Запас прочности

– А ты думал как? Война – работа серьезная. И платят тут кровью. Так что надо поднапрячься и сделать ее качественно и до конца. Вопросы?

Поляков пожал плечами.

– Вопросов нет.

– Тогда вперед.

Димка подумал: «Знать бы еще точно, где этот перед». И рванул за командиром.

Но оказалось, что Деркач знал, где перед. И немецких наблюдателей они уничтожили под подбитым Поляковым танком, и своих разместили под бронемашиной, только другой, поближе к немецким позициям. И бойцов рапределили по-новому в опорных пунктах. А насчет заградотрядов провели беседы с красноармейцами и командиры взводов.

Как специально, почти двое суток фашисты их не тревожили. Разведка доложила, что немцы тоже готовятся к обороне: у Малеева появились колючие заграждения и минные поля.

Утром на позиции роты появился Савельев. Теперь он был командиром батальона. Его предшественник ушел на повышение.

– Ну как ты тут? Освоился? – пытливо взглянул комбат на Деркача.

– А как же? – ответил тот с усмешкой. – Да у меня и выбора не было.

– Ну-ну, – покачал тот головой. – Пошли, посмотрим, что ты тут перестроил.

Они двинулись по траншее. Вскоре Савельев тормознул, кивнул на останки сгоревшего танка, повернулся к Полякову.

– Как с крестником твоим? Разобрались?

Димка не успел слова сказать, вмешался Деркач.

– Естественно. Ночью ребята сработали. Аж три фашиста там заседали. Со всеми разом и разобрались.

– И как же?

– Да запросто. Тут же чистое поле. Ребята наши, как пластуны заправские, сторонкой, сторонкой, а потом с немецкой стороны подкрались. А там, под танком, немецкий порядок: плащ-палатка аккуратно расстелена, с нашей стороны бруствер, на нем бинокль. Красота… Ребята уж думали немчура на ночь к своим перебралась, потом слышат – внутри они по-своему тихонько лопочут. Ну, сержант этот, как его? – повернулся Деркач к старшине Старикову, сопровождавшему их.

– Семёнов, – подсказал тот.

– Это у которого под Брянском брата убили? – подал голос Поляков.

– Ну да, – отозвался старшина.

– Так дальше что? – не выдержал Савельев.

– Что дальше… Семёнов лимонку нежненько так сверху в танк и опустил. Там же дырка большая, на месте башни-то… Ну, и готово. Всех троих одним махом.

– Одним махом, – эхом повторил комбат. Помолчал. – А может, языка надо было взять?

Поляков промолчал, не сказал, что Семёнов языка брать не собирался. А Деркач вступился за него.

– Видно, ситуация не позволила.

Они прошли по всей позиции роты. Кое-где комбат задерживался, коротко беседовал с бойцами. У пулеметчиков проверял обзор, сектора обстрела. На правом фланге остановился у пожилого бойца с немецким пулеметом. Кивнул на него.

– А эта машинка откуда? – Как будто про себя протянул: – Машиненгевер…

Поляков пояснил:

– Да это мы в Малеево прихватили. Вы ж там были…

– Были… – задумчиво протянул комбат. – И как? – поинтересовался он у пулеметчика.

Тот пожал плечами.

– Да в бою еще не пробовал. А так, для тренировки пару очередей дал. Вроде нормально бьет.

– Ну, – сказал Савельев, – бей!

А потом, отозвав его в сторонку, тихо, почти шепотом, добавил:

– Знаю, что пулеметы эти хороши. Только ты их вслух особо не расхваливай. Усек? А то начнешь рассказ здесь, а заканчивать будешь где-нибудь в Сибири. В лагере.

Лицо у Деркача побледнело, вытянулось. Он хотел что-то сказать, но Савельев остудил его.

– Ты понял? Хвалить оружие противника – последнее дело. Кое-кто не поймет. Я сам в разведке немного послужил. Знаю. Так что, когда вдвоем с тобой чай будем пить, расскажешь. И то – с оглядкой. А больше – ни гугу. – Повторил: – Понял?

