанностей; держа в руках поздним вечером такую же коробку, посчитают калораж одной конфетки и отложат небрежно в сторону, убивая в себе соблазн в погоне за чем-то идеальным и недосягаемым… Хочешь быть, как они? Тогда мне останется лишь посочувствовать такому желанию.

Рэйчел удивленно насупилась, видимо, не зная, что на это можно ответить, но Хлоя ее опередила:

– Давай вернемся к тому самому вопросу, пчелка. Я не буду торопить тебя с ответом сию же секунду, могу ждать день или даже два, но ты должна будешь ответить мне честно или… разберись с этим хотя бы внутри себя. Подумай теперь: уверена ли ты, что Джек на самом деле несчастен? Может, тебе хочется так думать и быть единственной заступницей с невидимыми крыльями за спиной?

Робертсон даже вздрогнула от прозвеневших слишком резко в мягкой тягучей тишине слов, но затем заключила про себя как можно более ободряюще: «Она ведь шутит, правда? Как человек может быть счастливым и… так себя вести? Эти люди улыбаются чаще, чем моргают своими чудесными, наполненными светом глазами; они за милю излучают жизнерадостность и какую-то непонятную и необъяснимую для других любовь, которой сами до краев пресыщены, и теперь осторожно несут с довольными лицами, все же расплескивая незначительную часть в разные стороны и того не замечая… Они другие, и Джек совершенно на них не похож. Он задумчив, угрюм, и именно поэтому я пытаюсь добавить в его серую жизнь ярких красок, цвета и смеха, но… Вдруг это все правда, и он чувствует себя счастливым и вполне спокойным? Если моя искренность однажды растворится внутри него и не найдет отклика – окажусь ли я бесполезна? Нет, друзья так не поступают. Прекрати ныть, Рэй, иначе напридумываешь себе слишком многого, а оно тебе совершенно ни к чему. Он несчастлив. Здесь не должно быть сомнений, даже на самую малость секунды. Таким людям не нужно засовывать в себя еду насильно, наполняя ноющий живот сладостями и тем самым пытаясь приглушить рвущую изнутри печаль и тоску – они зажигают свечи холодными вечерами и нарезают кусочки волшебно пахнущего шоколадного торта, не прерывая шутливого спора о литературе или искусстве; раскладывают их по небольшим тарелкам, поливая сверху карамельным или кофейным сиропом, прибавляя щепотку кокосовой стружки поверх своего и чужого лакомства; а затем сидят долго-долго, наслаждаясь друг другом, созданным своими руками чудом и нотками горького шоколада в сочетании с крепким горячим чаем. Такие люди хранят старые фотографии глубоко в своем сердце, иногда прикасаясь к ним и заставляя черно-белые моменты слегка встрепенуться и наполнить душу ушедшей в прошлое радостью – вместо того, чтобы с болью в груди рухнуть в драгоценные воспоминания и забыться ими в страшной лихорадке, а после вынырнуть в реальность и возненавидеть ее всем своим существом. Они не скрывают своих чувств, потому как это бессмысленно, и для этих счастливчиков дружба, любовь и привязанность являются чем-то сладким, легким и таким простым, что от восторга кружится голова и теряется дар речи. Теперь я сомневаюсь даже в том, могу ли назвать счастливой саму себя – раньше все было куда проще. Пробежишься босиком по траве только что стриженной лужайки, и из груди рвется восхищенный крик; сделаешь глоток теплого какао и почувствуешь мигом, как это приятное тепло растекается по венам, смешиваясь с кровью и заставляя думать, будто в тебе течет не красная соленая жидкость, а шоколадный напиток зимы и уюта; откусишь краешек конфеты, расплываясь в чудесной улыбке от одного только вкуса, будь то освежающая фруктовая начинка, мятные крупицы или дробленые зерна ореха, смешанные с нежной сладкой нугой или сливочным кремом. Ведь раньше этого всего с лихвой хватало, чтобы смело назвать себя счастливым и убежать прочь от серьезных раздумий и плохих мыслей, а сейчас… Все стало слишком сложно для человека – не так уж и много солнца в картине плачущей осени, еще меньше любви и ласки, способных согреть в самый холодный дождь, мало веселья… и прежней жизни становится недостаточно, будто людям нужно то, чего они сами понять еще не в силах».

– Я не знаю, прости… – попыталась оправдать себя девочка и поспешила перевести тему, чтобы только не чувствовать этого исполненного жалостью и сочувствием взгляда. Она демонстративно взяла еще одну сладость из наполовину опустошенной коробки и спросила неуверенно:

– А как вообще ты относишься к этому тайнику с десертами? Не думаешь, что неправильно прятать все самое вкусное и замечательное подальше от глаз, в глухую темноту кухонного ящика?

