Запас прочности

Лиза от изумления чуть не упала. Распахнула глаза, осмотрелась, схватила за рукав и быстро затащила его в дом.

На Колю смотреть было страшно. Куда подевался тот бравый молодцеватый красавец, каким он выглядел в довоенные годы? Перед Калугиными стоял моложавый старичок, заросший, небритый, в грязной и оборванной офицерской шинели, висевшей на нем, как на вешалке. Эта худоба и впалые щеки потрясли Лизу. От прежнего Воронкова остались только глаза. Глаза, такие знакомые, почти родные, но такие уставшие… В них была какая-то обреченность, какая-то особая, невозвратная печаль. Сердце защемило, затарабанило, пытаясь вырваться из груди. Но она быстро опомнилась, повернулась к маме.

– Мам, ну что? Воду ставить? Или кормить?

Екатерина Ермолаевна тут же распорядилась:

– Давай, дед, подбрось в печку уголька да пару полешек, чтобы быстрей разогрелась. Лиза, воду! Пару ведер, чтоб помыться хватило. – И к Николаю: – Коленька, раздевайся живо. Все твое спалим. Куда тут в военной форме идти? Дедово оденешь, подойдет по размеру. А разговоры все – что да как, да откуда – потом. Лена, – это уже к внучке. – Бери Юрочку и – к себе в комнату. Нечего тут крутиться, и так места мало. – Кивнула головой в сторону спальни. Добавила: – Давай, давай, шустренько. А я пока чего поесть приготовлю.

Коля беспомощно оглянулся: где ж тут раздеваться?

Лиза сообразила, взяла его за руку.

– Пошли в коридор, сапоги снимем. Видишь, грязи на них вагон. Со всего Донбасса. Потом в спальню ко мне, там разденешься. И не стесняйся – ты дома.

Воронков усмехнулся:

– Со всего Донбасса грязь, говоришь? Бери пошире – чуть ли не от самой границы.

Он быстро разулся, прошел в Лизину комнату, снял все с себя. В одних трусах пристроился на краешке стула.

Лиза быстро собрала его одежду, сунула ее, как в мешок, внутрь гимнастерки, связала рукава, повернулась к выходу. Коля остановил ее, смущенно улыбнулся краешками губ:

– Лиза, ты прости, а пожевать хоть корочки не найдется? Я один сухарик на три последних дня растягивал.

Лиза пожала плечами.

– Да, конечно, Коленька. Мама там суп уже греет. Ты только скажи: сразу давать или после мытья?

Воронков сглотнул слюну:

– Корочку бы сразу, если есть, конечно. Остальное потом.

Лиза кивнула и заспешила из комнаты. Екатерина Ермолаевна оторвалась от плиты.

– Корочку Коле я сама дам. А ты одежку его в сарайку снеси, завтра с утреца сожжем.

Лиза поспешила на выход, плечом толкнула входную дверь, сделала шажок на улицу и… нос к носу столкнулась с Шуркой.

– Ты чего? – ошарашенно спросила она. – Чего по ночам шастаешь?

Шурка пожала плечами.

– А ты чего? Первый раз, что ли? Или ты ко мне в такое время не захаживала? Не ночь пока. Сашка на службу собирается, покормить надо. Я кинулась готовить, а соли нет. Вот я к тебе и метнулась.

Она обшаривала Лизу поросячьими своими глазками. Лиза спрятала за спину Колины вещи. Усмехнулась.

– На службу, говоришь, собирается? Мужиков наших ловить? Или, может, немцам сапоги лизать?

Шурка вздохнула.

– Ладно, Лиза, хватит тебе насмехаться. Неизвестно пока, что лучше: по чуланам прятаться или новой законной власти служить. А муж, он и есть муж. Время покажет, кто прав. – Шурка зло взглянула на Лизу. – Так дашь щепотку соли или откажешь подруге? – Она слегка наклонилась к Лизе. – Только вот чего я тебе скажу: кто прав, кто виноват и кто какую власть признает – пусть мужики наши разбираются. А мы с тобой подругами были, подругами и должны остаться.