Деркач сглотнул слюну, внезапно заполнившую весь рот. Повел плечами, для чего-то оглянулся, кивнул.

– Понял.

– Ну вот. Пулеметы хороши, но твоих слов я не слышал. – Потом добавил: – И смени позицию пулеметчика. А то эти тренировочные очереди немцы, что под танком сидели, небось засекли. Так что первая мина в эту точку и прилетит. А место это оставь как запасную позицию. Потом в бою сориентируешься.

Деркач кивнул, многозначительно сказал:

– Все по всем вопросам понял.

Савельев повернулся к сопровождающим. Задумался о чем-то. Потом спросил:

– А как с питанием? Горячим бойцов успеваете кормить?

– Пока тихо – успеваем. Ну а если бой… тут уж не загадаешь, как будет, – ответил Стариков, почесав за ухом. – Есть другая проблема. Вши так заели – мочи нет. Вот бочку с трудом нашли. Одежку прожаривать будем. – Вздохнул. – Другой управы на эту гадость нет. Одна надежа – прожарка. А на это время нужно. Ежели завтра фашист день помолчит – успеем.

Савельев покачал головой.

– Да, это тоже проблема. Но, как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай. – Обернулся к Деркачу. – Может, в ночь и начнете? Подальше в лес зайти можно, сверху чем-то прикрыть…

Деркач не согласился:

– Это ж не на час работы. Людям всю ночь не спать. А если завтра бой? Воевать лучше вшивым, чем сонным. Злее будем.

Савельев кивнул.

– Тоже верно.

Проводив комбата, ротный надолго задумался. Потом спросил Полякова:

– Слушай, я, может, что-то не то ляпнул, комбат вроде недовольный ушел?

Димка пожал плечами.

– А мне показалось, что ушел он очень даже довольный.

– Да? Ну ладно. Если что не так – переживем. – И добавил свое любимое: – Живы будем – не помрем. – Потом спросил неожиданно: – А что это он насчет танка говорил? Крестником каким-то тебя назвал?

Поляков пожал плечами.

– Да не бери в голову. Мелочи это.

– Мелочи… – недовольно протянул Деркач. – Для кого-то, может, мелочи. А для меня мелочей не бывает. Ну? Колись!

– Да что колоться? Я этот танк в первом же бою подбил. Ну и что?

Деркач вздохнул, покачал головой, похлопал его по плечу.

– Скромняга… Орден тебе за это причитается. Ладно, после победы получишь.

А с рассветом на роту обрушилась лавина огня. Минут двадцать сотни снарядов и мин перепахивали нашу оборону. Поляков изо всей силы вжимался в дно траншеи. Понимал, что надо поднять голову, осмотреться, оценить обстановку. Но сил на это не было. Как будто ненасытный молох вжимал его тело в землю. И он не мог пересилить неведомо откуда навалившийся на него мучительный страх. Порой сверху сыпались земля, клочья дерна, песок. Стенки траншеи вздрагивали и гудели. Огонь был такой плотный, что свиста снарядов и мин почти не было слышно. Только взрывы. Не отдельное уханье разрывающихся боеприпасов, а сплошной гул. Потом этот гул стал медленно удаляться. Немцы перенесли огонь в глубину обороны. Поляков приподнял голову. И вовремя – над ним уже навис Деркач. Крикнул в самое ухо:

– Ну как, живой?

Поляков скорее прочитал это по губам, чем услышал – уши заложило. Он отчаянно замотал головой, зажал голову руками. Перед ним мелькало лицо командира с открытым в беззвучном крике ртом. Он сел, облокотившись на стенку траншеи. Деркач ладонями плотно зажал его уши, надул щеки, и Димка понял, что нужно делать. Он поднатужился, как бывало в детстве, когда после купания в ставке надо было выгнать воду из ушей. Что-то внутри него щелкнуло, и слух возвратился. Окружающий мир ожил.