– Нет, – просто отозвалась Хлоя, не заметив, что сестра ее уже не слушает и медленно погружается в мрачную задумчивость. – Наверное, это прекрасно, иметь такую штуку. То есть, когда тебе очень грустно или плохо, стоит только протянуть руку и получить свою порцию счастья. Разве не чудно придумано?

Девочка слабо кивнула, не сразу вникнув в суть сказанных ей слов, и вдруг осознала: она не чувствует никакого вкуса. Будто судьба решила сыграть с ней шутку и оставить конфету без своего секрета; Рэй механически жевала, а вишневый сироп с миндалем казался ей пустым и совсем не сладким. Потому на тихое предложение блондинки выпить немного чаю в этот поздний час она несколько грубо ответила:

– Не сегодня. Не будет чая. Давай просто ляжем спать и сотрем из памяти этот ужасный день.

Рэйчел вернулась на свою кровать, свернувшись калачиком и думая обо всем сразу, но не умещая мыслей в горячую голову. Свет в комнате Робертсонов погас, и Хлоя не могла увидеть одну маленькую прозрачную слезинку, застывшую посередине веснушчатого поля, как беззвучный крик в раненой детской душе.

Глава 24

Холодно… Джек почувствовал это каждой клеточкой своего продрогшего тела, ощутил, как ледяные когти нежно обнимают за плечи и спину, царапают щеки и наполняют ребра своим колючим дыханием, выбивая из легких последние частицы хранившегося там тепла. Этот жуткий мороз пробирался в самые потаенные места, отчего мурашки покрыли руки вплоть до ладоней, а крупная дрожь уже охватила промерзшего до костей парня. Один из самых холодных дней за весь ноябрь этого года, да и, вполне вероятно, всей будущей зимы тоже – лишенная снежного покрывала земля ночами впитывала в себя мороз, а после отдавала его обратно, как бы привлекая внимание к своей наготе и заставляя спешащих прохожих еще глубже прятать носы в воротники курток и пальто. Все замерло в непонятном ожидании то ли приближающегося чуда, то ли первого снега.

«Как будто сугробы смогут что-то изменить», – хмыкнул про себя Джек, обнимая тело руками и переступая с одной ноги на другую в жалких попытках разогнать застывшую кровь. «Люди ждут зимы, как какого-то волшебного знака свыше. Будто прежде ты был несчастлив, а с наступлением холодов и грядущего Рождества вдруг изменишься и по-другому начнешь проживать те же безрадостные дни. Хотя, им нужно верить, чтобы не сойти с ума – в нечто прочное, надежное, что никогда им не изменит и будет вселять уверенность и надежду с каждым последующим годом. Пусть лучше это и вправду будет зима. Так удобнее и гораздо спокойнее».

Однако, Дауни не мог больше испытывать прежний восторг от падающего снега или устанавливаемой на городской площади огромной мохнатой ели, которая так и грозила заслонить собой солнце или лунный свет полностью – это было просто невозможно, потому что при виде нового в памяти всплывало еще не пережитое старое. Брюнет смотрел на заполненные колбасами, сырами и аппетитными пончиками прозрачные витрины и вспоминал, как будучи еще совсем маленьким готовил праздничный стол для своих первых гостей. Под чутким маминым присмотром нарезал тонкими ломтиками яблоки, кружки апельсинов и выкладывал все это как можно аккуратнее на круглую большую тарелку, придавая особое значение каждому кусочку так, чтобы все в конечном счете было идеальным. Как готовил перед праздником пиццу, кромсая сосиски и огурцы и обильно поливая лепешку огненно-красным кетчупом, а спустя час детской радости не было предела, когда из духовки вытаскивали румяное блюдо, разносящее дивный аромат в каждую из комнат дома. Теперь Джек старался обходить подобные лавки стороной и лишь изредка бросал на них печальный задумчивый взгляд, борясь с внутренним желанием хотя бы еще разок погрузиться в чудесный мир ушедших иллюзий.

Он понимал, что глупо

цепляться за ушедшее, перенося его в настоящую реальность, порой даже смешивая с ней в надежде получить совершенную картину

избегать подобных вещей и заранее предвзято относиться удивительному празднику, однако что-то внутри тревожно замирало, стоило только запаху печеной утки коснуться красного от холода носа. И это самое что-то твердило упорно: «Как ты можешь радоваться, неужели не помнишь всего того, что было раньше? Как ты был счастлив в окружении любящих тебя людей, как все казалось нескончаемой сказкой, пахнущей карамелью и теплыми зимними носками – вспомни и сожмись от внутренней боли, потому что этого не вернуть. Ты обречен на вечное несчастье, хотя, кто бы мог подумать, что и хорошее иногда заставляет замечательных людей горько плакать».