Хотела Лиза сказать ей, что подругами они никогда не были, разве что учились в одном классе, но смолчала. Сейчас ей нужно было только одно: чтобы Шурка побыстрее убралась.

– Ладно, – сказала она. – Подожди, сейчас вынесу.

Повернулась неловко, пряча Колины вещи от Шуркиных глаз, пошла в дом. Но та ждать не стала – тут же юркнула следом. И, конечно, взгляд ее уперся в Колины сапоги. Она встала как вкопанная.

– Чо, – спросила Шурка ошарашенно, – Димка вернулся?

Лиза застыла. Подумала: «Дура я. С чего я с этой сучкой полицейской цацкаюсь? Нужно было дверь перед ее носом захлопнуть, так нет – неудобно! А теперь думай, как выкрутиться…» Она постояла молча, собираясь с духом, потом обернулась.

– Ты что, сдурела? Дима в Москве, куда ему возвращаться? Сапоги это Мотькины. Раздобыл где-то. Вроде у итальяшек выдурил.

Шурка закивала:

– Ну да. Ну да.

И повернулась, собираясь уходить.

Лиза окликнула ее:

– Ты куда? Или соль уже не нужна? Куда собралась?

Иванкова обернулась. Растерялась, замямлила:

– Я… Да я это… Я это… – Нашлась. – Ты, Лиз, прости меня, дуру. Тут с этими делами, с немцами этими, совсем голову потеряла. Как больная. И с Сашкой тоже: он то валяется в койке по полдня, то срочно ему нужно, как сейчас. Как на пожар. Замоталась я совсем. Прости. Ну соль мне нужна. Конечно, соль. Только быстренько, а то Сашка совсем не в себе. Как бешеный.

Лиза недовольно проворчала:

– Стой здесь, там батя совсем раздетый, купаться собрался. Вынесу.

Она метнулась в комнату, бросила маме:

– Шурка за солью.

Отсыпала соли в кулек, вынесла.

– Бери. Да не переживай. Сейчас все на взводе. Время такое. Корми мужа. – Не удержалась, добавила: – Пусть подавится.

Шурка зло зыркнула на нее и шмыгнула за дверь.

Лиза подождала минутку и побежала в сарай. Бросила все и бегом обратно. Запыхалась.

– Ну все, – сказала, отдышавшись. – Эта сучка полицейская не за солью – на разведку прибегала. Так что некогда Коле ни есть, ни купаться. Сейчас здесь немцы будут. Давай, мам, собирай продукты, я Колю провожу к кому-нибудь из наших. Сейчас сховаться надо побыстрее, все остальное потом. – И к отцу: – Пап, одежку приготовил? Давай быстрее. – Она засуетилась, тело ее била мелкая дрожь. – Быстрее, быстрее, не успеем.

Николай, несмотря на слабость, оделся быстро. Екатерина Ермолаевна собрала в узелок продукты, сунула в руку Коле, и тут силы оставили ее. Она тяжело упала на табуретку, заплакала.

– Коленька, прости, что так выпроваживаю из дома. Прости. – Слезы ручейками стекали из ее глаз. – Прости, родной.

Он подошел, обнял, прижал ее голову к груди. Прошептал:

– Ну что вы, что вы, Екатерина Ермолаевна, не надо. Я все понимаю. Обойдется, будет и на нашей улице праздник.

Екатерина Ермолаевна слегка отстранилась от него, взглянула в глаза, тихонько сказала:

– Не Екатерина Ермолаевна я тебе, а мама. Так и зови меня, сынок.

Вмешалась Лиза.

– Мам, некогда в любви объясняться, бежать надо. Кивнула отцу. – Прощайтесь. Бог знает, когда свидетесь.

Быстренько накинула старенькое свое пальтишко.

– Все. Я выгляну, как там.

Она шагнула в коридор, открыла дверь и… опрокинутая мощным ударом влетела в комнату. Следом, криво усмехаясь, ввалился Степанко. Перебросил винтовку в правую руку, оглядел присутствующих. Увидев Воронкова, разочарованно оскалился:

– А, это ты, комиссар? Я уж думал цыган Лизкин домой пожаловал, навоевался.