– Ну? – снова склонился к нему ротный. – Порядок? Давай вперед. Глянем, чего тут фашист наворотил.

И они двинулись по траншее. Вся позиция была изрыта разрывами снарядов. Но потери оказались меньше, чем можно было ожидать при виде той страшной картины, что представилась их глазам: трое убитых и шестеро раненых. Ранеными занимались санитары. Убитых быстро убрать не удалось: от немецких позиций на них уже двигались танки. Поляков начал считать: один, два, три… После девятого бросил – не до счета было. Удовлетворенно подумал: «Хорошо, что все на месте. Никто не сдрейфил, не рванул назад». Заорал что было мочи:

– Приготовиться к бою!

Но рота и без его команды готовилась.

Танки между тем открыли огонь. Снаряды летели поверх голов и взрывались где-то в тылу.

– На психику давят, – прохрипел возвратившийся Деркач. Спросил: – Ну, как у тебя? Порядок?

– Порядок.

– Вижу. Держись, я на КП.

Поляков молча кивнул.

Сорокапятки открыли огонь. Димка обернулся. Стреляли только две пушки. «Третью, видно, накрыли, – подумал он. – Хреново». И двинулся в сторону Ковбасюка. Нужно было проверить, как он справляется с новой должностью. Поляков бросил взгляд в тыл. «Может, третье орудие починили»? И челюсть у него отвисла: из леса выползали наши танки! Сначала не спеша, а потом чуть ли не все разом пыхнули выхлопными трубами, выпустив облачка сероватого дыма, и ходко рванули вперед. «Теперь посмотрим, чья возьмет»! Наши танки, легко преодолев траншею, вышли на поле боя. Началась танковая артиллерийская дуэль.

Вдали показалась вражеская пехота. Димке пора было приниматься за дело. Общие команды подавать было бессмысленно: кто их услышит? И он, двигаясь от бойца к бойцу, каждого просил не пулять в божий свет, а стараться вести прицельный огонь. Красноармейцы вели себя по-разному: одни действительно старались стрелять прицельно, другие просто палили вперед, подавляя навалившийся страх, некоторые же сидели на дне окопа.

– Ну что, страшно? – наклонился к одному из них Поляков. – Давай вставай, стрелять надо.

Тот медлил.

– Ну!!! – прикрикнул Поляков. – Что, в штаны наложил? А мать твою и жену кто защищать будет? – Сменил тон. – Давай, давай. Ты ж знаешь, тут кто кого. Или ты, или тебя. Давай!

Подхватил бойца за ворот бушлата, помог встать. Тот припал к винтовке, выстрелил не целясь.

– Ну хоть так. Сноровка в бою придет.

На поле боя уже горели три наших танка и два фашистских. В это время из леса появился еще один наш танк. Большой, тяжелый. Казалось, не спеша перевалил через траншею, остановился, повел стволом. Грохнул пушкой. И сразу попал. Еще выстрел, снова попал. Пять выстрелов успел за несколько минут сделать этот красавец, и три немецких танка пылали ярким пламенем. Остальные попятились назад. «Во дает!» – восхитился Поляков. И заорал:

– Приготовиться к атаке!

Странно, но страха в этот момент он не испытывал. Только азарт. Азарт боя. Может быть, это был тот азарт, который он ощущал в прошлой, победной контратаке, а может быть, это было чувство превосходства над теми, кто сидел на дне траншеи. Кто знает? Он уже готов был выскочить из окопа, чтобы увлечь за собой взвод. Но тут один из его пожилых бойцов дернул Димку за край шинели, крикнул, кивнув головой куда-то в тыл:

– Гляди, старшой!

Поляков обернулся. «Мать честная!»

На краю леса показалась наша кавалерия! Лошади теснились по всей опушке. Потом плотной колонной рысью двинулись вперед. Поляковские бойцы присели в окопах, и кавалеристы, легко преодолев траншею и рассыпавшись по полю лавиной, с шашками наголо и гиканьем понеслись вперед. Вот это была картина! У Димки от восторга дыхание перехватило. Но он быстро с этим справился и заорал что было мочи:

– Братцы! В атаку! Бей фашистов!