Но Джек бы и рад отдать все, только бы ничего не чувствовать, ни радости, ни восторга, потому что все знают – вслед неминуемо движется плохое, то, чего не избежать, если ты действительно живешь и существуешь среди прочих людей. Оно тянется незаметно, позволяя наполнить опустошенное сердце эмоциями и насладиться столь сладким подарком, а после врывается внутрь и высасывает все подчистую, чтобы оставить после себя хаос и развалины. Но нужно время, бесконечные минуты страдания, угнетения и серой грусти, чтобы все последствия саморазрушения сошли на нет, и масса руин превратилась в идеально чистое поле, а потому парень начал искренне бояться этой радости. Зная, что будущее причинит боль, ты не можешь ждать его с той же улыбкой на лице – так или иначе она растянется в сомнительного вида гримасу, если только не исказится в ужасном испуганном выражении – Дауни решил не чувствовать ничего, кроме холода улицы.

Наконец, двери какого-то темного многоэтажного дома нехотя распахнулись, выпуская наружу укутанного в длинный серый шарф Джона, и с грохотом захлопнулись снова, оставляя двух молодых людей в неловком молчании. Картер оценивающе оглядел своего знакомого и спросил как можно более участливо, хотя в его голосе так и сквозила издевка:

– Привет, как ты? Слышал, тебя отстранили от занятий на время…

– Все нормально, – оборвал его брюнет и нетерпеливо сделал сначала один шаг назад, а затем вернулся в начальное положение, пытаясь хоть как-то отогреть окоченевшие ноги. Кончиков пальцев он уже давно не чувствовал. – Что-то срочное? Холод жуткий, я уже давно здесь стою.

– Нет, точнее, немного. Ничего особо важного или поспешного, просто… неужели я не могу провести время в компании своего друга? Что скажешь? Старина Джон угощает.

Джек вздрогнул, в то время как четыре буквы чужого имени, словно лезвие, прошлись по щеке и оставили на бледной коже крупные невидимые царапины, но ноющие и саднящие при малейшем прикосновении порезы сохранялись на юношеском лице в течение долгих месяцев после встречи. Было и больно и жутко одновременно, а потому парень поспешил коротко согласиться и избежать этого изучающего недоброго взгляда.

Они шли. Достаточно долго, огибая одну улицу за другой, теряясь в бесконечном множестве развилок и поворотов под охраной тусклого фонарного света и чужих голосов запоздавших прохожих. Кто-то из них жаловался в телефонную трубку, излишне жестикулируя из-за, видимо, испорченного пирога с черникой для ужина; одна женщина в несколько измятом темно-синем пальто что-то напевала себе под нос, легонько раскачивая в правой руке связку ярких, как солнечные крошки, апельсинов; другие проходили мимо, потирая озябшие руки или кашляя в вовремя подставленные ладони – мир жил в неугомонном движении даже поздним вечером, когда, казалось бы, все уважающие себя приличные люди пьют чай и неспешно обсуждают политику. Юноша всегда не понимал их, и, когда отец в честь приезда какого-нибудь кузена брал его на вечернюю прогулку, думал про себя: «Какие они смешные! Разве это не скучно – проводить вечера в четырех стенах, как в большой человеческой клетке? Тратить их на ненужные разговоры или чтение, на карты, телевизор и прочую бессмысленную чушь, зная, что там, за окном, убегает жизнь в шуме автомобилей и свете ночных огней, проносится мимо, растворяясь в свежести вечерней суеты города? Разве не лучше будет идти вдоль бесконечной асфальтированной дороги, ощущая исходящий от земли жар, и смотреть на звезды, запутавшиеся в клочках темного неба, упросить папу купить еще одно мороженое, «последнее в твоей жизни», но быть уверенным в том, что таких рожков будет сотни и десятки тысяч самых разных и вкусных. Шагать по улице, уплетая лимонное желе или пломбир с шоколадной начинкой и слушать, смотреть, удивляться тому, как все просто и в то же время странно в этом засыпающем дне уходящего лета». Так и сейчас в окнах безмолвных домов вспыхивал свет, переплетались в танце лишенные лиц тени, а два парня пробирались навстречу ледяному ноябрю к чему-то недостижимому, сохраненному в одних только мысленных образах. Чем больше они углублялись в темные закоулки Бостона, тем пустыннее становились улицы, темнее путь, а Джон все больше и больше горбился или вжимал голову в массивные плечи – Джек этого не мог разглядеть, следуя за парнем и видя перед собой разве что очертания ссутуленной спины.