Взял винтовку наперевес, почесал за ухом. Бросил:

– Ну да ладно, на худой конец и ты сойдешь. – Кивнул Николаю. – Давай двигай в угол, а то посреди комнаты стрелять неохота – всю хату кровянкой зальешь.

Он повел стволом в сторону Екатерины Ермолаевны, пытавшейся двинуться к нему. Покачал головой.

– И не думай. Пристрелю. Лучше дочкой своей, дурой, займись. – Повернулся к Воронкову. – И ты не думай. – Дослал патрон в патронник. – Лучше, конечно, Димку вашего пристрелить. Да ладно, в другой раз. А ты, кому сказал, двигай в угол!

Николай прошипел:

– Сволочь.

И отошел в угол комнаты, стал там, опустив руки:

– Ну что, здесь стрелять будешь или выйдем?

Лиза застонала, попыталась сесть, встряхнула головой, потерла ушибленную скулу, затылок. Она постепенно приходила в себя, хотя Сашка виделся ей все еще в тумане. Фёдор Николаевич помог ей встать, усадил на стул. Взглянул на полицая и сказал, покачав головой:

– Ну и подонок же ты! Лизу-то за что?

Сашка криво ухмыльнулся.

– За что? Она знает, за что. – Кивнул Николаю. – Ты, я вижу, уже собрался. Давай выходи.

В это время входная дверь открылась. Повеяло холодком, в коридоре застучали сапоги. В комнату ввалились немцы: офицер и два солдата. С ними незнакомый полицай. Тот сразу воскликнул:

– Так вот он, – указал пальцем на Николая. – Мне Сашкина женка так и сказала: здесь он. – Кивнул Сашке: – Здорово, Санек. Ты уже успел! Медаль зарабатываешь? Молодчага.

Офицер с пистолетом в руке приказал Воронкову:

– Хенде хох!

Николай с тоской окинул фашистов взглядом. Рук не поднял. Вошедший с немцами полицай подошел к нему.

– Ну шо, не понял? Давай хендехохай, а то на месте пристрелю, комиссарская морда. – И видя, что Воронков рук не поднимает, ткнул стволом винтовки ему в подбородок. Промычал: – Ну-у-у…

Солдат навел автомат на Николая, передернул затвор.

Екатерина Ермолаевна не удержалась:

– Коля! Коленька, ну подними ты руки, пристрелят ведь, кому лучше?

Степанко тоже не сдержался:

– Ну ты, сучонок! Поднимай руки, поднимай, откомиссарился…

Лиза со страхом и ненавистью смотрела на все это из своего угла. Встретилась взглядом с Николаем. Прошептала еле слышно, кивнув головой:

– Подними, подними, Коленька.

Николай медленно поднял руки.

Сашка осклабился:

– Ну вот, так-то лучше.

Офицер кивнул на дверь:

– Геен. Шнель.

Николай пошел к выходу. Один солдат двинулся впереди. В коридоре Воронков остановился, потянулся за сапогами, но его опередил Степанко. Схватил их, усмехнулся:

– Обувку захотел? Так она тебе больше не понадобится!

Размахнулся и с силой забросил сапоги в комнату, подтолкнул Воронкова к выходу. Сказал с издевкой:

– Сапоги ему, барину, подавай. И без сапог сдохнешь.

Они ушли. Коля Воронков, за ним автоматчик и следом на некотором расстоянии остальные.

Дождь все моросил. Екатерина Ермолаевна и Лиза словно приросли к калитке, глядя вслед печальной процессии и понимая, что Колю они больше не увидят. Понимал это и Воронков.

Отойдя от дома Калугиных метров на двадцать, почти скрывшись за пеленой дождя, обернулся и поднял руку, навсегда прощаясь с любимыми людьми.

Неслышными шажками сзади подошел к женщинам Матвей. Спросил:

– Николая забрали?