И сам ловко выскочил из траншеи, увлекая за собой подчиненных. Танки и кавалеристы оторвались от пехоты. Казалось, грохот боя переместился вперед, и они просто бежали. Задыхаясь, падали, вставали и снова бежали навстречу врагу, будто не было там, впереди, смерти. А была только победа! Бежали молча, изо всех сил, словно боялись, что танкисты и кавалерия сокрушат вражью силу и одержат победу без них. Поляков на бегу успевал поглядывать на своих спешащих рядом бойцов и думал: «На этот-то раз назад из Малеева не уйдем!»

Вспомнил даже малеевского деда, которому обещал вернуться.

А потом… Потом ликование и ощущение праздника победы враз закончилось. Нашу кавалерийскую лаву как бритвой срезало. Она мгновенно поредела, рассыпалась. Будто наткнулась на невидимое препятствие. Стена огня встала перед нею. Всадники падали с коней. Лошади, не чуя хозяйской узды, бросились врассыпную. Кавалеристы залегли. А немецкие пулеметы строчили и строчили не переставая. Поляковцы, приблизившись к смертельной черте, тоже попали под сплошной огневой вал и вынуждены были залечь. Головы не поднять. Загорелось еще несколько наших танков.

«Все, амба, – подумал Поляков. – Не взять нам на этот раз Малеево». А в небе показались фашистские самолеты. Они сверху поливали наступавших свинцовым дождем, сбрасывали бомбы и с воем уходили в высоту, чтобы их место тут же заняли другие. Казалось, этим фашистским ястребам не будет конца. И они, чувствуя полную безнаказанность, вели себя по-хозяйски. Некоторые на бреющем полете опускались почти до самой земли, пролетая чуть ли не по головам наших бойцов. И стреляли, стреляли, стреляли…

Поле было ровным, и каждый его метр оказался пристрелянным фашистскими пулеметчиками и снайперами. Повсюду лежали бездыханные тела красноармейцев. Слышны были стоны раненых.

Но некому было оказать им помощь. Стоило кому-то поднять голову или зашевелиться, лавина огня обрушивалась на это место. Так прошло несколько часов. Помощи ждать было неоткуда. Оставалась одна надежда – темнота. Но до вечера было еще далеко.

Немцы тоже затаились у себя. Видно, и им наступать было некем. И по залегшим красноармейцам они из пулеметов палить перестали. Но их снайпер работал четко – головы не поднять.

– Димон, Димон, – услышал Поляков чей-то голос.

Осторожно повернул голову. Семёнов. «Уже и панибратство пошло, как на эшафоте перед казнью. Там же все равны: и генерал, и рядовой, – подумал Димка. – Да не время сейчас уставы читать. Может, и правда перед смертью».

– Ну, – откликнулся он.

– Тут метрах в трех за тобой и чуть левее воронка здоровая. Я щас каску подниму, пока они в нее палить будут, рвани туда. Потом я так же. Там и договоримся, шо дали делать. Лады?

– Лады.

– Когда готов будешь, дай знать.

Поляков собрался, приготовился к броску. Крикнул:

– Готов!

Через несколько секунд хлопнул выстрел. Но Поляков был уже в большущей воронке. Сел на дно, смахнул со лба пот. И тут же услышал:

– Здоров?

– Здоров. Как ты?

– Я тоже. Ты, когда каску поднимать будешь, дай знать.

– Добро.

Поляков набросил каску на штык, поднял винтовку, одновременно крикнув:

– Давай!

Через несколько секунд Семёнов тяжело плюхнулся в воронку к Димке. Бросил винтовку, сел, тяжело выдохнул. Перекрестился, сказал:

– Ну вот. На все божья воля. Живы.