– Почти пришли, – откликнулся он, и Дауни позволил себе один-единственный облегченный вздох, тут же исчезнувший в воздухе в виде белоснежного облачка пара. Они прошли еще немного вперед, пока между невысоких построек, напоминающих больше гаражи или заброшенные кладовые, не показалась цель их позднего путешествия. Воткнув металлические болты-лапы в землю, наполовину утонув в ворохе никем не тронутых листьев, слипшихся с грязью и травой в единую отвратительную массу, прятался старый автомобиль без колес, но с ободранными бежевыми дверями. Эта громадина, затесавшаяся в скопление ржавых крыш и тяжелых замков, казалась чем-то ненастоящим и неестественным, будто кто-то случайно нарисовал на листке бумаги лишь очертания – небрежно черканул острые края, вывел корпус, лишенный плавных изгибов, грубым штрихом обозначил квадратики окон – и вот эскиз ожил перед изумленными глазами художника, такой, каким он и был изображен точеным карандашным грифелем, со все небрежностью и незатейливостью. Джек смотрел прямо перед собой и не мог выдавить не единого слова, застыв в нерешительности перед сплавленными между собой кусками металла с запеченным внутри, но наверняка уже изжившим свой век, двигателем. Картер почесал затылок и усмехнулся в пустоту вечера:

– Да, знаю, о чем ты подумал. Но не относись к этой малышке так серьезно. На самом деле за долгие годы благодаря ей спаслась не одна жизнь. Раньше она принадлежала моему отцу, пока какие-то уроды не открутили нам колеса и не скрылись в неизвестности – если бы видел хотя бы пятки этих подлецов, догнал бы и… Словом, вряд ли эти ребята смогли бы после унести еще что-нибудь в своей жизни. А так место отличное. Знал бы ты, сколько народу засыпало в свое время на этих сидениях…

Джек дунул на окоченевшие руки и вдруг ясно представил все то, о чем парень поведал ему в нескольких фразах. В истерзанном воображении появились новые картины, сменяющие друг друга одна за другой, как кадры старой фотопленки в мерцающих лучах проектора. Он увидел этот же автомобиль, только чуть более новый и свежий, поставленный заботливо на четыре белоснежных кирпича, и почувствовал летний жар, который тут же охватил тело, бережно обнимая продрогшую спину – а внутри трое мальчишек, и случайный прохожий заметит лишь темные тени растрепанных голов. Улыбнется каким-то своим мыслям и пройдет дальше, так и не узнав, что дети прислонились к холодной коже и шепчутся о чем-то, передавая друг другу бутылку ледяного лимонада, а иногда просовывая руку в огромную пачку с конфетами, чтобы бросить очередную тянучку в рот и снова стать частью прерванного разговора. Дауни подошел ближе, заглядывая внутрь салона через темное стекло задней двери, и вообразил на миг нечто другое: живо перед ним появились те же юноши, но года на два или три старше. Вот они раскладывают в центре салона стопку разноцветных карт, замасленными пальцами извлекают из карманов мятые купюры, блестящие и уже потемневшие монеты, болтики, значки, металлические шарики и прочий хлам, судьба которого определится здесь же под жадными глазами каждого из игроков.

Взгляд на сиденья – ведь, наверняка, Картер приводил сюда своих самых податливых подруг, которые если и не умны или искренни, то чертовски хорошо целуются и смешно надувают подкрашенные губки. Джек перевел затуманенный взгляд на своего спутника, возившегося с ключами у водительской двери, и представил, как тот сливался в едином движении с прекрасными девушками, каждая из которых считала себя особенной и незаменимой, не понимая и не догадываясь даже, сколько потерявших значение слов услышала эта самая машина, сколько блаженных мгновений и секунд успела впитать в себя, и все это время смиренно молчала, не в силах поведать миру о происходящих внутри нее историях. Как женские острые ногти оставляли на кожаной обивке рваные борозды, будто отметины собственника, обозначающие его давно забытое присутствие; а в скрытых от даже самых внимательных глаз щелях и лазейках – память десятилетий, сохранившаяся в куче оберток, пепла, пыли, зацепившихся за угол темных и светлых волос, обрывков бумаг и изорванных краях пропускных билетов… И эта самая машина бережно хранила каждую забытую или намеренно оставленную там вещицу, смиренно оставаясь в одном положении, впившись выступами ржавых деталей в промерзшую до самой глубины землю.

– Мне тут должны были оставить кое-что, – нарушил тишину Картер, все же справившись с дверью и поспешно заводя двигатель. – Сейчас прогреется, и посмотрим.