Екатерина Ермолаевна с Лизой от неожиданности вздрогнули, как по команде обернулись. Лиза с возмущением накинулась на брата:

– Ты что? С ума сошел? Тут и так коленки ходуном, сердце обрывается! Я чуть не упала! Мало нам фашистов, так ты еще пугаешь! Откуда ты взялся?

– Да здесь я был, за сараем прятался. – Он кивнул вслед ушедшим. – Видать, Сашкина работа? – Вздохнул: – Ничего. За все гад ответит. А как Коля у нас оказался?

Екатерина Ермолаевна взяла его за руку.

– Пошли в дом. Там и поговорим.– И задумчиво, как бы про себя, прошептала: – Сашкина, Шуркина, какая разница? Носит же земля таких тварей… И куда Боженька смотрит…

Она заплакала.

* * *

Издали танк казался не таким уж страшным. Полз уверенно. На броне сидели пехотинцы. Из ствола периодически вырывался сноп пламени, грохот выстрелов тонул в общей канонаде боя. Поляков припал к прицелу ПТРки, но ему мешал дуб, маячивший как раз между ним и танком. Видно было, что дуб еще не окреп, не вошел в силу, однако крона его уже сформировалась, и ствол казался довольно крепким. «Неужели на дуб попрет?» – недоумевал Димка. Федя Ковбасюк, молоденький солдат, второй номер, не мог сдержать волнения и боевого азарта, сменившего страх:

– Товарыщ старшина, ну товарыщ старшина, стрэляйтэ, ну стрэляйтэ, ну шо ж вы? Ну стрэляйтэ…

Поляков повел плечами, процедил сквозь зубы:

– Заткнись…

Он все время держал танк на прицеле, но стрелять не спешил, мешал ему этот самый дубок, одиноко стоявший среди поля. А танк, казалось, специально на него нацелился. Поляков все же решил, что у фашиста крыша не поехала, дубок-то крепкий, объезжать его немец будет, повернется боком, тогда и пальнуть можно.

Прослужив в армии больше двух лет, Димка танк вблизи никогда не видел: какие танки на продскладе? Да и в полку НКВД их не было. Из гусеничных машин он видел только трактора у себя на Донбассе. А те перед поворотом притормаживали и маневр осуществляли почти на месте.

Вот Димка того же и от фашистского танка ожидал. А пока танк двигался по прямой, и этот дуб постоянно маячил между его глазом и танком. Пэтээровец Димка был никакой – это большущее ружье он держал в руках первый раз в жизни. Его хозяин, сраженный осколком, лежал тут же на дне траншеи. Молоденький второй номер, Ковбасюк, оставшись один, совсем растерялся, и Поляков подхватил противотанковое ружье. «Невелика наука, – подумал он, – ружье и ружье, только чуть побольше, справлюсь». Вот теперь и выцеливал он этот проклятый танк, беспокоясь о том, чтобы врезать по цели, а не в дерево.

Танк прибавил ходу, и Димка понял, что лихой фашист сворачивать не собирается – решил подмять дуб своей махиной. «Ну давай», – шептал Димка, теперь уверенно держа его под прицелом. Немцы горохом посыпались с брони, а танк, со всего ходу наскочив на дерево, на какой-то миг слегка вздыбился над ним, тут-то Димка и нажал на спусковой крючок. Танк как будто вздрогнул, на мгновение замер и… взорвался. Башня улетела в сторону, из танкового нутра повалил черный дым. Димка покачал головой, почесал затылок и в изумлении протянул:

– Вот это да-а-а… Неужели я? – Погладил ружье, протянул: – Хороша машинка.

Ковбасюк ошарашенно смотрел на взорвавшуюся махину.

Слева к Полякову привалился подбежавший по траншее капитан, прохрипел:

– С почином, старшина. Молодец. – Кивнул на танк: – Это у него боекомплект взорвался. – Тяжело вздохнул. – Ты только не расслабляйся. Гляди вперед, у них этих коробок с десяток будет. Воюй.

Похлопал его по плечу и рванул дальше по траншее.