Только потом взглянул на Полякова. Спросил:

– А вы как?

Как будто и не было панибратского «Димона».

Поляков показал ему свою каску с дыркой.

– Точно бьет, сука.

Семёнов показал свою. Тоже дырка, но сбоку.

– А в меня похуже. Но будь голова в ней – амба! – Помолчал. – Дальше-то что?

Димка пожал плечами.

– Дальше ты таким же макаром к нашим подашься. Тут чуть в сторонке и ближе к нашим лошадка лежит, за нее схоронишься, потом присмотришь еще что-то. Здесь все поле воронками перепахано. Я помогу. Мне каски не жалко.

– А ты? – удивился Семёнов.

– А мне никак нельзя. И взвод, и вся рота тут. Получится, что один я сбежал. Я уж дождусь темноты да со всеми отходить буду. Тут, в этой яме, – он похлопал ладошкой по дну воронки, – сутки сидеть можно. А ты там доложишь, как рота погибала. Такие, брат, дела.

– Не, – замотал головой Семёнов. – Так дело не пойдет. – Вместях, так вместях.

Но Поляков настоял на своем.

Семёнов рванул-таки к лошади, оттуда крикнул, что жив и не ранен. Потом он и до своих добрался успешно. А в каске Полякова появилось пять новых дырок. К вечеру в поляковской воронке собралось шестеро. Все по «почину Семёнова», как определил этот прием Димка. Сам он немного пострадал: одна пуля, пробив каску, попала в штык винтовки и срекошетила в голову. К счастью, прошла по касательной, только содрав кожу у виска. Особого вреда здоровью не нанесла, но кровь залила всё лицо. По темноте бойцы кто как: ползком, перебежками, а то и бегом – возвратились на свои позиции. Утащили вместе с санитарами с поля боя и раненых. До убитых дело не дошло. Ночь прошла спокойно.

А утром немцы снова оживились, пошли в атаку. Впереди танки. Однако повторилась картина прошедшего дня. Из лесу выкатился наш тяжелый КВ. И сразу изменил картину боя. Несколько выстрелов – и фашисты попятились, оставив на поле несколько пылающих машин. А КВ продолжал не спеша палить по немецким позициям.

– Напрасно он так, – прохрипел припавший к биноклю Деркач. – Немцы вояки серьезные. Найдут на него управу. Закопаться бы ему, а не выставляться, как на параде.

Танкисты как будто чувствовали свою безнаказанность и, видимо, бравировали этим. Несколько снарядов уже попали в танк, оставив на нем отметины, но пробить броню не смогли.

– Напрасно, напрасно, – морщился Деркач. Вздохнул. – Ладно. Помог с танками и хорошо. А нам теперь с пехотой управиться надо. – Снова вздохнул: – Жаль, людей маловато осталось… А во втором взводе и ни одного командира. Ну давай, шуруй тут, а я пошел. Гляну, как они там.

И Поляков тоже двинулся по траншее. Потери были большие. Во взводе осталось семнадцать человек, но на дне окопов никто не отсиживался.

– Без команды не стрелять, – дал Димка команду. И добавил уже не так громко: – Подпустим ближе, чтобы бить наверняка.

Метров за сто до наших позиций немцы перешли на бег. Вот тут их и встретили огнем. Поляков не ограничился наблюдением за полем боя, а, удобно пристроившись в окопе, стрелял по мелькавшим в прицеле грязно-зеленым фигуркам. И удовлетворенно кивал головой, когда после выстрела они падали. Стрелок он был отменный. Справа от него ловко управлялся с пулеметом пожилой узбек Салимов. «Молодец», – подумал Поляков о пулеметчике, который не спеша, короткими очередями бил точно в цель. И скоро немцы залегли, а потом и вовсе попятились назад.

До вечера рота отбила еще три вражеские атаки, не понеся существенных потерь.

И третий день боя не принес немцам успеха. Все их попытки атаковать были отбиты. Жаль только наш КВ, так много сделавший для успешной обороны. Он сгорел: немцы нашли-таки на него управу – тяжелый снаряд разворотил броневую защиту танка. Лишь одного члена экипажа легендарной машины удалось спасти, остальные погибли.

Следующее утро выдалось тихим. Видимо, и немцы выдохлись – не атаковали.

К полудню небо затянули черные тучи, пошел дождь. Сначала мелкий, а потом будто небо обрушилось на землю – ливень затопил все вокруг. В траншею, как в корыто, дождевая вода сбегала ручьями, и скоро бойцы стояли по колено в воде. А куда было деваться?

Немцы под дождем тоже не атаковали. Наступило небольшое затишье.

Дождь, почти не переставая, шел целые сутки.

На следующий день в полк прибыло пополнение. Остатки деркачевской роты отвели в тыл. Там бойцы смогли обсушиться и обогреться. Закашляла почти вся рота, но серьезно никто не заболел. Пришло время возвращаться на передовую. Дожди прекратились. Ночью уже подмораживало, но это никого не пугало – наша армия перешла на зимнюю форму одежды. Красноармейцы не только просушили промокшее обмундирование, но и тепло оделись.

В первых числах ноября легкий морозец не отпускал уже и днем. Дождь сменился снегом. Поле сразу побелело, хотя снегопад не был сильным. Редкие снежинки кружились в воздухе, мягким ковром устилая землю. Такая погода только радовала бойцов. «Вот теперь фашисты почуют русскую зиму, – шушукались они. – Посмотрим, как эти гады на снегу со льдом попляшут». Они видели, как легко были одеты фашисты.

Вечером в расположении роты появился командир полка комбриг Калашников. Он прошел по позиции, поговорил с прибывшей молодежью. Похвалил Деркача за подготовку к обороне. Напомнил, что оборона – это хорошо, но и к наступлению надо готовиться. Потом обернулся к Савельеву:

– Что-то не вижу я автоматчиков. А ведь мы партию автоматов недавно получили.

Комбат пожал плечами.

– Не видел я ни одного.

Лицо комбрига покраснело. Он потоптался на месте, обернулся к сопровождавшим его командирам. Спросил:

– Где зам по тылу? Где Селихов?

Ответом было молчание, потом отозвался начальник штаба:

– Так он на командном пункте остался.

Калашников обратился к стоявшему поодаль ординарцу:

– Коля, кто тебе автомат выдал?

Тот пожал плечами:

– Так в штабе я его получил, как все…

– Как все, говоришь? – помрачнел Калашников. Обернулся к начальнику штаба: – Где связь? Телефон!

Связист подскочил к нему.

– Есть связь, товарищ комбриг! Кого вызвать?

– КП давай! – подождал ответа. Крикнул в трубку: – Комета? Комета? – Плюнул: – Тьфу!.. Где твой автомат, Трубников? – Дождался ответа. Отдал трубку связисту. Лицо его пошло пятнами, щека задергалась в нервном тике. Помолчал, справляясь с волнением. Сжал зубы так, что они скрипнули. Поднял глаза, обвел ими присутствующих, остановился на начальнике штаба. Губы его подрагивали. – Так, – сказал он, все еще пытаясь унять охватившую его злобу и снизив голос почти до шепота. Шепот казался зловещим. – Так. Значит, штабным автоматы, а здесь, в окопах, и винтовка сойдет? – Да я тебя!.. – Не удержался, сорвался на крик: – Я тебя к стенке! Понял? К стенке!!! – Схватил начштаба за ворот шинели. – Уже не кричал – орал: – Ты понял? Понял?

Савельев бросился к нему.

– Товарищ комбриг, товарищ комбриг! Успокойтесь. Ну успокойтесь же! – тоже кричал он, пытаясь оторвать руки комбрига от начальника штаба.

Тот, белый, как только что выпавший снег, сам с трудом вырвался из рук командира. Губы его дрожали, голос срывался:

– Иван Сергеевич, Иван Сергеевич. Я вооружением не занимаюсь, автоматы не распределяю. Я… я… – Он не мог говорить, голос его дрожал.