А Поляков, дернув затвор, крикнул Ковбасюку:

– Патрон!

Однако подбить второй танк в этом бою у него не получилось. Стрелять-то он стрелял, но, то ли мимо, то ли угол прицеливания был не тот, и заряды скользили по броне, не причиняя ей вреда.

Но не один Поляков палил по танкам. Еще пять машин догорало на поле боя, три вдалеке – артиллерия сработала, две у самых наших окопов, а еще два танка проскочили через траншею и подбирались к сорокапяткам. Поляков мельком успел увидеть их за спиной. «Ну, пять подбили, с двумя там ребята управятся», – подумал он. Размышлять было некогда – пехота фашистская наседала. Немцы уже шагах в пятидесяти. А команды никакой нет. «Где ж этот капитан?» – с тоской подумал Поляков. Не мог он знать, что капитан с простреленной головой лежит на дне траншеи почти рядом с ним.

Димку била мелкая дрожь. Он окинул взглядом поле боя. Винтовочный наш огонь, казалось, не причинял фашистам вреда. Они густой цепью двигались вперед. Шли ускоренно, уверенным шагом. Поблескивали штыки винтовок, автоматы у пояса периодически вспыхивали огоньками очередей. «Мать твою, – пронеслось в голове, – как их много. Не устоим». Кто-то из бойцов дернулся назад. Поляков оглянулся. «Суки!!!» Но не стрелять же по своим. Сердце готово было выскочить из груди. Мелькнули в памяти лица мамы, Лизы, детишек. Стало страшно. Этот страх, вперемежку с отчаянием и ненавистью к фашистам, сжал его сердце. «Что же делать? Что делать? Вот и смертушка моя пришла». А немцы – вот они! Шагах в тридцати… Уже и побежали. В окопе не отсидеться! Нервы у Полякова не выдержали. Он схватил свой карабин с примкнутым штыком. В голове пронеслось: «Была не была! Где наша не пропадала!» Какая-то неведомая сила пружиной выбросила его из окопа. Он заорал:

– Братцы! Бей фашистов!

И бросился вперед. Если бы потом у Димки спросили, о чем он в тот момент думал и на что надеялся, ответить он бы не смог.

Тогда он еще не понял, что это отчаяние и ненависть погнали его вперед. Димка сразу не заметил, что не одинок, что слева и справа в контратаку бросились и его товарищи. Они бежали молча, стиснув зубы. И это молчание было страшнее грохота боя.

Поляков не просто бежал, а нацелился на конкретного немца, опережавшего на несколько шагов своих товарищей. Димка сразу заметил, что был фашист молод и здоров. Он что-то орал, но голос расслышать было невозможно. Мелькнуло только: «Ори, ори, красномордый. Недолго осталось!» Тут они сблизились. Немец выбросил вперед руку с винтовкой, но Димка этого и ждал, он ловко отбил выпад фашиста. Дистанции для замаха у него не осталось, мордатый со всего маху чуть не врезался в Полякова, и он врезал немцу ногой пониже живота. Гримаса удивления и боли исказила лицо фашиста, нижняя челюсть отвисла, и он стал падать прямо на Полякова, но Димка уклонился, перехватил карабин и со всего маху дал ему прикладом прямо в лоб. Тот кулем свалился наземь. «Получай привет с Донбасса!» – Дмитрий бросился дальше, к следующей жертве.

А слева и справа наши бойцы уже крушили наступавших. Фашисты явно не ожидали от красноармейцев такой прыти. Это было свежее пополнение, прибывшее откуда-то не то из Франции, не то из Бельгии, еще не познавшее русского штыка.

Поляков притормозил, оглянулся. Повсюду наши брали верх. Фашисты пятились. Чуть правее Димка увидел Фёдора. Тот ухватил ПТР за ствол и этой двухметровой дубиной крушил обступивших его немцев. «Ну дает!» – восхитился Поляков и с криком «Держись, Федя! Подмогну!» бросился на помощь. Одного в упор застрелил, второго заколол штыком. Двух других Фёдор уложил прикладом ружья. В этой заварушке они несколько отстали от рвущихся вперед красноармейцев. Поляков все же успел похлопать своего второго номера по плечу. На ходу бросил:

– Ты как, браток? В поряде?