Калашников разжал руки, отвернулся. Наступила гробовая тишина. Минуты три все молчали. Командир полка обернулся, ему почти удалось совладать с собой. Глухим голосом он сказал:

– Прости. Нервы… – Перешел на командный тон: – Я пока здесь разберусь. А ты – на КП. Найди Селихова, передай: все автоматы – на передовую. Сюда, в окопы! Все! До единого! Кого увижу в штабе с автоматом – застрелю! Понял? – Снова не удержался, перешел на крик: – И самого его не пощажу! Понял? Все сюда! – Вздохнул. Достал носовой платок, дрожащей рукой смахнул пот со лба. – А бумажки в штабе и с винтовкой писать можно. – Добавил: – Ты понял? Немедленно все исполнить. – Устало махнул рукой. – Все. Иди уж.

* * *

Настал декабрь. Снега не было, но холодный северный ветер гнал по улицам пыль, забирался в рукава одежды и холодил не только руки – душу!

Екатерина Ермолаевна зашла в дом, зябко поежилась, тяжко вздохнула. Не было ей покоя. В доме из продуктов остались только картошка да полбутылки подсолнечного масла. Подошла к мужу:

– Что делать, Федя? Есть совсем нечего. Хоть помирай. – Помолчала. – Да нам, может быть, и пора. А Юрочка с Леной? Им-то за что такое горе?

Не успел Фёдор Николаевич ответить, как в дом вошла Лиза. Раскраснелась. Ловко сбросила с плеч демисезонное пальтишко, заулыбалась, обняла маму, поцеловала ее и счастливо засмеялась.

Екатерина Ермолаевна отстранилась от дочери.

– Чего это ты? – С упреком взглянула на Лизу. – Мы тут с отцом горюем – есть нечего! А ты? С чего веселье такое? – Смягчила взгляд. – Или весточка добрая есть? Не от Димы ли?

Взгляд у Лизы враз потух. Она отрицательно качнула головой, нахмурилась, вздохнула:

– Нет. От Димочки ничего. Ничего на базаре о Димочке не говорят. – И тут лицо ее вдруг снова посветлело, как-то сразу глаза загорелись, сверкнули, и она радостно сообщила: – Я Сашу Беленко там встретила!

Екатерина Ермолаевна с упреком взглянула на нее:

– И што? С чего радость-то такая? Муж невесть где, а ты чужому мужику рада? Счастье какое – Сашку встренула!

Лиза снова обняла маму. Сказала:

– А вот есть радость. Есть. – Помолчала, испытующе переводя взгляд с одного на другого, и выпалила: – Под Москвой наши наступают. Погнали фашистов от Москвы. Бегут они, только пятки сверкают! – И торжественно закончила: – Вот какая у нас радость!

Екатерина Ермолаевна облегченно вздохнула:

– Ну, слава Богу. Правда радость.

Фёдор Николаевич поддержал:

– Это правда радость. Наконец-то… – Покачал головой. – Жаль, что сначала столько дров наломали. Сколь земли фашистам отдали… Что в наступление пошли – хорошо. Только идти теперь далече. Не просто будет отвоевать то, что профунили. За год не отвоюешь, а есть каждый день хочется… Такие вот дела.

Екатерина Ермолаевна возмутилась:

– Что ты, дед, тоску нагоняешь? Отступали – плохо, наступаем – опять плохо! Когда ж хорошо будет?

– Ты, Катя, успокойся. Я и говорю: хорошо, что наступаем… Но есть что будем? – И к Лизе: – Удалось чего продать, дочка?

Лиза потупилась:

– Не удалось. Ничего за нашу одежку не дают. Булки хлеба не купишь! А тут Сашу встретила, он мне про наступление рассказал, вот я сразу домой и побежала, вас обрадовать. – Она с упреком взглянула на родителей. – А вы как будто и не рады.