Тот так же на ходу ответил:

– Та що мэни зробыться? Порядок.

Поляков кивнул:

– Добрэ. Ну давай догонять своих.

И они кинулись вперед.

Немцы сопротивления больше не оказывали. Они бежали. Бежали, с ужасом оглядываясь на настигавших их наших бойцов. Падали, сраженные штыками и пулями. Падали на сырую от недавно прошедшего дождя русскую землю, оборачивались с умоляющими взглядами и поднятыми руками. Но в плен их брать было некогда: рукопашная, она и есть рукопашная. Бойцы, не останавливаясь, стреляли в них, кололи штыками, вымещая скопившийся гнев за погибших друзей и товарищей, злость за наши неудачи, за долгое отступление, за покинутые города и поселки. Кажется, в глазах каждого красноармейца читалось одно и то же: «Мы ж вас не звали! Так сдохните на нашей земле! Нет вам пощады!»

Так бегом пересекли они поле, за которым пристроилась деревенька. Фашисты до нее не добежали – все полегли на этом русском поле.

На пустынной деревенской улочке стояло несколько грузовиков и легковушка. Человек пять солдат крутились около них. Увидев наших бойцов, бросились врассыпную. Только водитель легковушки успел вскочить в машину и рванул с места так, что колеса сначала буксанули, машина на месте подпрыгнула, а уж потом рванула вперед, поднимая тучи пыли. Из одной избы выскочили несколько офицеров и тут же упали, сраженные автоматными очередями. Пожилой красноармеец с трофейным автоматом подошел к одному из них, ногой повернул и, взглянув на труп, сказал:

– Готов падла. Туда ему и дорога.

Подбежавший Поляков переспросил:

– Готов?

Тот довольно подтвердил:

– А как же? Готов.

Поляков недовольно покачал головой.

– Напрасно ты. В плен надо было брать.

Автоматчик возмутился:

– В плен? Эту погань? Не дождутся! Брательника мово в плен не брали. Где-то под Брянском убитый лежит. Так што от меня плена они не дождутся.

Поляков похлопал его по плечу:

– Жаль брата, конечно. Только воевать с умом надо. Этот офицерик мог многое нам рассказать. Где да как они дальше наступать собираются. И еще многое другое.

Тот ощерился:

– Ты, я вижу, умный дюже… – Помолчал. – Это и так видно где. Здесь и будут. А я буду их бить. И здесь, и в другом месте. Везде, где попадутся. Вот так-то, старшина. Вместях бить будем.

И отошел.

Кто-то из бойцов заглянул в хату. Вышел. Покачав головой, сказал, обращаясь к Полякову:

– Пусто. Всех порешили. Только карта какая-то на столе. Ты б зашел, глянул. Небось разбираешься.

Поляков удивился:

– Почему я? Что, больше некому?

Тот повертел головой, пожал плечами.

– Да, видать, некому. Командиров всех повбивали. Ты ж нас в атаку поднял. Теперича командуй, пока других командиров нету.

Поляков осмотрелся. Народу было немало. Человек до ста. Они растеклись по улице, часть пристроилась во дворе. Командиров действительно видно не было.

«Во попал, – подумал Димка. – Че делать? Взаправду командовать, что ли? Но делать что-то надо! Немцы очухаются, как стадо баранов перестреляют». Он не спеша пошел вдоль хилых плетней по улочке. Деревня словно вымерла. Наконец в одном из окошек заметил чей-то силуэт. Зашел во двор. Навстречу из хаты вышел дряхлый старик. Поляков окликнул его:

– День добрый, дедушка.

Старик приложил ладонь к уху.

– Ась?

Дмитрий усмехнулся, приблизился к нему. Сказал громче:

– Добрый день, говорю.

Старец закивал головой:

– Добрый, добрый. – Помолчал, пытливо взглянул на него. – Кому он добрый?

Поляков пожал плечами.

– Да вот мне добрый. Отбили-то деревеньку у фашистов.

Старик снова покивал седой головой. Прошамкал беззубым ртом:

– Деревеньку отбили. Теперича всю Рассею отбивать надо. – Снова взглянул на него, как будто прожег неожиданно молодым взглядом. – Можа осилишь?

Вздохнул Поляков.

– Не боись, дед. Осилим, дай срок.

Старик покачал головой.

– Ну-ну. Осиливай. Хранцуза, было дело, аж в Москву запустили… А потом осилили. – Помолчал. – И вы тожа?

Повернулся, пошел в дом.

Димка прихватил его за плечо.

– А ты, дедушка, сомневаешься?

Тот обернулся, покачал головой.

– Не… Однако дожить бы… Во задача.

– Доживешь, дедушка, доживешь. Мы с тобой по этому поводу еще беленькой тяпнем! Не сомневайся.

Дед снова покивал:

– Ну-ну… ну-ну.

Поляков спросил его:

– А где ж народ? Деревня будто вымерла. Поубегали все, что ли?

Дед отрицательно покачал головой.

– Не. У нас народу испокон мало было. Небогатая деревенька. Однако до войны жили не тужили. А щас.. Молодые все в армии. Женки да дети здесь. Попрятались тока. Тут же громыхает все время. По погребам сидят. Куда бежать? – Вздохнул. – Вы уж, ребяты, супостату нас не сдавайте. Непривычные мы к ним.

Поляков улыбнулся:

– Не сдадим, дедушка. Не сдадим. Мы к ним тоже непривычные.

Повернулся, чтобы уйти, спохватился:

– Да, дедушка, забыл спросить. Деревня-то ваша как называется?

– Малеево.

Дима заспешил к своим. Только он зашел во двор и поднялся на крыльцо, как откуда-то появился запыхавшийся майор в сопровождении нескольких бойцов. Он двинулся прямо к Полякову. Прищурившись, взглянул на него, спросил:

– Кто такой? – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Где командир? Где Денисюк, спрашиваю!

Дмитрий пожал плечами, устало сказал:

– Не знаю я. Не видел я Денисюка.

Подошел пожилой боец с четырьмя треугольничками в петлицах. Обратился к майору:

– Товарищ майор, я старшина роты Стариков.

Майор махнул рукой.

– Знаю я тебя, Стариков. Что скажешь? Где командование?

Стариков вздохнул.

– Нету у нас командования. Все погибли. Денисюк последний, – кивнул в сторону тыла. – Там, в нашей траншее убитый лежит. Так что, почитай, мы теперича сами по себе. Разве что, – указал глазами на Полякова, – вот он скомандовать может.

На последние слова Старикова майор не обратил внимания. Тяжело вздохнул. Исподлобья взглянул на старшину. Бросил:

– Пойдем в дом.

Там тяжело опустился на приставленный к столу стул, снял фуражку, снова вздохнул. Спросил:

– Сам видел, как Денисюка убило?

Стариков покачал головой.

– Не, как убило, не видел. Видел его только на дне траншеи с простреленной насквозь головой.

– Он мертвый уже был?

– Мертвее не бывает.

Майор потер виски, покачал головой.

– Эх, Митя, Митя… – Поднял глаза. – Мы с ним, почитай, от самой границы отступали. Все кручинился: далеко, мол, от Берлина уходим, обратно долгий путь будет. Не судьба… Обратно без него идти придется. Тяжко одному-то без друга… А, старшина?

Старшина пожал плечами.

– Пошто ж одному? Мы подмогнем. Вместях-то оно сподручней.

Майор встал, прошелся по комнате. Сказал другим, строгим тоном:

– Ладно. Как здесь оказались? Ты, что ли, командовал?

Стариков покачал головой.

– Не… Тут пошустрей хлопец оказался. Он и танк первый подбил. И в атаку роту поднял. Видать, крепкий парень.

Майор спросил:

– Кто таков? Ты так говоришь, будто не знаешь его. Не наш, что ли?